Неточные совпадения
— Все это прекрасно, —
продолжал он, — но люди в вашем положении, я хочу сказать, с вашим состоянием, редко владеют этим даром; до них, как до
царей, истине трудно дойти.
— Но бывает, что человек обманывается, ошибочно считая себя лучше, ценнее других, —
продолжал Самгин, уверенный, что этим людям не много надобно для того, чтоб они приняли истину, доступную их разуму. — Немцы, к несчастию, принадлежат к людям, которые убеждены, что именно они лучшие люди мира, а мы, славяне, народ ничтожный и должны подчиняться им. Этот самообман сорок лет воспитывали в немцах их писатели, их
царь, газеты…
— Итак, Россия, отечество наше, будет праздновать триста лет власти людей, о которых в высшей степени трудно сказать что-либо похвальное. Наш конституционный
царь начал свое царствование Ходынкой,
продолжил Кровавым воскресеньем 9-го Января пятого года и недавними убийствами рабочих Ленских приисков.
Клим Иванович Самгин
продолжал говорить. Он выразил — в форме вопроса — опасение: не пойдет ли верноподданный народ, как в 904 году, на Дворцовую площадь и не встанет ли на колени пред дворцом
царя по случаю трехсотлетия.
— «Ангелов творче и Господи сил, —
продолжал он, — Иисусе пречудный, ангелов удивление, Иисусе пресильный, прародителей избавление, Иисусе пресладкий, патриархов величание, Иисусе преславный,
царей укрепление, Иисусе преблагий, пророков исполнение, Иисусе предивный, мучеников крепость, Иисусе претихий, монахов радосте, Иисусе премилостивый, пресвитеров сладость, Иисусе премилосердый, постников воздержание, Иисусе пресладостный, преподобных радование, Иисусе пречистый, девственных целомудрие, Иисусе предвечный, грешников спасение, Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя», добрался он наконец до остановки, всё с большим и большим свистом повторяя слово Иисусе, придержал рукою рясу на шелковой подкладке и, опустившись на одно колено, поклонился в землю, а хор запел последние слова: «Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя», а арестанты падали и подымались, встряхивая волосами, остававшимися на половине головы, и гремя кандалами, натиравшими им худые ноги.
В объекте
продолжает царить натурализм, в субъекте — переживания.
— Может быть, —
продолжал Вихров, — но все-таки наш идеал
царя мне кажется лучше, чем был он на Западе: там, во всех их старых легендах, их кениг — непременно храбрейший витязь, который всех сильней, больше всех может выпить, съесть; у нас же, напротив, наш любимый князь — князь ласковый, к которому потому и сошлись все богатыри земли русской, — князь в совете мудрый, на суде правый.
В настоящее время от всех этих симпатичных качеств осталось за Берлином одно, наименее симпатичное: головная боль, которая и доныне свинцовой тучей
продолжает царить над городом.
— Что ж? —
продолжал капитан. — Суди меня бог и
царь, а себя я не пожалею: убить их сейчас могу, только то, что ни братец, ни Настенька не перенесут того… До чего он их обошел!.. Словно неспроста, с первого раза приняли, как родного сына… Отогрели змею за пазухой!
— Ну что ж, Федюша, —
продолжал с усмешкою
царь, — надо тебя с колдуном оком к оку поставить. Ему допрос уж чинили; отведай же и ты пытки, а то скажут:
царь одних земских пытает, а опричников своих бережет.
И что это за человек, —
продолжал боярин, глядя на Годунова, — никогда не суется вперед, а всегда тут; никогда не прямит, не перечит
царю, идет себе окольным путем, ни в какое кровавое дело не замешан, ни к чьей казни не причастен.
— Сын мой, —
продолжал игумен, — я тебе не верю; ты клевещешь на себя. Не верю, чтобы сердце твое отвратилось от
царя. Этого быть не может. Подумай сам:
царь нам более чем отец, а пятая заповедь велит чтить отца. Скажи мне, сын мой, ведь ты следуешь заповеди?
— Не затем, — сказал он, — не затем раздумал ты вешать их, чтобы передать их судьям, а затем, что сказались они тебе людьми царскими. И ты, —
продолжал царь с возрастающим гневом, — ты, ведая, что они мои люди, велел бить их плетьми?
— Афанасий, —
продолжал царь, — я этими днями еду молиться в Суздаль, а ты ступай на Москву к боярину Дружине Морозову, спроси его о здоровье, скажи, что я-де прислал тебя снять с него мою опалу… Да возьми, — прибавил он значительно, — возьми с собой, для почету, поболе опричников!
Царь усмехнулся испугу слепых и поехал опять в поле
продолжать охоту, а слепые с вожатым побрели по направлению Слободы.
— Как не быть удаче, как не быть, батюшка, —
продолжал мельник, низко кланяясь, — только не сымай с себя тирлича-то; а когда будешь с
царем говорить, гляди ему прямо и весело в очи; смело гляди ему в очи, батюшка, не показывай страху-то; говори ему шутки и прибаутки, как прежде говаривал, так будь я анафема, коли опять в честь не войдешь!
