Неточные совпадения
Кити при этой встрече могла упрекнуть себя только в том, что на мгновение,
когда она
узнала в штатском платье столь знакомые ей когда-то
черты, у ней прервалось дыхание, кровь прилила к сердцу, и яркая краска, она чувствовала это, выступила на лицо.
— Кой
черт улики! А впрочем, именно по улике, да улика-то эта не улика, вот что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала они забрали и заподозрили этих, как бишь их… Коха да Пестрякова. Тьфу! Как это все глупо делается, даже вчуже гадко становится! Пестряков-то, может, сегодня ко мне зайдет… Кстати, Родя, ты эту штуку уж
знаешь, еще до болезни случилось, ровно накануне того, как ты в обморок в конторе упал,
когда там про это рассказывали…
— Э-эх, Соня! — вскрикнул он раздражительно, хотел было что-то ей возразить, но презрительно замолчал. — Не прерывай меня, Соня! Я хотел тебе только одно доказать: что черт-то меня тогда потащил, а уж после того мне объяснил, что не имел я права туда ходить, потому что я такая же точно вошь, как и все! Насмеялся он надо мной, вот я к тебе и пришел теперь! Принимай гостя! Если б я не вошь был, то пришел ли бы я к тебе? Слушай:
когда я тогда к старухе ходил, я только попробовать сходил… Так и
знай!
— А потом мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведет только к пошлости и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука и жизнь противоречат ему.] мы увидали, что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и
черт знает о чем,
когда дело идет о насущном хлебе,
когда грубейшее суеверие нас душит,
когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток в честных людях,
когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
—
Черт его
знает, — задумчиво ответил Дронов и снова вспыхнул, заговорил торопливо: — Со всячинкой. Служит в министерстве внутренних дел, может быть в департаменте полиции, но — меньше всего похож на шпиона. Умный. Прежде всего — умен. Тоскует. Как безнадежно влюбленный, а — неизвестно — о чем? Ухаживает за Тоськой, но — надо видеть — как! Говорит ей дерзости. Она его терпеть не может. Вообще — человек, напечатанный курсивом. Я люблю таких… несовершенных.
Когда — совершенный, так уж ему и
черт не брат.
— Кричит: продавайте лес, уезжаю за границу! Какому
черту я продам,
когда никто ничего не
знает, леса мужики жгут, все — испугались… А я — Блинова боюсь, он тут затевает что-то против меня, может быть, хочет голубятню поджечь. На днях в манеже был митинг «Союза русского народа», он там орал: «Довольно!» Даже кровь из носа потекла у идиота…
— Это вы так судите, но закон судит иначе. Жена у него тоже счеты предъявляла и жаловалась суду, и он у нее не значится… Он,
черт его
знает, он всем нам надоел, — и зачем вы ему деньги давали!
Когда он в Петербурге бывает — он прописывается где-то в меблированных комнатах, но там не живет. А если вы думаете, что мы его защищаем или нам его жалко, то вы очень ошибаетесь: ищите его, поймайте, — это ваше дело, — тогда ему «вручат».
— Не люблю, не люблю,
когда ты так дерзко говоришь! — гневно возразила бабушка. — Ты во что сам вышел, сударь: ни Богу свеча, ни
черту кочерга! А Нил Андреич все-таки почтенный человек, что ни говори:
узнает, что ты так небрежно имением распоряжаешься — осудит! И меня осудит, если я соглашусь взять: ты сирота…
— А
знаешь — ты отчасти прав. Прежде всего скажу, что мои увлечения всегда искренны и не умышленны: — это не волокитство —
знай однажды навсегда. И
когда мой идол хоть одной
чертой подходит к идеалу, который фантазия сейчас создает мне из него, — у меня само собою доделается остальное, и тогда возникает идеал счастья, семейного…
Он сам, этот мрачный и закрытый человек, с тем милым простодушием, которое он
черт знает откуда брал (точно из кармана),
когда видел, что это необходимо, — он сам говорил мне, что тогда он был весьма «глупым молодым щенком» и не то что сентиментальным, а так, только что прочел «Антона Горемыку» и «Полиньку Сакс» — две литературные вещи, имевшие необъятное цивилизующее влияние на тогдашнее подрастающее поколение наше.
