Неточные совпадения
Он пел любовь, любви послушный,
И песнь его была ясна,
Как мысли девы простодушной,
Как сон младенца, как
лунаВ пустынях неба безмятежных,
Богиня тайн и вздохов нежных;
Он пел разлуку и печаль,
И нечто, и туманну даль,
И романтические розы;
Он пел те дальные страны,
Где долго в лоно тишины
Лились его живые слезы;
Он пел поблеклый жизни
цветБез малого в осьмнадцать лет.
Лидия заставила ждать ее долго, почти до рассвета. Вначале ночь была светлая, но душная, в раскрытые окна из сада вливались потоки влажных запахов земли, трав,
цветов. Потом
луна исчезла, но воздух стал еще более влажен, окрасился в темно-синюю муть. Клим Самгин, полуодетый, сидел у окна, прислушиваясь к тишине, вздрагивая от непонятных звуков ночи. Несколько раз он с надеждой говорил себе...
«Да, — говорил он с собой, — вот он где, мир прямого, благородного и прочного счастья! Стыдно мне было до сих пор скрывать эти
цветы, носиться в аромате любви, точно мальчику, искать свиданий, ходить при
луне, подслушивать биение девического сердца, ловить трепет ее мечты… Боже!»
— Я бы представила, — продолжала она, скрестив руки на груди и устремив глаза в сторону, — целое общество молодых девушек, ночью, в большой лодке — на тихой реке.
Луна светит, а они все в белом и в венках из белых
цветов, и поют, знаете, что-нибудь вроде гимна.
— В этой любви так много… глупого, — сказал Петр Иваныч мягко, вкрадчиво. — Вот у нас с тобой и помину не было об искренних излияниях, о
цветах, о прогулках при
луне… а ведь ты любишь же меня…
— А в кого? Хотите, я сама съезжу к ней с письмом?.. Она, наверно, не знает, что вы больны. О, как это хорошо — любить!.. Особенно когда весна,
цветы, соловей… Вы любите
луну? Когда я смотрю на
луну, мне почему-то хочется плакать.
Шмага. А ты вели окно открыть; вот тебе и воздух, и поэзия!
Луна смотрит прямо тебе в тарелку; под окном сирень или липа
цветет, померанцем пахнет…
Луна ясно освещала комнату, беловолосого старика в ситцевой розовой рубашке, распевавшего вдохновенные песни, и стройную Настю в белой как снег рубашке и тяжелой шерстяной юбке ярко-красного
цвета. Старик окончил пение и замолчал, не вставая из-за своего утлого инструмента.
— Как датуры… Помнишь, Маша, как хороши были датуры у нас на балконе, при
луне, с своими длинными белыми
цветами. Помнишь, какой из них лился запах, сладкий, вкрадчивый и коварный.
Май, окно открыто… ночь в саду тепло
цветами дышит… яблони — как девушки к причастию идут, голубые в серебре
луны. Сторож часы бьёт, и кричит в тишине медь, обиженная ударами, а человек предо мной сидит с ледяным лицом и спокойно плетёт бескровную речь; вьются серые, как пепел, слова, обидно и грустно мне — вижу фольгу вместо золота.
Все это приходило на память при взгляде на знакомый почерк. Коврин вышел на балкон; была тихая теплая погода, и пахло морем. Чудесная бухта отражала в себе
луну и огни и имела
цвет, которому трудно подобрать название. Это было нежное и мягкое сочетание синего с зеленым; местами вода походила
цветом на синий купорос, а местами, казалось, лунный свет сгустился и вместо воды наполнял бухту, а в общем какое согласие
цветов, какое мирное, покойное и высокое настроение!
Безмолвно, грустно, в стороне,
Подняв глаза свои к
луне,
Подруге дум любви мятежной,
Прекрасный юноша стоял, —
Цветок для смерти слишком нежный!
Они гуляли и говорили о том, как странно освещено море; вода была сиреневого
цвета, такого мягкого и теплого, и по ней от
луны шла золотая полоса.
Прошло около часа. Зеленый огонь погас, и не стало видно теней.
Луна уже стояла высоко над домом и освещала спящий сад, дорожки; георгины и розы в цветнике перед домом были отчетливо видны и казались все одного
цвета. Становилось очень холодно. Я вышел из сада, подобрал на дороге свое пальто и не спеша побрел домой.
Было жутко. Сквозь
цветы на подоконнике и ветви клёна перед окном проникли в комнату лучи
луны и нарисовали на полу теневой, дрожащий узор. Одно из пятен, в центре узора, очень походило на голову хозяйки кресла. Как и тогда, при торге, эта голова, в тёмном, мохнатом чепце, укоризненно качается, и старческие губы шамкают ему, мельнику...
Но было за этим ужином шумно и весело и раздавались еще после него оживленные речи, которые не все переговорились под кровлей Евангела до поздней ночи, и опять возобновились в саду, где гости и провожавший их хозяин остановились на минуту полюбоваться тихим покоем деревьев, трав и
цветов, облитых бледно-желтым светом
луны.
Через несколько минут Терентьич уже стоял перед его сиятельством. Это был древний, но еще бодрый старик, с седой как
лунь бородою и такими же обстриженными в скобку волосами на голове, но с живыми, почти юношескими глазами, не потерявшими свой серый
цвет и глядевшими прямо и честно. Еще при деде князя Сергея Сергеевича Терентьич, или, как его называли более почтительно, Степан Терентьич, служил в казачках и прозывался Степкою.
В нем жил, худой как щепка, длинный как жердь, и как
лунь седой старик, носивший и зиму и лето платье ярко красного
цвета.
О прежнем великолепии дома свидетельствовали еще множество статуй Нептунов [Нептун — бог морей в Древнем Риме.], Диан [Диана — богиня
луны и охоты в Древнем Риме (то же, что Артемида в Греции).], Флор [Флора — богиня юности,
цветов и удовольствия у римлян.] и прочих сочленов Олимпа с разбитыми головами или обломанными руками; остатки на фронтоне искусной лепной работы и два бесхвостых сфинкса, еще, впрочем, в добром здоровье, охранявших вход в это жилище.
Сама хозяйка — высокая, худая старуха, лет около шестидесяти, с белыми, как
лунь, волосами, причудливые букли которых спускались на виски из-под никогда не покидавшего голову Ольги Николаевны черного кружевного чепца с желтыми муаровыми лентами, одетая всегда в темного
цвета платье из легкой или тяжелой материи, смотря по сезону — производила впечатление добродушной и сердечной московской аристократки, тип, сохранившийся в сановных старушках Белокаменной и до сего дня.
Лившая свой матовый свет на землю
луна резко осветила этих двух ночных пешеходов и их запушенные снегом одежды и зверские лица, обрамленные заиндевевшими бородами,
цвет волос которых различить было нельзя — они представляли из себя комки снега.
Она была в синем бархатном платье, отделанном серебром; большие буфы-рукава оставляли обнаженными пухленькие маленькие ручки до локтей, шея и часть спины были открыты большим вырезом лифа, на груди которого играла всеми
цветами радуги бриллиантовая брошь, в форме
луны. Кроме этой драгоценности, в маленьких розовеньких ушках Фанни Викторовны блестели великолепные солитеры, в волосах дорогая бриллиантовая звездочка, на обеих ручках звенели браслеты, а пальчики были унизаны кольцами с драгоценными камнями.