Неточные совпадения
Красавина. Так вот и не счесть. Посчитают-посчитают, да и бросят. Ты думаешь, считать-то легко? Это,
матушка, всем вам кажется,
у кого
денег нет. А поди-ка попробуй! Нет,
матушка, счет мудреное дело. И чиновники-то, которые при этом приставлены, и те, кто до сколька умеет, до столька и считает: потому
у них и чины разные. Твой Михайло до сколька умеет?
— Тонкая бестия, шельма этакий! схапал
у невесты уж не одну тысячу, — а родные-то проведали, что он карман-то понабил, да и приступили; а он им: нет, батюшка и
матушка, как сын, я вас готов уважать, а
денег у меня для вас нет.
В Москве
у матушки был свой крепостной фактотум, крестьянин Силантий Стрелков, который заведовал всеми ее делами: наблюдал за крестьянами и дворовыми, ходившими по оброку, взыскивал с них дани, ходил по присутственным местам за справками, вносил
деньги в опекунский совет, покупал для деревни провизию и проч.
— Как же мне сказывали, что
у него большие
деньги в ломбарте лежат? — тревожится
матушка, — кабы свой капитал был, он бы вынул денежки из Совета да и пополнил бы нехватку.
— Вот вы сказали, что своих лошадей не держите; однако ж, если вы женитесь, неужто ж и супругу на извозчиках ездить заставите? — начинает
матушка, которая не может переварить мысли, как это человек свататься приехал, а своих лошадей не держит! Деньги-то, полно,
у него есть ли?
Он выпрашивает
у хозяина
денег на оброк, и на первый раз полностью относит их Стрелкову (доверенный
матушки, см. XIV главу): пускай, дескать, барыня знает, каков таков есть Сережка-портной!
Нынче вот я отстал, мне ничего водки не пить, а прежде дня без того не мог прожить, — вышла
у меня вся эта пекуния [Пекуния — от латинского слова pecuniae —
деньги (бурсацкий жаргон).], что матушка-дьяконица со мной отпустила, беда: хоть топись, не на что выпить!..
Матушка у меня вскоре померла, а отец не то чтобы мне помочь, а еще
у меня норовит, бывало,
денег выманить.
— Какое горе? Дома
у тебя все обстоит благополучно: это я знаю из писем, которыми
матушка твоя угощает меня ежемесячно; в службе уж ничего не может быть хуже того, что было; подчиненного на шею посадили: это последнее дело. Ты говоришь, что ты здоров,
денег не потерял, не проиграл… вот что важно, а с прочим со всем легко справиться; там следует вздор, любовь, я думаю…
— Стой, подожди. Я тогда тоже родителя схоронил, а
матушка моя пряники, значит, пекла, на Анкудима работали, тем и кормились. Житье
у нас было плохое. Ну, тоже заимка за лесом была, хлебушка сеяли, да после отца-то всё порешили, потому я тоже закурил, братец ты мой. От матери
деньги побоями вымогал…
Служанке, которая подала ему стакан воды, он положил на поднос двугривенный, и когда сия взять эти
деньги сомневалась, он сам сконфузился и заговорил: „Нет,
матушка, не обидьте, это
у меня такая привычка“; а когда попадья моя вышла ко мне, чтобы волосы мне напомадить, он взял на руки случившуюся здесь за матерью замарашку-девочку кухаркину и говорит: „Слушай, как вон уточки на бережку разговаривают.
У матери были дела с дядею: ей надлежала от него значительная сумма
денег. Таких гостей обыкновенные люди принимают вообще нерадостно, но дядя мой был не таков: он встретил нас с матерью приветливо, но поместил не в доме, а во флигеле. В обширном и почти пустом доме
у него для нас места недостало. Это очень обидело покойную
матушку. Она мне не сказала ничего, но я при всей молодости моих тогдашних лет видел, как ее передернуло.
Вот он нынче каков стал: всё только солидные мысли на уме. Сибири не боится, об казне говорит:
у казны-матушки
денег много, и вдобавок сам себя патриотом называет. И физиономия
у него сделалась такая, что не всякий сразу разберет, приложимо ли к ней"оскорбление действием"или не приложимо.
Ханжа считает превратным толкователем того, кто вместе с ним не бьет себя в грудь, всуе призывая имя господне; казнокрад — того, кто вместе с ним не говорит, что
у казны-матушки
денег много; прелюбодей — того, кто брезгливо относится к"чуждых удовольствий любопытству"; кабатчик — того, кто не потребляет сивухи, а в особенности того, кто и другим советует от нее воздерживаться; невежда — того, кто утверждает, что гром и молния не находятся в заведовании Ильи-пророка.
— Сегодня на зорьке
матушка скончалась, — говорила она, поводив сперва кругом своими темными, выразительными глазами, а там вперив их в землю, — кухарка взялась гроб подешевле купить; да она
у нас ненадежная: пожалуй, еще
деньги пропьет. Ты бы пришел, посмотрел, Давыдушко: тебя она побоится.