Это вы, окаянные, —
продолжал царь, обращаясь к Грязному и к Басмановым, — это вы всегда подбиваете меня кровь проливать!
— Довольно болтать! — сказал он грозно, переходя от насмешливости к явному гневу, — твои глупые речи, старик, показали, что ты добрым будешь шутом. Надевай дурацкое платье! Вы! —
продолжал царь, повернувшись к опричникам, — помогите ему; он привык, чтоб ему прислуживали!
— Гриша, — сказал он, положив обе руки на плеча Скуратова, — как бишь ты сейчас говорил? Я рублю сучья да ветки, а ствол-то стоит здоровешенек? Гриша, —
продолжал царь, медленно выговаривая каждое слово и смотря на Малюту с какой-то страшной доверчивостью, — берешься ли ты вырвать с корнем измену?
— Нет, —
продолжал он вполголоса, — напрасно ты винишь меня, князь.
Царь казнит тех, на кого злобу держит, а в сердце его не волен никто. Сердце царево в руце божией, говорит Писание. Вот Морозов попытался было прямить ему; что ж вышло? Морозова казнили, а другим не стало от того легче. Но ты, Никита Романыч, видно, сам не дорожишь головою, что, ведая московскую казнь, не убоялся прийти в Слободу?
— Что же ты хотел сказать ему? — спросил
царь,
продолжая недоверчиво глядеть на Михеича, — зачем ты за станичниками хоронился?
— Что ж, — сказал
царь, как бы немного подумав, — просьба твоя дельная. Ответчик должен ведать, что говорит истец. Позвать Вяземского. А вы, —
продолжал он, обращаясь к знакомцам, отошедшим на почтительное расстояние, — подымите своего боярина, посадите его на скамью; пусть подождет ответчика!
К великой радости зрителей и к немалой потехе
царя, Хомяк стал отступать, думая только о своем спасении; но Митька с медвежьею ловкостью
продолжал к нему подскакивать, и оглобля, как буря, гудела над его головою.
— Вишь, —
продолжал Малюта, — разговорился я с тобой; скоро ночь глубокая, пора к
царю, ключи от тюрьмы отнести.
Но
царь притворился, что не слышит, и
продолжал, глядя на разбойников...
Здесь Иван Васильевич глубоко вздохнул, но не открыл очей. Зарево пожара делалось ярче. Перстень стал опасаться, что тревога подымется прежде, чем они успеют достать ключи. Не решаясь сам тронуться с места, чтобы
царь не заметил его движения по голосу, он указал Коршуну на пожар, потом на спящего Иоанна и
продолжал...
— Не отвергай меня, отец мой! —
продолжал Максим, — выслушай меня! Долго боролся я сам с собою, долго молился пред святыми иконами. Искал я в своем сердце любви к
царю — и не обрел ее!
— А знаешь ли, —
продолжал строго царевич, — что таким князьям, как ты, высокие хоромы на площади ставят и что ты сам своего зипуна не стоишь? Не сослужи ты мне службы сегодня, я велел бы тем ратникам всех вас перехватать да к Слободе привести. Но ради сегодняшнего дела я твое прежнее воровство на милость кладу и батюшке-царю за тебя слово замолвлю, коли ты ему повинную принесешь!
— Что ж, ребята, —
продолжал Серебряный, — коли бить врагов земли Русской, так надо выпить про русского
царя!
— Как сказал он: «Я
царь, я и бог», — я и выдвинулся, —
продолжал Лучка, — нож у меня в рукаве.
Не утверждать того, что ты остаешься землевладельцем, фабрикантом, купцом, художником, писателем потому, что это полезно для людей, что ты служишь губернатором, прокурором,
царем не потому, что тебе это приятно, привычно, а для блага людей; что ты
продолжаешь быть солдатом не потому, что боишься наказания, а потому, что считаешь войско необходимым для обеспечения жизни людей; не лгать так перед собой и людьми ты всегда можешь, и не только можешь, но и должен, потому что в этом одном, в освобождении себя от лжи и исповедании истины состоит единственное благо твоей жизни.
Он говорил тихо и как бы на распев церковный. Толстые пальцы протянутой вперёд руки легонько шевелились, точно он псалом
царя Давида на гуслях играл. Потом, опустив руку, он стал чертить пальцем на доске стола круги и кресты, задумчиво
продолжая...
— Итак, вспомните, что вы помещик, —
продолжал Фома, опять не слыхав восклицания дяди. — Не думайте, чтоб отдых и сладострастие были предназначением помещичьего звания. Пагубная мысль! Не отдых, а забота, и забота перед Богом,
царем и отечеством! Трудиться, трудиться обязан помещик, и трудиться, как последний из крестьян его!
— К вам теперь обращаюсь, домашние, —
продолжал Фома, обращаясь к Гавриле и Фалалею, появившемуся у дверей, — любите господ ваших и исполняйте волю их подобострастно и с кротостью. За это возлюбят вас и господа ваши. А вы, полковник, будьте к ним справедливы и сострадательны. Тот же человек — образ Божий, так сказать, малолетний, врученный вам, как дитя,
царем и отечеством. Велик долг, но велика и заслуга ваша!
