Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем
со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе
учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
Самгин не знал, но почему-то пошевелил бровями так, как будто о дяде Мише излишне говорить; Гусаров оказался блудным сыном богатого подрядчика малярных и кровельных работ, от отца ушел еще будучи в шестом классе гимназии,
учился в казанском институте ветеринарии, был изгнан
со второго курса, служил приказчиком в богатом поместье Тамбовской губернии, матросом на волжских пароходах, а теперь — без работы, но ему уже обещано место табельщика на заводе.
— Ссылка? Это установлено для того, чтоб подумать,
поучиться. Да, скучновато. Четыре тысячи семьсот обывателей, никому — и самим себе — не нужных, беспомощных людей; они отстали от больших городов лет на тридцать, на пятьдесят, и все, сплошь, заражены скептицизмом невежд.
Со скуки — чудят. Пьют. Зимними ночами в город заходят волки…
Был ему по сердцу один человек: тот тоже не давал ему покоя; он любил и новости, и свет, и науку, и всю жизнь, но как-то глубже, искреннее — и Обломов хотя был ласков
со всеми, но любил искренно его одного, верил ему одному, может быть потому, что рос,
учился и жил с ним вместе. Это Андрей Иванович Штольц.
— Я уж тебе сказал, хоть бы за то, что он вместе
со мной рос и
учился.
И Иван Иванович сделал: «Гм! У вас есть талант, это видно.
Учитесь;
со временем…»
«Всё
учитесь:
со временем!» — думал Райский. А ему бы хотелось — не
учась — и сейчас.
Начнет
со мной разговаривать, расспрашивает меня, где я
учился, как живу, кто мои родные, к кому я езжу?
— Когда я жила с матушкой… я думала, отчего это никто не может знать, что с ним будет; а иногда и видишь беду — да спастись нельзя; и отчего никогда нельзя сказать всей правды?.. Потом я думала, что я ничего не знаю, что мне надобно
учиться. Меня перевоспитать надо, я очень дурно воспитана. Я не умею играть на фортепьяно, не умею рисовать, я даже шью плохо. У меня нет никаких способностей,
со мной, должно быть, очень скучно.
— Да, да, — подхватил он
со вздохом, — вы правы; все это очень плохо и незрело, что делать! Не
учился я как следует, да и проклятая славянская распущенность берет свое. Пока мечтаешь о работе, так и паришь орлом: землю, кажется, сдвинул бы с места — а в исполнении тотчас слабеешь и устаешь.
Я ее полюбил за то особенно, что она первая стала обращаться
со мной по-человечески, то есть не удивлялась беспрестанно тому, что я вырос, не спрашивала, чему
учусь и хорошо ли
учусь, хочу ли в военную службу и в какой полк, а говорила
со мной так, как люди вообще говорят между собой, не оставляя, впрочем, докторальный авторитет, который девушки любят сохранять над мальчиками несколько лет моложе их.
На святках староста опять приехал и объявил, что Ольга Порфирьевна уж кончается. Я в это время
учился в Москве, но на зимнюю вакацию меня выпросили в Заболотье. Матушка в несколько минут собралась и вместе с отцом и
со мной поехала в Уголок.
И купечество и братство валом валило в новый трактир. Особенно бойко торговля шла с августа, когда помещики
со всей России везли детей
учиться в Москву в учебные заведения и когда установилась традиция — пообедать с детьми у Тестова или в «Саратове» у Дубровина… откуда «жить пошла»
со своим хором знаменитая «Анна Захаровна», потом блиставшая у «Яра».
После этого не менее четырех лет мальчик состоит в подручных, приносит с кухни блюда, убирает
со стола посуду,
учится принимать от гостей заказы и, наконец, на пятом году своего учения удостаивается получить лопаточник для марок и шелковый пояс, за который затыкается лопаточник, — и мальчик служит в зале.
В то время в пансионе
учился вместе
со мною поляк Кучальский.
— Да, да, — сказала она тихонько, — не нужно озорничать! Вот скоро мы обвенчаемся, потом поедем в Москву, а потом воротимся, и ты будешь жить
со мной. Евгений Васильевич очень добрый и умный, тебе будет хорошо с ним. Ты будешь
учиться в гимназии, потом станешь студентом, — вот таким же, как он теперь, а потом доктором. Чем хочешь, — ученый может быть чем хочет. Ну, иди, гуляй…
Я не мог бежать с ним: в те дни у меня была своя задача — я решил быть офицером с большой светлой бородой, а для этого необходимо
учиться. Когда я рассказал брату план, он, подумав, согласился
со мною...
Было приятно, что они разговаривают
со мною, как
со взрослым, но как-то странно было слышать, что человек с бородой всё еще
учится. Я спросил...
— Уж очень он, Василий Васильевич,
со мной строгий, и ничего я не понимаю, что он говорит, и я больше не хочу с ним
учиться.