— Оля, милая, не могу я больше тут. Силы моей нет. Ради бога, ради Христа небесного, напиши ты своей сестрице Клавдии Абрамовне, пусть продает и закладывает все, что есть
у ней, пусть высылает
денег, мы уедем отсюда. О господи, — продолжал он с тоской, — хоть бы одним глазом на Москву взглянуть! Хоть бы она приснилась мне,
матушка!
Няня. Без
денег,
матушка, в нынешнем веке никто не возьмет, какая красавица ни будь. Только в женихе корысти немного. Так какой-то немудрененький, по винной части служит, не бог знает что. Да и
у людей спрашивала, не хвалят. Первое дело — скуп, другое — бахвал.
В начале апреля 1870 года моя
матушка Клавдия Архиповна, вдова поручика, получила из Петербурга, от своего брата Ивана, тайного советника, письмо, в котором, между прочим, было написано: «Болезнь печени вынуждает меня каждое лето жить за границей, а так как в настоящее время
у меня нет свободных
денег для поездки в Мариенбад, то весьма возможно, что этим летом я буду жить
у тебя в твоей Кочуевке, дорогая сестра…»
Вот наконец и Нева-матушка, вот и Екатерининский славный канал, вот и Большая Подьяческая! Всплеснули кухарки руками, увидевши, какие
у них генералы стали сытые, белые да веселые! Напились генералы кофею, наелись сдобных булок и надели мундиры. Поехали они в казначейство, и сколько тут
денег загребли — того ни в сказке сказать, ни пером описать!
—
Матушке Манефе велено
деньги отдать, а
у тебя читалку просить, — сказал Петр Степаныч.
— Обители бы польза,
матушка, — молвила казначея. — Самоквасовы люди богатые, а грехи
у покойника были великие… Смолоду, говорят, разбои держал, суда на Волге грабил… Такую душу вымолить не вкруг пальца ниткой обвесть… На
деньги Самоквасовы скупиться не станут.
— И толкуют, слышь, они,
матушка, как добывать золотые
деньги… И снаряды
у них припасены уж на то… Да все Ветлугу поминают, все Ветлугу… А на Ветлуге те плутовские
деньги только и работают… По тамошним местам самый корень этих монетчиков. К ним-то и собираются ехать. Жалеючи Патапа Максимыча, Пантелей про это мне за великую тайну сказал, чтобы, кроме тебя,
матушка, никому я не открывала… Сам чуть не плачет… Молви, говорит, Христа ради,
матушке, не отведет ли она братца от такого паскудного дела…
— Дело слажено, — ответила мать Таисея, — готова, сударь мой, готова, седни же отправляется. Так
матушка Манефа решила… На óтправку деньжонок бы надо, Петр Степаныч. Покучиться хоть
у ней же,
у матушки Манефы. Она завсегда при
деньгах, а мы, убогие, на Тихвинскую-то больно поиздержались.
— Полноте, полноте, вы опять за слезы! — вскликнул Сивков. — По-моему, вам бы теперь отдохнуть, успокоиться. Семеновна, — прибавил он, обращаясь к жене, — и вы, сношеньки, подите-ка, мои
матушки, успокойте Авдотью Марковну. А завтра поезжайте с ней за покупками. А ежели
у вас, Авдотья Марковна, в
деньгах может быть недостача, так вы об этом не извольте беспокоиться — чем могу служить, все для вас и для Марка Данилыча сделаю.
Деньги есть
у Авдотьи Марковны, а вот шубейку, и платок, и черевики
у слизневской
матушки попадьи на время для нее я взял, было бы в чем до вас доехать.
— Ладно, потолкуем с Васильем Фадеевым, — сказал Патап Максимыч, — а работникам, наперед говорю вам, не дам своевольничать. Нá этот счет
у меня ухо держи востро, терпеть не могу потачек да поблажек. Будьте,
матушка, спокойны, вздорить
у меня не станут, управлюсь. Поговоря с приказчиком,
деньги кому следует отдам, а ежели кто забунтует, усмирю. В городу-то
у вас начальство тоже ведь, чай, есть?
— На четвертый день пошел я в Новодевичий монастырь и там предстал перед иконою Владычицы Царицы Небесной клятву дал: больше греховным сим делом не заниматься… Кстати, к этому времени
у меня снадобий таких не было, я и прикончил…
Денег у меня сотни четыре собралось от этого богопротивного дела, пошел поклонился матушке-игуменье Новодевичьего монастыря… Соблаговолила на вклад принять… На душе-то точно полегчало… С тех пор народ пользую по разумению, а вреда чтобы — никому…
Сама цесаревна превратилась из шаловливой красавицы, какой она была в ранней молодости, в грустную, но ласковую женщину, величественного вида. Она жила с чарующею простотой и доступностью, каталась по городу, то верхом, то в открытых санях, и посещала святыни. Все в ней возбуждало умиление народа: даже гостиннодворцы не брали с нее
денег за товары. Но чаще всего видели ее в домике
у казарм, где она крестила детей
у рядовых и ублажала родителей крестников, входя даже в долги. Гвардейцы звали ее «
матушкой».