Неточные совпадения
Последняя смелость и решительность оставили меня в то время, когда Карл Иваныч и Володя подносили
свои подарки, и застенчивость моя дошла до последних пределов: я
чувствовал, как кровь от сердца беспрестанно приливала мне в голову, как одна краска на лице сменялась другою и как на лбу и на носу выступали крупные капли пота. Уши горели, по всему
телу я
чувствовал дрожь и испарину, переминался с ноги на ногу и не трогался с места.
Он нарочно пошевелился и что-то погромче пробормотал, чтоб и виду не подать, что прячется; потом позвонил в третий раз, но тихо, солидно и без всякого нетерпения. Вспоминая об этом после, ярко, ясно, эта минута отчеканилась в нем навеки; он понять не мог, откуда он взял столько хитрости, тем более что ум его как бы померкал мгновениями, а
тела своего он почти и не
чувствовал на себе… Мгновение спустя послышалось, что снимают запор.
Он видел, что у нее покраснели уши, вспыхивают щеки, она притопывала каблуком в такт задорной музыке, барабанила пальцами по колену
своему; он
чувствовал, что ее волнение опьяняет его больше, чем вызывающая игра Алины
своим телом.
Клим Самгин
чувствовал себя так, точно сбросил с плеч привычное бремя и теперь требовалось, чтоб он изменил все движения
своего тела. Покручивая бородку, он думал о вреде торопливых объяснений. Определенно хотелось, чтоб представление о Марине возникло снова в тех ярких красках, с тою интригующей силой, каким оно было в России.
Привалов смотрел на нее вопросительным взглядом и осторожно положил
свою левую руку на правую — на ней еще оставалась теплота от руки Антониды Ивановны. Он
почувствовал эту теплоту во всем
теле и решительно не знал, что сказать хозяйке, которая продолжала ровно и спокойно рассказывать что-то о
своей maman и дядюшке.
Начал Ипполит Кириллович
свою обвинительную речь, весь сотрясаясь нервною дрожью, с холодным, болезненным потом на лбу и висках,
чувствуя озноб и жар во всем
теле попеременно.
Да, он это
чувствовал всем
своим телом, опухшими от пьяной водянки ногами, раздутою печенью.
Он схватил ее и привлек к себе. Она не сопротивлялась и только смотрела на него
своими темными большими глазами. Галактион
почувствовал, что это молодое
тело не отвечает на его безумный порыв ни одним движением, и его руки распустились сами собой.
Он рассказывал мне про
свое путешествие вдоль реки Пороная к заливу Терпения и обратно: в первый день идти мучительно, выбиваешься из сил, на другой день болит всё
тело, но идти все-таки уж легче, а в третий и затем следующие дни
чувствуешь себя как на крыльях, точно ты не идешь, а несет тебя какая-то невидимая сила, хотя ноги по-прежнему путаются в жестком багульнике и вязнут в трясине.
Он не противился и, отпустив ее, вздохнул полною грудью. Он слышал, как она оправляет
свои волосы. Его сердце билось сильно, но ровно и приятно; он
чувствовал, как горячая кровь разносит по всем
телу какую-то новую сосредоточенную силу. Когда через минуту она сказала ему обычным тоном: «Ну, теперь вернемся к гостям», он с удивлением вслушивался в этот милый голос, в котором звучали совершенно новые ноты.
С ними научался он
чувствовать изящности природы; с ними научался познавать все уловки искусства, крыющегося всегда в одушевленных стихотворством видах, с ними научался изъявлять чувствия
свои, давать
тело мысли и душу бездыханному.
Он едва держался на ногах,
тело его изнемогало, а он и не
чувствовал усталости, — зато усталость брала
свое: он сидел, глядел и ничего не понимал; не понимал, что с ним такое случилось, отчего он очутился один, с одеревенелыми членами, с горечью во рту, с камнем на груди, в пустой незнакомой комнате; он не понимал, что заставило ее, Варю, отдаться этому французу и как могла она, зная себя неверной, быть по-прежнему спокойной, по-прежнему ласковой и доверчивой с ним! «Ничего не понимаю! — шептали его засохшие губы.
Но он тотчас же, почти не глядя на репортера, каким-то глубоким, бессознательным инстинктом, увидел и
почувствовал эти широкие кисти рук, спокойно лежавшие на столе, эту упорно склоненную вниз голову с широким лбом и все неуклюже-ловкое, сильное
тело своего врага, так небрежно сгорбившееся и распустившееся на стуле, но готовое каждую секунду к быстрому и страшному толчку.