Она плакала, обнимала и целовала его, целовала ему руки и убедительно, хотя и бессвязно, просила его, чтоб он взял ее жить к себе; говорила, что не хочет и не может более жить
со мной, потому и ушла от меня; что ей тяжело; что она уже не будет более смеяться над ним и говорить об новых платьях и будет вести себя хорошо, будет
учиться, выучится «манишки ему стирать и гладить» (вероятно, она сообразила всю свою речь дорогою, а может быть, и раньше) и что, наконец, будет послушна и хоть каждый день будет принимать какие угодно порошки.
Ну, тут она уж совсем растаяла;
со мной и о том и о сем, и где я
учился, и у кого бываю, и какие у меня славные волосы, и пошла, и пошла.
— Что вы это беспрестанно таскаетесь сюда, молодой человек, — сказал он мне однажды, оставшись
со мною в гостиной Засекиных. (Княжна еще не возвращалась с прогулки, а крикливый голос княгини раздавался в мезонине: она бранилась
со своей горничной.) — Вам бы надобно
учиться, работать — пока вы молоды, — а вы что делаете?
Строго проведенная покровительственная система является в промышленной жизни страны тем же, чем служит школа для каждого человека в отдельности: пока человек не окреп и
учится, ясное дело, что он еще не может конкурировать
со взрослыми людьми; но дайте ему возможность вырасти и выучиться, тогда он смело выступит конкурентом на всемирный рынок труда.
Ромашов, до сих пор не приучившийся справляться
со своим молодым сном, по обыкновению опоздал на утренние занятия и с неприятным чувством стыда и тревоги подходил к плацу, на котором
училась его рота. В этих знакомых ему чувствах всегда было много унизительного для молодого офицера, а ротный командир, капитан Слива, умел делать их еще более острыми и обидными.
— Что? Ага! Соглашаешься
со мной? Я тебе, Веткин, говорю:
учись рубке. У нас на Кавказе все с детства
учатся. На прутьях, на бараньих тушах, на воде…
— Они пригодятся тебе
со временем, а теперь смотри, читай,
учись да делай, что заставят.
Все это, и особенно то, что в этом обществе
со мной обращались просто и серьезно, как с большим, говорили мне свои, слушали мои мнения, — к этому я так мало привык, что, несмотря на блестящие пуговицы и голубые обшлага, я все боялся, что вдруг мне скажут: «Неужели вы думаете, что с вами серьезно разговаривают? ступайте-ка
учиться», — все это делало то, что в этом обществе я не чувствовал ни малейшей застенчивости.
— Такое право, что я больше не хочу
учиться во втором московском корпусе, где
со мною поступили так несправедливо. С этой минуты я больше не кадет, а свободный человек. Отпустите меня сейчас же домой, и я больше сюда не вернусь! ни за какие коврижки. У вас нет теперь никаких прав надо мною. И все тут!
Пресмешно, какое рачение о науке
со стороны людей, столь от нее далеких, как городничий Порохонцев, проведший полжизни в кавалерийской конюшне, где
учатся коням хвост подвязывать, или лекарь-лгун, принадлежащий к той науке, члены которой учеными почитаются только от круглых невежд, чему и служит доказательством его грубейшая нелепица, якобы он, выпив по ошибке у Плодомасова вместо водки рюмку осветительного керосина, имел-де целую неделю живот свой светящимся.
Послушные его голосу,
со всех сторон стекаются уцелевшие обыватели, посыпают свои головы пеплом и, разодрав на себе одежды, двигаются, под его покровительством, в степь Сахару (Феденька так давно
учился географии, что полагал Сахару на границе Тамбовской и Саратовской губерний).
— Где же вам знать, что нужно и что нет: ведь вы медицине совсем не
учились, а я выучился. Ну, не хотите кровопусканья, примите глауберовой соли; аптечка
со мной, я, пожалуй, дам.
Другому помещику, поступившему точно так же, он сказал: «Только-то?» Наконец, когда помещик, подавший мысль о певце, подошел к нему и посоветовал ему, чуть не
со слезами на глазах, не пренебрегать таким превосходным голосом, упражняться в пении и
учиться, Захар отвечал с наглой самоуверенностью: «Мне
учиться?
Смотри же,
учись со вниманием и прилежанием, чтобы толк был.
— Апостол Павел говорит: на учения странна и различна не прилагайтеся. Конечно, если чернокнижие, буесловие или духов с того света вызывать, как Саул, или такие науки учить, что от них пользы ни себе, ни людям, то лучше не
учиться. Надо воспринимать только то, что бог благословил. Ты соображайся… Святые апостолы говорили на всех языках — и ты учи языки; Василий Великий учил математику и философию — и ты учи, святый Нестор писал историю — и ты учи и пиши историю.