Число их час от часу умножалось. Они
продолжали разъезжать по Каспийскому морю, соединялись там с донскими казаками, вместе нападали на торговые персидские суда и грабили приморские селения. Шах жаловался
царю. Из Москвы посланы были на Дон и на Яик увещевательные грамоты.
— Да, боярин, —
продолжал Юрий, — я служу не польскому королю, а
царю русскому, Владиславу.
— Ах, кстати: я, не помню, где-то читал, —
продолжал барон, прищуривая глаза свои, — что в Москве есть царь-пушка, из которой никогда не стреляли, царь-колокол, в который никогда не звонили, и кто-то еще, какой-то государственный человек, никогда нигде не служивший.
— Ну, православные! —
продолжал начальник отряда, обращаясь к крестьянам, — исполать вам! Да вы все чудо-богатыри! Смотрите-ка, сколько передушили этих буянов! Славно, ребята, славно!.. и вперед стойте грудью за веру православную и царя-государя, так и он вас пожалует и господь бог помилует.
— Терпеть… терпеть… больше ничего не остается! (Он ударил себя кулаком в грудь.) Терпи, старый служака, терпи!
Царю служил верой-правдой… беспорочно… да! Не щадил пота-крови, а теперь вот до чего довертелся! Будь то в полку — и дело от меня зависящее, —
продолжал он после короткого молчания, судорожно насасывая свой черешневый чубук, — я б его… я б его фухтелями в три перемены… то есть до отвалу…
Никем незримая рука
Царя лесов остановляет,
И он, как гибель ни близка,
Свой прежний путь не
продолжает!..
«Юноша, — говорил он сам с собою, — прелестное время… тогда родятся высокие мысли; где-то теперь друг моей юности?..» И воспоминание чего-то давно прошедшего навертывалось в уме его и манило к себе; но он был
царем души своей, остановил порыв и
продолжал: «Минутная злоба на мир, мечтаемое отчаяние, которое так любят юноши, — вот что их гонит, а пуще всего гордость.
Царям только и мыться в такой бане, сроду такой не видывал, — с жаром
продолжал Патап Максимыч.
— Побывайте в степях, посмотрите, — молвил Василий Борисыч. — Да… Вот что я вам, Михайло Васильич, скажу, —
продолжал он, возвыся голос, — когда Христос сошел на землю и принял на себя знак рабий, восхотел он, Владыко, бедность и нищету освятить. Того ради избрал для своего рождества самое бедное место, какое было тогда на земле. И родился
Царь Небесный в тесном грязном вертепе среди скотов бессловесных… Поди теперь в наши степи — что ни дом, то вертеп Вифлеемский.
Святые отцы лучше тебя знали, что писали, — учительно проговорил старик оторопелому Василью Борисычу и
продолжал чтение: — «И много брася, благоверный князь Георгий с нечестивым
царем Батыем, не пущая его во град…
— Слушай, девочка, —
продолжала она, — я не люблю непослушания и противоречий. Ни того, ни другого не было до сих пор в моем маленьком царстве. Мир и тишина
царили в нем до сей поры, и если ты попробуешь их нарушить, то я накажу тебя и отобью всякую охоту быть непокорной в отношении меня — твоей бабушки, княгини Джаваха. А теперь поешь, если ты голодна, и ступай спать. Дети должны ложиться рано.
И мы
продолжали ходить вдоль забора, и он говорил мне о Белинском, о Герцене, посмеивался над Пушкиным и без особого почтения говорил даже о
царе. Помнится, мы тогда были в четвертом классе.
— Выпьем, душа моя, —
продолжал он, вздыхая, — а то уж очень тяжко стало. Нашему брату-чудаку конец пришел, крышка. Идеализм теперь не в моде. Теперь
царит рубль, и если хочешь, чтобы не спихнули с дороги, то распластайся перед рублем и благоговей. Но я не могу. Уж очень претит!
Прошла уже неделя после окончательного отъезда из Грузина графа Алексея Андреевича, а в нем, между тем,
продолжала царить, как и летом, «тишь, гладь и Божья благодать». «Тишина перед бурей», — догадывались некоторые скептики из дворовых.
Вскоре было получено от него письмо, полное благодарностей и надежд на возможность загладить свой грех, как
продолжал он называть свое преступление — перед
царем и Отечеством.
— Пусть сам он, сказал великий государь, —
продолжал Малюта, — накажет низкого лгуна, отрекшись от него, как от брата, доказавши тем мне свою верность… Как древле Господь,
Царь небесный, повелел Аврааму заколоть сына своего Исаака, так ныне и я,
царь земной, повелю ему заколоть брата его, и этим, так же как Господь Авраама, испытаю его послушание воли моей… Как думаешь, Лукьяныч, спросил меня государь, не обманусь ли я в нем? Заступился я тут за тебя и уверил царя-батюшка, что не выйдешь ты из воли его.