— Ты еще маленький, а она над тобою смеется — вот что! У нас была одна такая добродетель в Москве: ух как нос подымала! а затрепетала,
когда пригрозили, что все расскажем, и тотчас послушалась; а мы взяли и то и другое: и деньги и то — понимаешь что? Теперь она опять в свете недоступная — фу ты,
черт, как высоко летает, и карета какая, а коли б ты видел, в каком это было чулане! Ты еще не жил; если б ты
знал, каких чуланов они не побоятся…
Когда я ехал в Шанхай, я думал, что там, согласно Нанкинскому трактату, далее определенной
черты европейцу нельзя и шагу сделать: а между тем мы исходили все окрестности и
знаем их почти как петербургские.
Но клянусь вам, я торопился выставить не от тщеславия, а так, не
знаю отчего, от радости, ей-богу как будто от радости… хотя это глубоко постыдная
черта,
когда человек всем лезет на шею от радости.
— По-моему, господа, по-моему, вот как было, — тихо заговорил он, — слезы ли чьи, мать ли моя умолила Бога, дух ли светлый облобызал меня в то мгновение — не
знаю, но
черт был побежден. Я бросился от окна и побежал к забору… Отец испугался и в первый раз тут меня рассмотрел, вскрикнул и отскочил от окна — я это очень помню. А я через сад к забору… вот тут-то и настиг меня Григорий,
когда уже я сидел на заборе…
— А я думал, только три. И
когда вы,
черт вас
знает, накапливаете!
Черт всплеснул руками и начал от радости галопировать на шее кузнеца. «Теперь-то попался кузнец! — думал он про себя, — теперь-то я вымещу на тебе, голубчик, все твои малеванья и небылицы, взводимые на
чертей! Что теперь скажут мои товарищи,
когда узнают, что самый набожнейший из всего села человек в моих руках?» Тут
черт засмеялся от радости, вспомнивши, как будет дразнить в аде все хвостатое племя, как будет беситься хромой
черт, считавшийся между ними первым на выдумки.
Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине, сами
знаете, легче поцеловаться с
чертом, не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета,
когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
Но, несмотря на всю глубину падения, у Полуянова все-таки оставалось имя, известное имя,
черт возьми. Конечно, в местах не столь отдаленных его не
знали, но,
когда он по пути завернул на винокуренный завод Прохорова и К o, получилось совсем другое. Даже «пятачок», как называли Прохорова, расчувствовался...
Когда баушка Лукерья получила от Марьи целую пригоршню серебра, то не
знала, что и подумать, а девушка нарочно отдала деньги при Кишкине, лукаво ухмыляясь: «Вот-де тебе и твоя приманка, старый
черт». Кое-как сообразила старуха, в чем дело, и только плюнула. Она вообще следила за поведением Кишкина, особенно за тем, как он тратил деньги, точно это были ее собственные капиталы.
Чиновником я не родился, ученым не успел сделаться, и, прежде,
когда я не
знал еще, что у меня есть дарование — ну и
черт со мной! — прожил бы как-нибудь век; но теперь я
знаю, что я хранитель и носитель этого священного огня, — и этого сознания никто и ничто, сам бог даже во мне не уничтожит.
А между прочим, я хотел объяснить вам, что у меня именно есть
черта в характере, которую вы еще не
знали, — это ненависть ко всем этим пошлым, ничего не стоящим наивностям и пасторалям, и одно из самых пикантных для меня наслаждений всегда было прикинуться сначала самому на этот лад, войти в этот тон, обласкать, ободрить какого-нибудь вечно юного Шиллера и потом вдруг сразу огорошить его; вдруг поднять перед ним маску и из восторженного лица сделать ему гримасу, показать ему язык именно в ту минуту,
когда он менее всего ожидает этого сюрприза.
— «Словом сказать, — отвечает он мне, — если бы подпись была хорошо подделана, вы бы доказывали, что нельзя подписаться под чужую руку так отчетливо; теперь же,
когда подпись похожа
черт знает на что, вы говорите, что это-то именно и доказывает ее подлинность?» — «Не смею с вами спорить, — говорю я, — но мое убеждение таково, что эта подпись подлинная».
