Значимость (лингвистика)

Зна́чимость — в семиотике и языкознании: отношение знака к другим знакам в рамках языковой системы. С точки зрения Ф. де Соссюра, предложившего понятие значимости, значимость определяется противопоставлением данного знака другим, их взаимоограничением: так, рус. баран и фр. mouton совпадают по значению, но неодинаковы по значимости, так как русское слово ограничено в употреблении лексемой баранина 'мясо барана', а во французском языке в таком значении также используется mouton.

Поскольку значимость языковой единицы определяется «дифференциально», «отрицательно», через ограничение, в рамках полагаемых другими единицами границ допускается свобода варьирования единицы: допустимы варианты и отклонения в произнесении звуков, начертании графем, если они не влекут за собой смешения противопоставленных в системе единиц.

Взаимодействие значимостей имеет место на различных уровнях языка, существуя как в лексике, так и в системе словоизменения: к примеру, в языках, имеющих формы двойственного числа, значимость граммемы множественного числа отличается от значимости соответствующей единицы в прочих языках.

Источник: Википедия

Упоминания в литературе

Здесь необходимо рассмотреть то, каким образом деление слов на части речи отражает специфику данного базового категориального противопоставления, лежащего в основе языковой значимости. Центральными единицами в выделенных двух семантических сферах будут, соответственно, существительные и глаголы. В основе значения любого существительного лежит обязательная категориальная связь с определенным множеством глаголов. Сочетания climb a mountain; go to the mountains; see a mountain воспринимаются как естественные, поскольку отражают рассмотренную выше категориальную структуру слова mountain и позволяют нам четко идентифицировать данные сочетания как элементы словесной модели определенной области человеческого опыта. Такие же сочетания как tune a mountain; drink a mountain; endorse a mountain вызовут сложности в установлении их содержательности. Они нарушают рассмотренную нами категориальную структуру значения слова mountain, потому что глаголы drink, tune, endorse не содержат в своих значениях элементы переживания, относящиеся к сфере опыта «характер движения по земной поверхности».

М. В. Сорокина, Учебник по лексикологии, 2014

Потеря частных грамматических значений лица и числа у формы суть, во-первых, создает возможность абстрагирования, во-вторых, форма суть актуализирует смысловую связь связочного глагола с омонимичным существительным суть и с другой этимологически родственной лексикой бытийности (существование и т. п.) и аксиологической значимости (сущность и т. п.). Тем самым форма суть сопротивляется деэтимологизации – ослаблению и утрате собственного лексического значения, обычных при употреблении глагола в функции связки.

Людмила Зубова, Поэтический язык Иосифа Бродского, 2015

Функционированием механизма сегментации опосредуется членение слитной речи на отдельные единицы, опознание таких единиц и последующее извлечение из них определенной информации. Разграничение слитной речи на отдельные участки осуществляется на основе микросегментации: определение границ слогов, установление слоговых последовательностей. Такая микросегментная единица, как слог, относится к опорным при членении речевого потока. Ориентация на слог открывает пути к вычленению единиц более высокого языкового уровня. Подчеркивая значимость механизма сегментации для речевосприятия и речепроизводства, следует обратить внимание на то, что в речевом континууме происходят сложные процессы перекодирования информации. В этой связи можно говорить о наличии равновесия и корреляционных взаимовлияний дискретного и непрерывного в языке/речи.

Г. В. Бабина, Структурно-слоговая организация речи дошкольников. Онтогенез и дизонтогенез, 2013

Для школы были характерны следующие принципы: преимущество строгого разграничения звуков и букв, фонетической и морфологической членимости слова; строгое разграничение процессов, происходящих в языке на данном этапе его существования, и процессов исторических, совершающихся на протяжении длительного времени (это была первая – еще до Ф. де Соссюра – попытка сформулировать различия между синхронией и диахронией): преимущество наблюдений над живыми языками и изучения новых языков – перед догадками, извлекаемыми из рассмотрения памятников письменности, в связи с чем подчеркивалась особенная значимость диалектологии. «Казанцы» последовательно утверждали и отстаивали в своих работах полное равноправие всех языков как объектов исследования. Характерной чертой Казанской лингвистической школы, и в особенности Бодуэна де Куртенэ и Крушевского, было стремление к обобщениям, без которых, как подчеркивал Бодуэн де Куртенэ, «немыслима ни одна настоящая наука». Многие идеи представителей Казанской лингвистической школы сыграли большую роль в развитии лингвистической мысли: они предвосхитили развитие идей структурной лингвистики, фонологии, морфонологии, типологии языков и др.