Он убил ее, и когда посмотрел на ужасное дело
своих рук, то вдруг
почувствовал омерзительный, гнусный, подлый страх. Полуобнаженное
тело Верки еще трепетало на постели. Ноги у Дилекторского подогнулись от ужаса, но рассудок притворщика, труса и мерзавца бодрствовал: у него хватило все-таки настолько мужества, чтобы оттянуть у себя на боку кожу над ребрами и прострелить ее. И когда он падал, неистово закричав от боли, от испуга и от грома выстрела, то по
телу Верки пробежала последняя судорога.
На верху скалы завязалась безмолвная борьба. Луша
чувствовала, как к ней ближе и ближе тянулось потное, разгоряченное лицо; она напрягла последние силы, чтобы оторваться от места и всей тяжестью
тела тянулась вниз, но в этот момент железные руки распались сами собой. Набоб, схватившись за голову, с прежним смирением занял
свою старую позицию и глухо забормотал прерывавшимся шепотом...
Судьи перешептывались, странно гримасничая, и все не отрывали жадных глаз от Павла, а мать
чувствовала, что они грязнят его гибкое, крепкое
тело своими взглядами, завидуя здоровью, силе, свежести.
Она обняла его за шею и нежно привлекла его голову к себе на грудь. Она была без корсета. Ромашов
почувствовал щекой податливую упругость ее
тела и услышал его теплый, пряный, сладострастный запах. Когда она говорила, он ощущал ее прерывистое дыхание на
своих волосах.
И Ромашов
почувствовал на всем
своем теле дрожащие волны ужаса.
Уже раз проникнув в душу, страх нескоро уступает место другому чувству: он, который всегда хвастался, что никогда не нагибается, ускоренными шагами и чуть-чуть не ползком пошел по траншее. «Ах, нехорошо!» подумал он, спотыкнувшись, «непременно убьют», и,
чувствуя, как трудно дышалось ему, и как пот выступал по всему
телу, он удивлялся самому себе, но уже не покушался преодолеть
своего чувства.
Юлия, видя, что он молчит, взяла его за руку и поглядела ему в глаза. Он медленно отвернулся и тихо высвободил
свою руку. Он не только не
чувствовал влечения к ней, но от прикосновения ее по
телу его пробежала холодная и неприятная дрожь. Она удвоила ласки. Он не отвечал на них и сделался еще холоднее, угрюмее. Она вдруг оторвала от него
свою руку и вспыхнула. В ней проснулись женская гордость, оскорбленное самолюбие, стыд. Она выпрямила голову, стан, покраснела от досады.
— Ну, как же не
чувствовали, я думаю, очень
чувствовали, когда обнимали ее за талию, не только
свое, но и ее
тело, — сказал один из гостей.
Он почти не
чувствовал ни веса, ни
тела своей дамы.
Иона
чувствует за
своей спиной вертящееся
тело и голосовую дрожь горбача. Он слышит обращенную к нему ругань, видит людей, и чувство одиночества начинает мало-помалу отлегать от груди. Горбач бранится до тех пор, пока не давится вычурным, шестиэтажным ругательством и не разражается кашлем. Длинные начинают говорить о какой-то Надежде Петровне. Иона оглядывается на них. Дождавшись короткой паузы, он оглядывается еще раз и бормочет...
Как будто с нее сняли все покровы до последнего и всенародно вывели ее обнаженною; как будто все эти подлые дыхания, зараженные запахами вина и конюшни, разом охватили ее; как будто она на всем
своем теле почувствовала прикосновение потных рук, слюнявых губ и блуждание мутных, исполненных плотоядной животненности глаз, которые бессмысленно скользят по кривой линии ее обнаженного
тела, словно требуют от него ответа: что такое «la chose»?
У меня что-то заныло под ложечкой, и я начал
чувствовать, что постепенно теряю
свою оригинальность, как человек, попавший на холод, теряет постепенно живую теплоту собственного
тела.
Маркушка
чувствовал ее приближение
своим немевшим разбитым
телом.
Чувствуя тошноту и тяжесть во всем
теле, он напрягал силы, чтобы отогнать от себя эти образы, но едва они исчезали, как на Егорушку с ревом бросался озорник Дымов с красными глазами и с поднятыми кулаками, или же слышалось, как он тосковал: «Скушно мне!» Проезжал на казачьем жеребчике Варламов, проходил со
своей улыбкой и с дрохвой счастливый Константин.