«Что могло увлечь его? Пленительных надежд, беспечности — нет! он
знал все, что впереди. Почет, стремление по пути честей? Да что ему в них. Стоит ли, для каких-нибудь двадцати, тридцати лет, биться как рыба об лед? И греет ли это сердце? Отрадно ли душе,
когда тебе несколько человек поклонятся низко, а сами подумают, может быть: „
Черт бы тебя взял!“
— Но он
черт знает что говорит, — возражал фон Лембке. — Я не могу относиться толерантно,
когда он при людях и в моем присутствии утверждает, что правительство нарочно опаивает народ водкой, чтоб его абрютировать и тем удержать от восстания. Представь мою роль,
когда я принужден при всех это слушать.
— А, ну,
черт… Лизавета Николаевна, — опикировался вдруг Петр Степанович, — я ведь, собственно, тут для вас же… мне ведь что… Я вам услужил вчера,
когда вы сами того захотели, а сегодня… Ну, вот отсюда видно Маврикия Николаевича, вон он сидит, нас не видит.
Знаете, Лизавета Николаевна, читали вы «Полиньку Сакс»?
— Это уж мое дело!.. Он ближайший друг Егора Егорыча!.. Но я спрашиваю о том, как я должен ехать?.. Не отпуска же мне испрашивать?.. И
черт его
знает,
когда он еще придет ко мне!..
— Война — другое дело-с! — отвечал ей с досадой майор. — Но меня всегда бесит, убивает,
когда умирает молоденькое, хорошенькое существо, тогда как сам тут
черт знает для чего живешь и прозябаешь!
— Полцарства за стакан чаю! — проговорила она глухим голосом, закрывая рот муфтой, чтобы не простудиться. — Я была на пяти уроках, чтобы их
черт взял! Ученики такие тупицы, такие толкачи, я чуть не умерла от злости. И не
знаю,
когда кончится эта каторга. Замучилась. Как только скоплю триста рублей, брошу все и поеду в Крым. Лягу на берегу и буду глотать кислород. Как я люблю море, ах, как я люблю море!
— Охранка что-нибудь пронюхала, может, встречали вас в компании поднадзорных, может, за то, что на нелегальных студенческих вечеринках читаете неподобное…
Черт их
знает, за что, а вышлют. Перед высылкой, может быть, обыск будет. Уезжайте, никому ничего не говорите,
когда и куда едете.
—
Когда вы
черт знает как обрешетились. Долинский ничего не отвечал, и по лицу его пробежала тучка. Даша поняла, что она тронула больную рану Долинского. Она тронула его пальчиком по губам и сказала...
Я пошел. Отец уже сидел за столом и
чертил план дачи с готическими окнами и с толстою башней, похожею на пожарную каланчу, — нечто необыкновенно упрямое и бездарное. Я, войдя в кабинет, остановился так, что мне был виден этот чертеж. Я не
знал, зачем я пришел к отцу, но помню,
когда я увидел его тощее лицо, красную шею, его тень на стене, то мне захотелось броситься к нему на шею и, как учила Аксинья, поклониться ему в ноги; но вид дачи с готическими окнами и с толстою башней удержал меня.
Что до меня, то я, признаюсь, люблю эту
черту нашего народа и
когда слышу жалобы на его рыхлость и нецепкость, я спокойно пускаю эти песни мимо моих ушей, потому что
знаю в нем нечто высшее, чем цепкость, — это нечто, с избытком вознаграждающее ее (не окончено).
— Эх, братец! убирайся к
черту с своими французскими словами! Я
знаю, что делаю. То-то, любезный, ты еще молоденек!
Когда солдат думает о том, чтоб идти в ногу да ровняться, так не думает о неприятельских ядрах.
— Я сирота; — мой отец меня оставил,
когда я была ребенком — и отправился бог
знает куда — верно очень далеко, потому что он не возвращался, — чело Вадима омрачилось, и горькая язвительная улыбка придала
чертам его, слабо озаренным догорающей свечой, что-то демонское.
Черт его
знает, что бывает при ранах в упор, но
когда здесь передо мной на операционном столе лежал человек и пузыристая пена, розовая от крови, вскакивала у него на губах, разве я потерялся?
—
Черт знает, может быть, оно есть и в кнуте,
когда кнут ложится на спину и рвет в клочки мясо…
А при всем том каждый день, каждый час яснее и яснее показывает, что человечество не хочет больше ни классиков, ни романтиков — хочет людей, и людей современных, а на других смотрит, как на гостей в маскараде,
зная, что,
когда пойдут ужинать, маски снимут и под уродливыми чужими
чертами откроются знакомые, родственные
черты.