С. Т. Махлина, Лекции по семиотике культуры и лингвистике, 2010

Модифицированный для изучения аутистической лексики метод КА включал два основных этапа. Предварительно в каждом высказывании были выделены ключевые, обладающие наибольшей семантической значимостью, слова. Высказывания, в которых выделение ключевого слова не представлялось возможным (например, метафорические обороты), анализировались как отдельные смысловые единицы.

Б. Е. Микиртумов, Аутизм: история вопроса и современный взгляд, 2012

Понять этот способ – значит выделить некую форму: назовем эту форму «морфема». В чистом виде интерпретационный акт связан с привнесением смысла. Морфемы связаны со своими артефактами, но у них возникает незапланированное сходство друг с другом в отношении культурной значимости: морфологическое родство. Артефакты, разнородные по своему месту в предметно-вещественном мире – скажем: текст, амфора, меч, – могут своими функциями и значениями нести морфемное сходство. Если представить некие линейные ряды однородных артефактов – знаки, утварь, оружие, то легко понять связь внутри ряда (каким бы ни было основание связи), но можно обнаружить и связь, пересекающую эти ряды и обнаруживающую сходство их определенных элементов. Допустим, к примеру, что текст, амфора и меч сообщают сходную картину мира или манифестируют аналогичные ценности. До XVIII в. это морфологическое родство не обсуждалось «в поперечном срезе»; науки знали только «продольные срезы», обсуждали последовательности однородных артефактов. Эти коррелятивные морфемы остались «беспризорными», но их-то и надо изучать, чтобы представить универсум культуры.

А. Л. Доброхотов, Телеология культуры, 2015

Эддические критерии недействительны по той причине, что метрические ударения часто немотивированны в дротткветте, т. е. выделяют слова безотносительно к их значимости. Так, в нижеследующих примерах позицию ключевой аллитерации (начальный слог четной строки) занимают служебные слова:

О. А. Смирницкая, Древнегерманская поэзия: Каноны и толкования, -1

Очевидно – по всем ссылкам и по принципиальной значимости самой работы, – что у «телеологов» основополагающими трудами были прежде всего следующие: книга В. Хаверса «Основы объясняющего синтаксиса» 1931 [Havers 1931] и монография Э. Херманна «Звуковой закон и принцип аналогии» того же 1931 года [Hermann 1931]. Более поздние их труды принципиально новой теории уже не содержали. Первичными для телеологов были мелкие словечки не больше слога, которые вначале были вопросительными, затем указательными, далее превращались (с распространителями) в неопределенные слова. По мнению В. Хаверса [Havers 1931], эти мелкие слова были частотными в нарождающейся звуковой речи, так как из-за своей краткости и фонетической простоты они были удобопроизносимыми и хорошо воспринимались перцептивно. Неясным остается, однако, их взгляд на происхождение знаменательных слов, вообще – на происхождение морфологии. По мнению телеологов, эти мелкие словечки разным образом комбинировались в линейном потоке речи, именно поэтому главным источником знания о языке древности и понимания языка современности и является синтаксис.

Т. М. Николаева, Непарадигматическая лингвистика, 2008

Если рассматривать проблемы инженерной психологии, нуждающиеся в привлечении психолингвистических исследований, то их можно в совокупности охарактеризовать как проблемы значимости лингвистической структуры текста для оптимизации разного рода сообщений или команд в определенных условиях приема. Типичным в этом отношении является уже упомянутый выше цикл публикаций И.М. Лущихиной, где рассматриваются проблемы, связанные с оптимальной синтаксической формой команд, получаемых и передаваемых диспетчером аэропорта (Лущихина, 1968а; 1968б; Лямина, 1958). Такого рода исследования в СССР проводились как на уровне грамматических характеристик высказывания (Гинзбург, Пестова, Степанов, 1968; Кибрик, Ложкина, 1968), так и на уровне его семантических (Василевич, 1966; Вероятностное прогнозирование в речи, 1971; Фрумкина, 1971), а также звуко-буквенных особенностей (Гайда, Штерн, Михайлов, 1968; Вероятностное прогнозирование в речи, 1971; Фрумкина, Василевич, 1968; Фрумкина, Василевич, Мацковский, 1970).