Со святыми соображайся…
— Она была не очень красива — тонкая, с умным личиком, большими глазами, взгляд которых мог быть кроток и гневен, ласков и суров; она работала на фабрике шёлка, жила
со старухой матерью, безногим отцом и младшей сестрой, которая
училась в ремесленной школе. Иногда она бывала веселой, не шумно, но обаятельно; любила музеи и старые церкви, восхищалась картинами, красотою вещей и, глядя на них, говорила...
Чтобы
учиться и не издохнуть с голода, я шесть лет кряду обучал грамоте каких-то болванов и перенес массу мерзостей
со стороны разных папаш и мамаш, без всякого стеснения унижавших меня…
Сначала она уверяла меня, что это так, что это ничего не значит; но скоро в ее разговорах
со мной я начал слышать, как сокрушается она о том, что мне не у кого
учиться, как необходимо ученье мальчику; что она лучше желает умереть, нежели видеть детей своих вырастающих невеждами; что мужчине надобно служить, а для службы необходимо
учиться…
Мать уверяла меня, что не грустит, расставшись
со мною, радуется тому, что я так хорошо
учусь и веду себя, о чем пишет к ней Иван Ипатыч и Упадышевский; я поверил, что мать моя не грустит.
На другой день поутру, когда я стал одеваться, дядька мой Евсеич подал мне записку: мать прощалась
со мной; она писала, что если я люблю ее и хочу, чтоб она была жива и спокойна, то не буду грустить и стану прилежно
учиться.
Со смехом отвечали мне: «Ты врешь; лень
учиться, в больнице понравилось!» Шумная ватага мальчиков, построясь в комнатный фронт, ушла наверх.
Скоро нас выпустили на траву. С этой поры я узнал новые радости, которые мне заменили потерю любви моей матери. У меня были подруги и товарищи, мы вместе
учились есть траву, ржать так же, как и большие, и, подняв хвосты, скакать кругами вокруг своих матерей. Это было счастливое время. Мне всё прощалось, все меня любили, любовались мною и снисходительно смотрели на всё, что бы я ни сделал. Это продолжалось не долго. Тут скоро случилось
со мной ужасное. — Мерин вздохнул тяжело-тяжело и пошел прочь от лошадей.
Марья Константиновна усадила ее, дала кофе, накормила сдобными булками, потом показала ей фотографии своих бывших воспитанниц — барышень Гаратынских, которые уже повыходили замуж, показала также экзаменационные отметки Кати и Кости; отметки были очень хорошие, но чтобы они показались еще лучше, она
со вздохом пожаловалась на то, как трудно теперь
учиться в гимназии…
И он
учился — с увлечением,
со страстью; новый мир знаний, открывшийся перед ним, поглощал все его внимание.
Необходимость распространить в народе просвещение, и именно на европейский манер, чувствовали у нас начиная с Иоанна Грозного, посылавшего русских
учиться за границу, и особенно
со времени Бориса Годунова, снарядившего за границу целую экспедицию молодых людей для наученья, думавшего основать университет и для того вызывавшего ученых из-за границы.
Со второго класса прибавлялся ежедневно час для греческого языка, с 11 1/2 ч. до 12 1/2; и если я по этому языку на всю жизнь остался хром, то винить могу только собственную неспособность к языкам и в видах ее отсутствие в школе туторства. Ведь другие же мальчики начинали
учиться греческой азбуке в один час
со мною. И через год уже без особенного затруднения читали «Одиссею», тогда как я, не усвоив себе с первых пор основательно производства времен, вынужден был довольствоваться сбивчивым навыком.
Вместе
со мною
училось пешему фронту пять или шесть новобранцев.
Я
учился и не хочу жить напоказ, не хочу, чтоб ты, придя в балаган, любовался мною
со спокойным удовольствием.
Была у меня сестра, гимназистка, весёлая, бойкая,
со студентами знакомилась, книжки читала, и вдруг отец говорит ей: «Брось
учиться, Лизавета, я тебе жениха нашёл».
Вечером несколько школярей по одному названию, а вовсе не хотевших
учиться, не слушая и не уважая пана Кнышевского, тут собрались к нему и
со всею скромностью просили усладить их своим чтением. Восхищенный возможностью блеснуть своим талантом в сладкозвучном чтении и красноречивом изъяснении неудобопонимаемого, пан Кнышевский уселся в почетном углу и разложил книгу; вместо каганца даже самую свечу засветил и, усадив нас кругом себя, подтвердив слушать внимательно, начал чтение.
В один обед, когда домине Галушкинский управился
со второю тарелкою жирного с индейкою борщу и прилежно салфеткою, по обычаю, вытирал пот, оросивший его лицо и шею, батенька спросили его:"А что? Каково хлопцы
учатся и нет ли за ними каких шалостей?"Тут домине из решпехта встал, как и всегда делывал в подобных случаях, и в отборных выражениях объяснял все успехи наши (о которых мы и во сне не видали) и в конклюзию (в заключение) сказал, что мы"золотые панычи".