— Вот прекрасно! Да ты-то почем
знаешь?
Когда ты приехала, я их давно проиграл. Много,
черт возьми, я в жизнь мою проиграл!
— Тот-то, кого вы в секунданты себе просили, помните,
когда вы так струсили? А
чёрт его
знает!
— Хищный тип это тот, — остановился он вдруг в ярости, — это тот человек, который скорей бы отравил в стакане Багаутова,
когда стал бы с ним «шампанское пить» во имя приятной с ним встречи, как вы со мной вчера пили, — а не поехал бы его гроб на кладбище провожать, как вы давеча поехали,
черт знает из каких ваших сокрытых, подпольных, гадких стремлений и марающих вас самих кривляний! Вас самих!
— А нужно… вот увидите. Я немножко,
знаете, играю. Скучно в лесу иногда бывает, особенно осенью,
когда ненастье зарядит недели на три. Две партии уже отправились, — перескочил он к злобе дня, — это доверенные от Охлестышевых. Ну, да эти не опасны, пусть поездят по лесу. Я, признаться сказать, больше всего опасаюсь Агашкова и Куна…
Черт их
знает, что у них на уме.
Были уже и какие-то настоящие пустые ямы, как могилы.
Черт их
знает,
когда и какими
чертями и для кого они выкопаны, но преглубокие. Глину ли из них когда-нибудь доставали, или, как некоторые говорили, будто бы тут есть целебная грязь и будто ею еще римляне пачкались. Но вообще местность прегрустная и престранная.
Куницын(садится и несколько овладевая собой). Надобно вам сказать-с, что я человек вовсе не из застенчивых; но бывают,
черт возьми, обстоятельства,
когда решительно не
знаешь, следует ли что делать или не следует!
— Кабы мы
знали до рожденья, что нас ждёт, — молились бы слёзно: матушка богородица, не роди ты нас бабами! Ведь какая она милая была, Дуня-то, какая весёлая да умная! Заели вы её, мужичишки, дьяволы! Ограбили, обобрали — вот с чего начала она пить да гулять! А всё из-за проклятой вашей войны! Погодите,
черти неуёмные,
когда бабы возьмутся за ум — они вам покажут, как войны эти затевать!
Нет,
Черт никакой Валерии не
знал. Но он и матери моей не
знал, такой одинокой. Он даже не
знал, что у меня есть мать.
Когда я была с ним, я была — его девочка, его чертова сиротиночка.
Черт в меня, как в ту комнату, пришел на готовое. Ему просто нравилась комната, тайная красная комната — и тайная красная девочка в столбняке любви на пороге.
Трилецкий. Об этом интересном предмете поговорим,
когда мне не будет спать хотеться, а теперь пусти меня спать… (Чешется.)
Черт знает что! Ни с того, ни с сего: вставай, негодяй! Гм… Честные правила…
Черт бы их съел, эти честные правила!
Как же в данном случае следует поступать? Ведь я не решил вопроса, — я просто убежал от него. Лично я мог это сделать, но что было бы, если бы так поступали все? Один старый врач, заведующий хирургическим отделением N-ской больницы, рассказывал мне о тех терзаниях, которые ему приходится переживать,
когда он дает оперировать молодому врачу: «Нельзя не дать, — нужно же и им учиться, но как могу я смотреть спокойно,
когда он, того и гляди, заедет ножом
черт знает куда?!»
«
Чёрт знает что… — подумал он. — Завтра к утрени вставать надо, а у меня это чертобесие из головы не выходит… Тьфу! Но…
когда же он ставится? Вот тебе и привычка! Вот тебе и набил руку! За сорок лет ни одного восклицательного! А?»
— Я, кажется,
знаю это, — подтвердил он, — но терпеть не могу,
когда люди вообще сидят, ничего не делая! Папироску сосать — все-таки какое-нибудь занятие. Вот и Лубянскую приучаю, да плохо что-то. Все это, доложу я вам, жантильничанье!.. Женственность, изволите видеть, страдает; а по-нашему, первым делом каждая порядочная женщина, то есть женщина дела, должна прежде всего всякую эту женственность к
черту!
Герой повести «Игрок» говорит: «Есть, есть наслаждение в последней степени приниженности и ничтожества!
Черт знает, может быть, оно есть и в кнуте,
когда кнут ложится на спину и рвет в клочки мясо».