А. А. Леонтьев, Прикладная психолингвистика речевого общения и массовой коммуникации, 2011

Рассмотрение биологической подоплёки подобной избирательности в классифицировании с точки зрения биоэпистемологии (Лоренц, 1998) позволяет выделить такой специфический критерий истинности «народного» знания как очевидность. Он составляет важную часть наивного реализма, присущего обыденному восприятию: реально существует то, что очевидно (о чём несомненно свидетельствует этимология этого понятия). В случае классификаций речь идёт об очевидности распознаваемых групп объектов, причём в этом распознавании большую роль играет значимость объектов для познающего существа. Животное не размышляет, оно просто воспринимает как «очевидно общее» то, что воспринимается как «одно и то же» в рамках его потребностей. Такой характер восприятия и различения/объединения наследует архаичный человек, который воспринимает то, что значимо в его «умгебунге»: оно очевидно – значит, оно есть «на самом деле». И этого достаточно для построения некой примитивной «очевидной» – ив таком смысле «естественной» – классификации, вполне отвечающей понятию мифа как отождествления субъективного образа природы, порождённого в том числе потребностями субъекта, с самой природой (Найдыш, 2004).

И. Я. Павлинов, Биологическая систематика: Эволюция идей, 2011

Значимость словесных товарных знаков определяется рядом факторов. Во-первых, словесные обозначения легче воспринимаются (не только зрительно, но и на слух) и быстрее запоминаются, чем иные виды знаков. Во-вторых, возможность создания рассматриваемых товарных знаков практически не ограничена. В-третьих, словесные обозначения с большой степенью точности отражают положительные свойства обозначаемых ими товаров. При этом они способны вызывать у потребителей ассоциации, благоприятные для изготовителя продукции. Наконец, в-четвертых, словесные обозначения имеют огромные преимущества в плане рекламы. Следует отметить, что при наличии в знаке словесного элемента он почти всегда становится доминирующим независимо от того, преобладает ли он по объему над другими элементами, или нет.

А. П. Рабец, Правовая охрана товарных знаков в России, 2003

Существуют инварианты структуры базовой модели идеального ГО, т. н. горизонтальный и вертикальный. Горизонтальный инвариант, или концентрический – это представление структуры базовой модели как системы «центр – периферия». В данном представлении ядро (центр) идеального ГО составляют наиболее важные и устойчивые знаки и символы, характеризующие образ. Непосредственно вокруг ядра расположена полупериферия, в которую входят достаточно важные, хотя и менее устойчивые, чем в ядре, знаки и символы. Далее следуют ближняя периферия (знаки и символы, потенциально важные для образа в целом, хотя пока слабо используемые) и дальняя периферия (знаки и символы, возможные в характеристике образа, однако их значимость пока не определена или не ясна) (рис 6). Зоны, расположенные вокруг ядра (центра) образа, можно также называть образными оболочками, или упаковками, соответственно нумеруя их (1, 2, 3, … n) или же давая им содержательные названия. Как правило, при исследовании конкретных ГО часто прослеживается и динамика их концентрической структуры – в сторону увеличения или уменьшения образных оболочек. Например, образ Лондона как центра постоянных встреч министров иностранных дел стран-союзниц во второй мировой войне в ходе политических переговоров на Потсдамской мирной конференции (1945 г.) был заметно упрощен: две образные оболочки (упаковки) были в итоге сведены к одной, аккумулирующей преимущества Лондона в контексте переговоров[281].

Д. Н. Замятин, Культура и пространство. Моделирование географических образов, 2006

Социальная антропология, как правило, привлекает языковые данные лишь для указания на их значимость или незначимость для этничности. Обычно лингвистическая идентичность сообщества или индивида упоминается в числе других маркеров группы, таких как традиционная кухня, праздники, тендерные особенности. Язык может служить одним из маркеров на этнической границе.

