Неточные совпадения
Один прислал шкатулку,
черную, лакированную, с золотыми рельефами
храмов, беседок, гор, деревьев.
С ним хорошо было молчать — сидеть у окна, тесно прижавшись к нему, и молчать целый час, глядя, как в красном вечернем небе вокруг золотых луковиц Успенского
храма вьются-мечутся
черные галки, взмывают высоко вверх, падают вниз и, вдруг покрыв угасающее небо
черною сетью, исчезают куда-то, оставив за собою пустоту.
В внутренности
храма Сусанну несколько поразило, что молящиеся все почти были чиновники в фрачных вицмундирах с
черными бархатными воротниками и обшлагами и все обильно увешанные крестами, а между этими особами размещалась уже более мелкая служебная сошка: почтальоны в форменных и довольно поношенных, с стоячими плисовыми воротниками, сюртуках и с невинными кортиками при бедрах своих.
Но церковь была почти не освещена, только в алтаре да пред иконами, особо чтимыми, рассеянно мерцали свечи и лампады, жалобно бросая жёлтые пятна на
чёрные лики. Сырой мрак давил людей, лиц их не было видно, они плотно набили
храм огромным, безглавым, сопящим телом, а над ними, на амвоне, точно в воздухе, качалась тёмная фигура священника.
И затем, дорогая, вы вступили на стезю порока, забыв всякую стыдливость; другая в вашем положении укрылась бы от людей, сидела бы дома запершись, и люди видели бы ее только в
храме божием, бледную, одетую во все
черное, плачущую, и каждый бы в искреннем сокрушении сказал: «Боже, это согрешивший ангел опять возвращается к тебе…» Но вы, милая, забыли всякую скромность, жили открыто, экстравагантно, точно гордились грехом, вы резвились, хохотали, и я, глядя на вас, дрожала от ужаса и боялась, чтобы гром небесный не поразил нашего дома в то время, когда вы сидите у нас.
Прямой, высокий, вызолоченный иконостас был уставлен образами в 5 рядов, а огромные паникадила, висящие среди церкви, бросали сквозь дым ладана таинственные лучи на блестящую резьбу и усыпанные жемчугом оклады; задняя часть
храма была в глубокой темноте; одна лампада, как запоздалая звезда, не могла рассеять вокруг тяготеющие тени; у стены едва можно было различить бледное лицо старого схимника, лицо, которое вы приняли бы за восковое, если б голова порою не наклонялась и не шевелились губы;
черная мантия и клобук увеличивали его бледность и руки, сложенные на груди крестом, подобились тем двум костям, которые обыкновенно рисуются под адамовой головой.
Звонили к вечерни; монахи и служки ходили взад и вперед по каменным плитам, ведущим от кельи архимандрита в
храм; длинные,
черные мантии с шорохом обметали пыль вслед за ними; и они толкали богомольцев с таким важным видом, как будто бы это была их главная должность.
Потом, с тем же пением, старшие жрецы вынесли из святилища статую богини, теперь уже не закрытую наосом. Но
черная мантия, усыпанная золотыми звездами, окутывала богиню с ног до головы, оставляя видимыми только ее серебряные ноги, обвитые змеей, а над головою серебряный диск, включенный в коровьи рога. И медленно, под звон кадильниц и систр, со скорбным плачем двинулась процессия богини Изиды со ступенек алтаря, вниз, в
храм, вдоль его стен, между колоннами.
Вокруг монахини
чёрной толпой — словно гора рассыпалась и обломками во
храме легла. Монастырь богатый, сестёр много, и всё грузные такие, лица толстые, мягкие, белые, как из теста слеплены. Поп служит истово, а сокращённо, и тоже хорошо кормлен, крупный, басистый. Клирошанки на подбор — красавицы, поют дивно. Свечи плачут белыми слезами, дрожат их огни, жалеючи людей.
Лучи заходящего солнца широкою струею лились сверху сквозь узкое окно купола и освещали морем блеска один из приделов; но они слабели все более и более, и чем
чернее становилась мгла, густевшая под сводами
храма, тем ярче блистали местами раззолоченные иконы, озаренные трепетным заревом лампад и свечей.
И шаги по каменному полу, и мелькание
черной рясы, и ее шорох увеличивали торжественность, возможную только в
храме божием и которую испытал всякий, с чистой душою входивший в церковь.