В ней я видел продолжение
своей жизни, и мне не то чтобы казалось, а я
чувствовал, почти веровал, что когда, наконец, я сброшу с себя длинное, костлявое, бородатое
тело, то буду жить в этих голубых глазках, в белокурых шелковых волосиках и в этих пухлых розовых ручонках, которые так любовно гладят меня по лицу и обнимают мою шею.
Говоря, он покачивал
своё грузное
тело, стул под ним жалобно скрипел. Евсей
чувствовал, что этот человек может заставить его сделать всё, что захочет.
Штукатуры говорили про десятника и про какого-то Федота Васильева, я не понимал, и мною мало-помалу овладела тоска, — тоска физическая, когда
чувствуешь свои руки, ноги и все
свое большое
тело и не знаешь, что делать с ними, куда деваться.
Глаза мои смыкались от усталости; и прежде, чем Андрей окончил
свой ужин, я спал уже крепким сном. Не знаю, долго ли он продолжался, только вдруг я
почувствовал, что меня будят. Я проснулся — вокруг все темно; подле меня, за дощатой перегородкой, смешанные голоса, и кто-то шепчет: «Тише!.. бога ради, тише! Не говорите ни слова». Это был мой Андрей, который, дрожа всем
телом, продолжал мне шептать на ухо: «Ну, сударь, пропали мы!..»
Помня, что это значит, Тетка вскочила на стул и села. Она поглядела на хозяина. Глаза его, как всегда, глядели серьезно и ласково, но лицо, в особенности рот и зубы, были изуродованы широкой неподвижной улыбкой. Сам он хохотал, прыгал, подергивал плечами и делал вид, что ему очень весело в присутствии тысячей лиц. Тетка поверила его веселости, вдруг
почувствовала всем
своим телом, что на нее смотрят эти тысячи лиц, подняла вверх
свою лисью морду и радостно завыла.
Так думал Лаевский, сидя за столом поздно вечером и все еще продолжая потирать руки. Окно вдруг отворилось и хлопнуло, в комнату ворвался сильный ветер, и бумаги полетели со стола. Лаевский запер окно и нагнулся, чтобы собрать с полу бумаги. Он
чувствовал в
своем теле что-то новое, какую-то неловкость, которой раньше не было, и не узнавал
своих движений; ходил он несмело, тыча в стороны локтями и подергивая плечами, а когда сел за стол, то опять стал потирать руки.
Тело его потеряло гибкость.
Сестричка ее, конечно, не могла ее услышать, но, вероятно,
почувствовала сотрясение ее
тела: она держала Раису за руку — и, поднявши на нее
свои большие глаза, испуганно перекосила личико и залилась слезами.
Между тем Юрий и Ольга, которые вышли из монастыря несколько прежде Натальи Сергевны, не захотев ее дожидаться у экипажа и желая воспользоваться душистой прохладой вечера, шли рука об руку по пыльной дороге;
чувствуя теплоту девственного
тела так близко от
своего сердца, внимая шороху платья, Юрий невольно забылся, он обвил круглый стан Ольги одной рукою и другой отодвинул большой бумажный платок, покрывавший ее голову и плечи, напечатлел жаркий поцелуй на ее круглой шее; она запылала, крепче прижалась к нему и ускорила шаги, не говоря ни слова… в это время они находились на перекрестке двух дорог, возле большой засохшей от старости ветлы, коей черные сучья резко рисовались на полусветлом небосклоне, еще хранящем последний отблеск запада.
Пётр Артамонов молча сосал разноцветные водки, жевал скользкие, кисленькие грибы и
чувствовал всем
своим пьяным
телом, что самое милое, жутко могучее и настоящее скрыто в ярмарочной бесстыднице, которая за деньги показывает себя голой и ради которой именитые люди теряют деньги, стыд, здоровье. А для него от всей жизни осталась вот эта чёрная коза.
Стоя у двери, Артамонов молча, исподлобья смотрел на её белые руки, на тугие икры ног, на бёдра, вдруг окутанный жарким туманом желания до того, что
почувствовал её руки вокруг
своего тела.
С трудом пошевелив
тело своё, Артамонов сбросил на пол страшно тяжёлые ноги, но кожа подошв не
почувствовала пола, и старику показалось, что ноги отделились, ушли от него, а он повис в воздухе. Это — испугало его, он схватился руками за плечо Тихона.