В. В. Баранова, Язык и этническая идентичность. Урумы и румеи Приазовья, 2010

Кстати, знаменательно, что в своем обосновании эстетики слова Б. М. Энгельгардт отталкивается от критики русского формализма. Формализм, с точки зрения Энгельгардта, не способен постичь эстетическое произведение как целостную, внутренне единую структуру: «Дело в том, пишет он, что эстетическая значимость как таковая всегда принадлежит тому или иному образованию, именно как таковому, как целостной, внутренне единой структуре, а не его элементам. В этом смысле эстетическая значимость может быть приравнена к едино-целостному смыслу произведения <…>»[21]. Формальная школа, утверждает Энгельгардт, исходя из правильно намеченных предпосылок «эстетики вещи», построила (в соответствии с данными коммуникативной лингвистики) определение поэтического произведения как системы самодовлеющих приемов, «причем его едино-целостный смысл рассматривался как эстетически безразличный материал для реализации чистой словесной формы»[22]. Здесь же делается намек на то, какой лингвистикой следует руководствоваться «эстетике слова», чтобы избежать заблуждений формализма. Не удовлетворяясь определениями, полученными от «коммуникативной лингвистики», эстетике слова необходимо их искать в тех направлениях современной лингвистики, где слово рассматривается как «особая форма осознания внутреннего опыта, как сама мысль в известный момент ее внутренне необходимого и исторически обусловленного становления». Не сложно догадаться, каких лингвистов он имеет в виду – это Гумбольдт и вся гумбольдтианская традиция в языкознании конца XIX – начала XX века.

В. В. Фещенко, Лаборатория логоса. Языковой эксперимент в авангардном творчестве, 2009

Подход П. Бурдье получил развитие в работах отечественных исследователей. Так А. Ф. Филиппов определяет социальное пространство как «порядок социальных позиций, например, статусов, сосуществующих таким образом, что занятие одной позиции исключает занятие другой»[25]. Так же, как и Бурдье, Филиппов сближает физическое и социальное пространства, полагая, что на первое проецируется принцип распределения и соотнесения социальных позиций. Тем самым, физическое пространство вновь представляется производным от пространства социального. Так же, как у Бурдье, этот вывод вытекает из рассуждений в рамках уровня микросоциологии, откуда следует, что социология пространства имеет дело с «пространством тел»[26]. В качестве пространства, в этом случае, понимается «все, что входит в пределы наглядного созерцания [выделено мной – Д. М.]»[27]. Это принципиально важный, на наш взгляд момент, позволяющий выявить специфику подхода, которая остается не высказанной автором. Далее Филиппов констатирует, что «здесь перемещения и движения тела сопряжены с дорефлексивным и притом столь же социальным, сколь и „натуральным“ представлением пространства [выделено мной – Д. М.]»[28]. Подобный – микросоциологический – подход, по мнению Филиппова, «облегчает объяснение квазинормативной (точнее, более фундаментальной, нежели нормы) значимости пространственных классификаций. Но это объяснение работает лишь для обозримого пространства и при отсутствии рефлексии [выделено мной – Д. М.]»[29]. Необходимо обратить особое внимание на связь «пределов наглядного созерцания» или «обозримого пространства» с «дорефлексивным» представлением пространства, как условия «работы объяснения». В этой связи требуется сделать некоторое разъяснение.

Д. В. Михалевский, Пространство и Бытие. Сборник статей, 2017

Несмотря на значимость концептов в структуре ментальных ресурсов человека, вопрос о природе данных ментальных образований до сих пор остается одним из наименее исследованных. Трудности изучения концептуальных структур обусловлены, прежде всего, тем, что концепт является объектом междисциплинарных исследований, имеет много значений и в зависимости от контекста трактуется по-разному. В современной философии данный термин рассматривается в таких аспектах, как ментальная репрезентация, абстрактный объект, способность познающего агента. В метафизике, особенно онтологии, концепт является фундаментальной категорией существования (по Платону, существует мир универсальных идей – концептов; согласно Канту, существуют врожденные априорные категории, схемы). В лингвистике и культурологии концепт рассматривается как ментальное образование, благодаря которому культура входит в ментальный мир человека. Концепты не только мыслятся, они переживаются, являются предметом эмоций, симпатий и антипатий, а иногда и столкновений. Концепты существуют по-разному в разных своих слоях, и в этих слоях они по-разному реальны для людей данной культуры. Тем не менее вопрос о существовании концепта как психической реальности остается одним из самых дискуссионных.