Собор внутри был полон таинственной, тяжелой тьмы, благодаря которой стрельчатые узкие окна казались синими, а купол уходил бесконечно в вышину. Пять-шесть свечей горело перед иконами алтаря, не освещая
черных старинных ликов и лишь чуть поблескивая на ризах и на острых концах золотых сияний. Пахло ладаном, свечной гарью и еще той особенной холодной, подвальной сыростью древнего
храма, которая всегда напоминает о смерти.
Где светлый ключ, спускаясь вниз,
По серым камням точит слёзы,
Ползут на
чёрный кипарис
Гроздами пурпурные розы.
Сюда когда-то, в жгучий зной,
Под тёмнолиственные лавры,
Бежали львы на водопой
И буро-пегие кентавры;
С козлом бодался здесь сатир;
Вакханки с криками и смехом
Свершали виноградный пир,
И хор тимпанов, флейт и лир
Сливался шумно с дальним эхом.
На той скале Дианы
храмХранила девственная жрица,
А здесь над морем по ночам
Плыла богини колесница…
Две-три семьи как тени бродят
Средь голых стен; но дороги
Для них родные очаги,
И
храм отцов, от моха
чёрный,
Над коим плавные круги,
Паря, чертит орёл нагорный…
Густой,
черный вуаль Флоры, никогда не открывавшийся на улице и часто спущенный даже в темном углу церкви, был поднят, когда она стояла посреди
храма у изголовья гроба своей матери.
В это время с крыльца
черной избы открылся перед художником вид места, на котором предполагалось строить
храм Успения. И он задумался, улетев туда мыслью и сердцем.
Наряду с куполами
храмов Божьих, подъезжавших и подходивших поражали высившиеся на площади, одна подле другой, несколько виселиц. Тут же были срубы с плахами и топорами наготове, чернелось и место для костра. Виселицы и срубы были окрашены в
черную краску и выстроены прочно, видимо изготовленные на многие годы.
Отворили
храмы святые, подняли образа чудотворные, служители Божии преклонили колена и начали упрашивать силы небесные о здоровье матушки нашей великой княгини, но знать Богу не угодно было ниспослать ей милостей Своих — тело ее
почернело, как вороново крыло, и отекло так, что и рассказать невозможно.
Он все еще искал Москвы, столицы великого княжества, с ее блестящими дворцами, золотыми главами величественных
храмов, золотыми шпилями стрельниц, вонзенных в небо, и видел перед собою, на снежном скате горы, безобразную груду домишек, частью заключенную в сломанной ограде, частью переброшенную через нее; видел все это обхваченное
черною щетиною леса, из которого кое-где выглядывали низенькие каменные церкви монастырей.
Он действительно прямо из своих покоев прошел в церковь внутренним ходом, надев простое монашеское платье. Увидев, что
чернь стремится в
храм, Амвросий приобщился святых тайн и затем спрятался на хорах церкви. Бунтовщики кинулись в алтарь и стали всюду искать свою жертву.
Ты восстановляешь его, снова служишь ему с благоговением, приносишь чистые жертвы, достойные божества, созидаешь ему
храм до неба; но
чернь говорит: «Кумир осквернен» — и бежит поклоняться другим богам.
Новость и неизвестность его положения, огромный
храм с иконостасом, украшенный щедро золотом и драгоценными каменьями, на которых играл свет восковых свечей и лампад, поражающее пение, стройный ряд монахов в
черной одежде, торжественное спокойствие, с каким они молились Богу — словом, вся святость места ясно говорила за себя и невольно заставляла пасть во прах и молиться усердно. Несмотря на то, что вечерня продолжалась часа три, Михаил Андреевич не почувствовал ни утомления, ни усталости.
Народ густыми нарядными массами повалил из
храма, мешаясь с
черной одеждою монашенок.
День уже вечерел;
черные тучи собрались со всех сторон и повисли над
храмом; бушевал ветер, и оторванный лист железа на кровле, стоная, раздирал душу.
И вдруг пустынный
храм в дичи передо мной;
Заглохшая тропа; кругом кусты седые;
Между багряных лип
чернеет дуб густой
И дремлют ели гробовые.
В сквере около
храма Христа Спасителя они сели на гранитный парапет над площадью Пречистенских ворот. Внизу, за спиною, звеня и сверкая, пробегали красноглазые трамваи, вспыхивали синие трамвайные молнии, впереди же была снежная тишина и
черные кусты, и тусклым золотом поблескивали от огней внизу главы собора. Говорили хорошо и долго.