То есть они, собственно говоря, были. Я выбрал, как, мне показалось, наиболее подходящую из нескольких особ, занимающихся этим делом в Петербурге, и начал усердно работать. Но, боже мой, как не похожа была эта Анна Ивановна на взлелеянное мною создание, так ясно представлявшееся моим закрытым глазам! Она позировала прекрасно, она не шевелилась по часу и добросовестно зарабатывала
свой рубль,
чувствуя большое удовольствие от того, что ей можно было стоять на натуре в платье и не обнажать
своего тела.
— Вот-те и штука!.. — прошептал наш герой, остолбенев на мгновение. — Вот-те и штука! Так вот такое-то здесь обстоятельство!.. — Тут господин Голядкин
почувствовал, что у него отчего-то заходили мурашки по
телу. — Впрочем, — продолжал он про себя, пробираясь в
свое отделение, — впрочем, ведь я уже давно говорил о таком обстоятельстве; я уже давно предчувствовал, что он по особому поручению, — именно вот вчера говорил, что непременно по чьему-нибудь особому поручению употреблен человек…
С первыми лучами солнца, отыскав дорогу и возвращаясь домой, он
чувствовал себя как будто изломанным, исщипанным и, увидя
свое тело, покрытое пятнами, он легко мог приписать их щипанью или щекотанью того же сверхъестественного существа.
Изумруд, семимесячный стригунок, носится бесцельно по полю, нагнув вниз голову и взбрыкивая задними ногами. Весь он точно из воздуха и совсем не
чувствует веса
своего тела. Белые пахучие цветы ромашки бегут под его ногами назад, назад. Он мчится прямо на солнце. Мокрая трава хлещет по бабкам, по коленкам и холодит и темнит их. Голубое небо, зеленая трава, золотое солнце, чудесный воздух, пьяный восторг молодости, силы и быстрого бега!
Немного погодя Володя и его друг Чечевицын, ошеломленные шумной встречей и все еще розовые от холода, сидели за столом и пили чай. Зимнее солнышко, проникая сквозь снег и узоры на окнах, дрожало на самоваре и купало
свои чистые лучи в полоскательной чашке. В комнате было тепло, и мальчики
чувствовали, как в их озябших
телах, не желая уступать друг другу, щекотались тепло и мороз.
А иногда они плясали на месте, с каменными лицами, громыхая
своими пудовыми сапогами и распространяя по всей пивной острый соленый запах рыбы, которым насквозь пропитались их
тела и одежды. К Сашке они были очень щедры и подолгу не отпускали от
своих столов. Он хорошо знал образ их тяжелой, отчаянной жизни. Часто, когда он играл им, то
чувствовал у себя в душе какую-то почтительную грусть.
Я
чувствовала, как лучше и достойнее мне было выказывать перед ним лучшие стороны
своей души, чем
тела.
Когда переменяли ему рубашку, он знал, что ему будет еще страшнее, если он взглянет на
свое тело, и не смотрел на себя. Но вот кончилось всё. Он надел халат, укрылся пледом и сел в кресло к чаю. Одну минуту он
почувствовал себя освеженным, но только что он стал пить чай, опять тот же вкус, та же боль. Он насильно допил и лег, вытянув ноги. Он лег и отпустил Петра.
Он смотрел с восторгом, с благоговением, как на что-то святое — так чиста и гармонична была красота этой девушки, цветущей силой юности, он не
чувствовал иных желаний, кроме желания смотреть на неё. Над головой его на ветке орешника рыдал соловей, — но для него весь свет солнца и все звуки были в этой девушке среди волн. Волны тихо гладили её
тело, бесшумно и ласково обходя его в
своем мирном течении.
Больной
чувствовал, что из цветка длинными, похожими на змей, ползучими потоками извивается зло; они опутывали его, сжимали и сдавливали члены и пропитывали все
тело своим ужасным содержанием.
Каждый раз, когда эта женщина видела юношу, наглый блеск ее взгляда угасал, зрачки расширялись, темнели, изменяя
свой серо-синий цвет, и становились неподвижны. В груди ее разливался щекотный холодок, и она чаще облизывала губы,
чувствуя во всем
теле тревожную сухость. Сегодня она ощущала всё это с большей остротою, чем всегда.
Встречу ему хлынул густой, непонятный гул. Вавило всей кожей
своего тела почувствовал, что шум этот враждебен ему, отрицает его. Площадь была вымощена человеческими лицами, земля точно ожила, колебалась и смотрела на человека тысячами очей.