Коллектив авторов, Современные исследования интеллекта и творчества, 2015

Принято различать формальный и неформальный научный дискурс (Гилберт, Малкей, 1987). При этом, если официальный контекст (научные статьи, доклады и пр.), базируясь на «эмпирическом репертуаре средств», обеспечивает, как правило, обезличенный характер изложения, то при неофициальных взаимодействиях функционирует иной «условный репертуар», при котором доминируют идеи автора, его догадки, способности и т. п. Однако и «официальные научные тексты» включают в скрытой форме элементы неформального дискурса: авторское определение проблемной области и предмета изучения; специфический анализ полученных другими исследователями результатов; выдвижение гипотезы и формулирование целей работы; обоснование выбора метода исследования; построение теоретической модели; представление экспериментальных и эмпирических результатов, их обсуждение; проведение экспертной оценки; определение практической значимости; представление результатов исследования в соответствующей форме (Карасик, 2004). Кроме того, для научного дискурса исследований, проводимых в рамках «научных программ», характерны частое обращение к прецедентным текстам и их концептам (Слышкин, 2000), наличие цитат и референций, выполняющих референционную, оценочную, этикетную и декоративную функции (Михайлова, 1999). Данная особенность научного дискурса, как правило, служит повышению авторитета автора и значимости его работы. Категория авторитетности в научной сфере деятельности подробно проанализирована в работе А. А. Болдыревой и В. Б. Кашкина, в которой основное внимание акцентируется на анализе реализуемых автором научного текста приемов, направленных на повышение авторитетности повествования (Болдырева, Кашкин, 2001). В результате анализа письменных форм научного дискурса выявлен ряд речевых маркеров, усиливающих авторитетность научного текста. К ним относятся: обезличенность изложения, акцентирование внимания на результатах исследования; ссылки на авторитет специалистов в данной области; употребление специальной терминологии; систематизация данных, представленных в виде формул, графиков, таблиц; использование в текстах научного дискурса элементов образности и иногда иронии.

А. Н. Воронин, Дискурсивные способности. Теория, методы изучения, психодиагностика, 2015

Несколько иное направление проблеме формирования образа было дано представителями «деятельностного подхода» в психологии восприятия. Работами А. Н. Леонтьева и его сотрудников, с одной стороны, был подтвержден принцип требуемого соответствия в виде принципа уподобления, а с другой стороны, смысловая значимость объекта восприятия для воспринимающего их деятельностного субъекта привела к необходимости подчеркнуть такую особенность восприятия, как его пристрастность и обусловленную ею искаженность свойств объекта восприятия, отраженных в образе. Здесь же были введены понятия «перцептивного действия», «чувственной и биомеханической ткани», «формообразования» и «порождения образа». Но осталась исходная данность (точнее – заданность) объектных свойств как «прообраза» того, что должно быть отражено в образе.

В. И. Панов, Экопсихология. Парадигмальный поиск, 2014

Как философская категория ценность означает, во-первых, положительную или отрицательную значимость какого-либо объекта, в отличие от его экзистенциальных и качественных характеристик (предметные ценности), во-вторых, нормативную, предписательно-оценочную сторону явлений общественного сознания (субъективные ценности, или ценность сознания). К предметным ценностям относят, например, потребительную стоимость продуктов труда, культурное наследие прошлого, полезный эффект или теоретическое значение научной истины и т. д. К ценностям сознания относят общественные установки и оценки, императивы и запреты, цели и проекты, выраженные в форме нормативных представлений (о добре и зле, справедливости, прекрасном и безобразном, о смысле истории и назначении человека, идеалы, нормы, принципы действия). Предметные ценности и ценности сознания – два полюса отношения человека к миру. Первые выступают как его объекты, взятые лишь в их субъективно-психологическом, аффективно-волютивном выражении, в виде устремлений, почитания, предпочтений, одобрения или осуждения, а вторые – как выражения того же отношения со стороны субъекта, в которых интересы и потребности переведены на язык идеального, мыслимого и представляемого. Предметные ценности являются объектами оценки и предписания, а субъективные – способом и критерием этих оценок (Дробницкий, 1967, 1977).

Н. Е. Харламенкова, Самоутверждение подростка, 2007

Исходя из вышесказанного, можно заключить, что из всего многообразия психических образований человека изучение природных основ индивидуально-психологических различий в сфере темперамента должно занимать одно из первых мест в дифференциальной психофизиологии. Изучение природных основ интеллекта или характера должно строиться только с учетом их динамических характеристик, значительно уступающих по значимости содержательным. В этой связи подчеркнем, что попытки обнаружить какие-либо соотношения между биологическими свойствами и содержательными характеристиками личности, в том числе содержательными характеристиками интеллекта и характера, которые нередко предпринимаются в ряде зарубежных исследований, представляются с позиции дифференциальной психофизиологии мало обоснованными (Eysenck, Eysenck, 1969).

