Неточные совпадения
Их необрезанные сердца, может быть, еще и не то изобразят и велят за божество почитать: в Египте же и быка и лук красноперый
богом чтили; но только уже мы
богам чуждым не поклонимся и жидово лицо за Спасов лик не примем, а даже изображения эти, сколь бы они ни были искусны, за студодейное невежество почитаем и отвращаемся от него, поелику есть отчее предание, «что развлечение очес разоряет чистоту разума, яко водомет поврежденный погубляет воду».
Мы вбиваем детям в голову огромнейшую массу разнородных отвлечённых понятий, совершенно им
чуждых <
бог знает, кем и как выдуманных и часто; на деле вовсе ненужных>, а между тем не хотим позаботиться о правильном, разумном воспитании тех органов, которые необходимы для того, чтобы умственная и нравственная деятельность могла совершаться правильно.
Слово святого костела и тайна конфессионала сделали, с помощию
Бога, то, что те лица и даже целые семейства, которые, живя долгие годы в
чуждой среде, оставили в небрежении свой язык и даже национальность, ныне вновь к ним вернулись с раскаянием в своем печальном заблуждении и тем более с сильным рвением на пользу святой веры и отчизны.
Он называет «бредом о творении» (creatürlicher Wahn) мысль, «будто
Бог есть нечто
чуждое, и пред временем создания тварей и этого мира держал в себе в троице своей мудростью совет, что Он хочет сделать и к чему принадлежит всякое существо, и таким образом сам почерпнул из себя повеление (Fürsatz), куда надо определить какую вещь [IV, 405.].
— «Младенца воплощаема из нее, предвечного
Бога Всенепорочная зрящи, руками держащи и облобызающи часто, и радости исполняющися провещаваше Ему: Боже вышний, Царю невидимый, како зрю Тя и разумети таинства не могу безмерные нищеты Твоея? вертеп бо малейший, и сей
чуждый, внутрь вмещает Тя рождшагося, и девства нерешивша, ложесна соблюдшаго яко прежде рождества, и дающего велию милость».
По часто повторяющемуся в аскетике сравнению,
Бог подобен огню, а душа — металлу, который может оставаться холодным,
чуждым огня, но, раскаляясь, может становиться как бы одно с ним.
И то, что змей вовлек жену в разговор о
Боге, вступил с ней в духовное общение на такой почве, которая всецело составляла достояние их супружеского любовного единомыслия, явилось со стороны жены уже духовной изменой Адаму, как бы духовным любодейством с загадочным существом, по плоти принадлежащим к животному царству, по духу же к какому-то
чуждому и недоброму, для нее доселе неведомому миру.
Уже тем, что Ева услышала вопрос змея и на него ответила, она засвидетельствовала, что находится, по крайней мере, в тот момент вне любви Божьей и
Бог для нее есть лишь
чуждый повелитель, «хозяин», которого она пыталась в меру своего уменья защитить и оправдать в его образе действий.
Теперь же он холодно и с упреком
Богу говорит о ней: «жена, которую Ты мне дал», а в Еве ощущает уже
чуждое, только данное ему существо: образ Божий в союзе мужа и жены побледнел и затмился раньше всего.
У него свой
бог, свои христы, свои пророки, свои богородицы, свои верованья, свои обряды, все свое и все
чуждое, противное христианству.
Самое высокое и самое прекрасное, чем может человек прославить
бога, что он должен нести ему, — это собственная радость и счастье. Вот — основное положение аполлоновой религии. И чисто аполлоновскую, для нас такую
чуждую мысль высказывает один поздний греческий писатель, географ Страбон, говоря так: «Хотя верно сказано, что люди тогда наиболее подражают
богам, когда совершают добрые дела, но еще правильнее было бы сказать, что люди наиболее уподобляются
богам, когда они счастливы».
И понятно, каким
чуждым, — может быть, даже смешным, — должен был казаться древнему эллину этот новый
бог, в основу служения себе полагавший именно безумие, и безумие это признававший священным. Как Пенфей в еврипидовых «Вакханках», гомеровский грек должен был видеть «великий позор для эллинов» в загоравшемся пожаре вакхических неистовствований. Но время было уже не то. И, как Тиресий Пенфею, это новое время могло бы ответить негодующему гомеровскому эллину...
А может быть, столкнет его судьба с хорошим человеком, — есть они на Руси и в рясах, и в пиджаках, и в посконных рубахах; прожжет его этот человек огненным словом, ужасом наполнит за его скотскую жизнь и раскроет перед ним новый мир, где легки земные скорби, где молитвенный восторг, свет и
бог. И покорно понесет просветленный человек темную свою жизнь. Что она теперь для него?
Чуждое бремя, на короткий только срок возложенное на плечи. Наступит час — и спадет бремя, и придет светлое освобождение.
Вот самые существенные слова Бёме о Христе и Адаме: «Уразумейте, что природа человека должна сохраниться и что
Бог не отвергает ее всю для того, чтобы новый и
чуждый человек возник из старого; он должен возникнуть из природы и свойств Адама и из природы и свойств
Бога во Христе, дабы человек стал Адамом-Христом и Христос — Христом-Адамом, — Человекобог и Богочеловек (курсив мой)» [См. там же, т. V, с. 420.].
Ниспослал призрак, мглу густую
Светильник истины попрал;
Личину, что зовут святую,
Рассудок с пагубы сорвал.
Уж
бог не зрится в
чуждом виде,
Не мстит уж он своей обиде,
Но в действьи распростерт своем;
Не спасшему от бед как мнимых,
Отцу предвечному всех зримых
Победную мы песнь поем.
Если чувашин мажет своего идола сметаной или сечет его, я могу равнодушно пройти мимо, потому что то, что он делает, он делает во имя
чуждого мне своего суеверия и не касается того, что для меня священно; но когда люди, как бы много их ни было, как бы старо ни было их суеверие и как бы могущественны они ни были, во имя того
бога, которым я живу, и того учения Христа, которое дало жизнь мне и может дать ее всем людям, проповедуют грубое колдовство, я не могу этого видеть спокойно.