В. М. Русалов, Темперамент в структуре индивидуальности человека. Дифференциально-психофизиологические и психологические исследования, 2012

Помимо того, что в картине неоднородно распределены «визуальные силы», в ней существует и неоднородность распределения так называемого «веса»: расположенный в разных частях холста предмет обладает различным «весом». От общего распределения «веса» в картине также зависит ее сбалансированность. Под «весом» понимается не значимость, смысл или важность элемента, а именно та иллюзия его массивности, тяжести, воздействия сил гравитации, которые создаются у зрителя. В то же время «вес» того или иного элемента может передавать смысловую, содержательную значимость изображенного предмета, персонажа. Как правило, расположенный в точке равновесия всех сил (например, по центру) элемент выглядит легче, а его центральное положение обосновывает его важность. Поэтому по центру художник часто располагает основную изображаемую им фигуру. Существуют и другие закономерности распределения «веса» на плоскости изображения: верхняя часть выглядит тяжелее нижней, правая сторона – тяжелее левой. Развивая систему формальных категорий, Арнхейм утверждает, что подобно закону рычага в физике, в живописи действует закон распределения веса относительно центра. Чем дальше предмет размещен от центра, тем он тяжелее, причем этот закон действует как в двухмерном, так и трехмерном пространстве (чем дальше в глубину, тем тяжелее). Расположенные вдали предметы обладают способностью уравновешивать крупный передний план. Именно поэтому, по мнению Арнхейма, художники Ренессанса могли позволить себе достаточно рельефно, массивно, крупно изображать фигуры на переднем плане.

Е. А. Кондратьев, Художественная деталь и целое: структурные и исторические вариации, 2010

Под познанием в гносеологии понимается творческая деятельность, формирующая знания,[9] в нашем случае – знания о праве. Познавательная деятельность включает в себя такие элементы (этапы познания), как ощущение, восприятие, представление и понятие.[10] Таким образом, предлагаемое в качестве сущностного признака познание поглощает собой другой сущностный признак – восприятие права, так как познание возможно только через восприятие. Отсюда вывод – восприятие права применительно к данному определению является на самом деле второстепенным признаком и, следовательно, в рассматриваемом нами случае без него дефиниция не теряет своей значимости.

П. А. Оль, Правопонимание: от плюрализма к двуединству, 2005

Данная система подлежит, в свою очередь, внутренней дифференциации в связи с тем, что на фоне остальных типов и содержательно, и функционально выделяются правовые нормы. Они, безусловно, составляют основную часть всей системы законодательства и каждого отдельного нормативного акта. Правовые декларации, дефиниции и принципы по сравнению с ПН характеризуются меньшей распространенностью, а следовательно, и меньшей значимостью в процессе правового регулирования. Представляется, однако, что не следует называть их нетипичными[245] или нестандартными[246] НПП.

М. Л. Давыдова, Нормативно-правовое предписание. Природа, типология, технико-юридическое оформление, 2009

Научное познание всегда имеет направленный, интенциональный (лат. intentio – стремление, внимание), характер. То, на что направлено научное познание, называется объектом науки. Теоретическое правоведение имеет своим объектом право. От объекта науки следует отличать ее предмет. Предмет науки – это теоретические знания, полученные в результате научного исследования объекта. У разных наук может быть один объект, но разные предметы. Так, право является объектом не только общей теории права, но и объектом отраслевых юридических наук (например, уголовного или гражданского права), однако предметы у них разные. Предмет науки определяется ракурсом, углом рассмотрения объекта. При этом предмет науки неотделим от знания об объекте, что позволяет трактовать предмет науки и как совокупность знаний об объекте, рассмотренного в определенном ракурсе. Это означает, что общую теорию права интересует не любое знание о праве, а лишь то, которое описывает отличительные признаки, отделяющие право от других явлений, и в то же время интерпретирует взаимосвязь с другими явлениями, в первую очередь с человеком, обществом и государством, т. е. раскрывает способ бытия права и его практическую значимость. Таким образом, предметом общей теории права являются общие знания о бытийных (онтологических) свойствах права, описывающие, объясняющие и интерпретирующие правовую действительность. Эти знания всегда предстают как научные тексты, меняющиеся по своему содержанию и способам интерпретации.

Е. В. Тимошина, Общая теория права. Учебник, 2017

Избыточность форм сексуального поведения, несводимость его только к репродуктивной функции позволяют остановиться на нескольких принципиальных моментах: 1) сексуальность несводима к чисто биологическому поведению; 2) сексуальное поведение не может рассматриваться в рамках одного социального института, так как является широким по своему содержанию и формам проявления; 3) исходным моментом для формирования сексуального поведения и его институционализации выступает социальный институт семьи и 4) в силу своей значимости оно является неотъемлемой частью любой культуры и служит объектом моральной и нравственной нагрузки.

Н. А. Исаев, Сексуальные преступления как объект криминологии, 2007

Рассказ связан с пережитым персонажем, или персональной инстанцией, порождающей точку зрения. Ее реконструкция становится возможной не благодаря заявлению о ней, подобная декларация, скорее, привела бы к постановке задачи о манифесте и латентном содержании. Через отбор событий пролагается смысловая линия, позволяющая судить о критериях их значимости для конкретной истории. Аналогично этому обнаруживаемая смысловая линия рассказа позволяет предполагать и основания неотбора в различных вариациях. Это и опускание незначимого для истории (например, пренебрежение частными сюжетами в рассказе о публичной карьере), и неотбор отрицаемых актуальной идентичностью мотивов для прошлых историй (например, переписывание воцерковленной личностью мотивов прошлых «греховных» деяний и страданий из-за них в смысловом ключе ниспосланного искупления), и неотбор значимых для истории элементов, фактически означающий смысловой разрыв, умолчание (например, пережитая социально-историческая травма, Холокост, репрессии, но и доносы, социально нелегитимные деяния).

Е. Ю. Рождественская, Биографический метод в социологии, 2012

Среди качеств хорошей речи особое место по значимости занимает уместность речи, т.е. такая организация языковых средств, которая более всего подходит для ситуации высказывания, отвечает задачам и целям общения, содействует установлению контакта между говорящим (пишущим) и слушающим (читающим). Уместная речь соответствует теме сообщения, логическому и эмоциональному содержанию, составу читателей или слушателей, информационным, эстетическим и другим задачам выступления. Уместности как необходимому качеству речи уделяли особое внимание теоретики культуры речи всех времён и народов. В отечественной литературе впервые функциональное понимание уместности было сформулировано А.С. Пушкиным: «Истинный вкус состоит не в безотчётном утверждении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности». В ряду таких качеств, как точность, чистота, выразительность, уместность выполняет особую роль, так как регулирует в конкретной языковой ситуации содержание этих качеств.

Т. И. Кобякова, Стилистика русского языка и культура речи (сфера профессиональной коммуникации), 2013

Из теоретических построений Г. Айзенка следует, что скорость переработки информации (последовательного перебора возможных вариантов) ограничивает число операций, необходимых для одновременной обработки содержания долговременной и кратковременной памяти. Скорость переработки приобретает особую значимость на уровне сенсорного кодирования, поскольку для иконической памяти характерно быстрое стирание следов стимула. Повторение и упорядочивание информации также требует времени, что влияет на работу других когнитивных процессов. Поэтому даже незначительные различия в скоростных характеристиках могут иметь существенные последствия для решения когнитивных задач (Айзенк, 1995; Eysenck, 1986; Neubauer, Bauer, H ller, 1992). В качестве одного из показателей интеллекта, в котором проявляется скорость психических процессов, Айзенк предложил рассматривать время реакции выбора. Экспериментально показано, что время реакции, необходимое для опознания и классификации тестового стимула в ситуации усложненного поиска (выбора из нескольких вариантов), зависит от объема сенсорной памяти.

Н. Б. Горюнова, Когнитивный ресурс. Структура, динамика, развитие, 2016

С другой стороны, диалекты и просторечие, при их угасающей социальной и коммуникативной значимости в современных условиях, продолжают питать литературный язык новыми средствами, которые используются в качестве стилистически нейтральных, стилистически окрашенных или контекстно ограниченных единиц (ср. историю «олитературивания» таких диалектных и просторечных по своему происхождению слов, как буханка, глухомань, напарник, неполадки, показуха, проран, умелец, учеба и под. – см. об этом в работах [РЯиСО; Калинин 1984: 29-32, 218; Крысин 1988; Львов 1964; Коготкова 1970, 1979] идр.

Л. П. Крысин, Слово в современных текстах и словарях, 2008