Неточные совпадения
И в самом деле, здесь все дышит уединением; здесь все таинственно — и густые сени липовых аллей, склоняющихся над потоком, который
с шумом и пеною,
падая с плиты на плиту, прорезывает себе путь между зеленеющими горами, и ущелья, полные мглою и молчанием, которых ветви разбегаются отсюда во все стороны, и свежесть ароматического воздуха, отягощенного испарениями высоких южных трав и белой акации, и постоянный, сладостно-усыпительный
шум студеных ручьев, которые, встретясь в конце долины, бегут дружно взапуски и наконец кидаются в Подкумок.
Тоска любви Татьяну гонит,
И в сад идет она грустить,
И вдруг недвижны очи клонит,
И лень ей далее ступить.
Приподнялася грудь, ланиты
Мгновенным пламенем покрыты,
Дыханье замерло в устах,
И в слухе
шум, и блеск в очах…
Настанет ночь; луна обходит
Дозором дальный свод небес,
И соловей во мгле древес
Напевы звучные заводит.
Татьяна в темноте не
спитИ тихо
с няней говорит...
Вот она заговорила, но в топоте и
шуме голосов ее голос был не слышен, а круг снова разрывался, люди, отлетая в сторону, шлепались на пол
с мягким звуком, точно подушки, и лежали неподвижно; некоторые, отскакивая, вертелись одиноко и парами, но все
падали один за другим или, протянув руки вперед, точно слепцы, пошатываясь, отходили в сторону и там тоже бессильно валились
с ног, точно подрубленные.
Чуть он вздремнет,
падал стул в комнате, так, сам собою, или
с шумом разбивалась старая, негодная посуда в соседней комнате, а не то зашумят дети — хоть вон беги! Если это не поможет, раздавался ее кроткий голос: она звала его и спрашивала о чем-нибудь.
Захар, по обыкновению, колебля подносом, неловко подходил к столу
с кофе и кренделями. Сзади Захара, по обыкновению, высовывалась до половины из двери Анисья, приглядывая, донесет ли Захар чашки до стола, и тотчас, без
шума, пряталась, если Захар ставил поднос благополучно на стол, или стремительно подскакивала к нему, если
с подноса
падала одна вещь, чтоб удержать остальные. Причем Захар разразится бранью сначала на вещи, потом на жену и замахнется локтем ей в грудь.
Вот, смотрите, громада исполинской крепости рушится медленно, без
шума;
упал один бастион, за ним валится другой; там опустилась, подавляя собственный фундамент, высокая башня, и опять все тихо отливается в форму горы, островов
с лесами,
с куполами.
Они, как будто ряд гигантских всадников, наскакивали
с шумом, похожим на пушечные выстрелы, и
с облаком пены на каменья, прыгали через них, как взбесившиеся кони через пропасти и преграды, и наконец, обессиленные,
падали клочьями грязной, желтой пены на песок.
Следующие два дня были дождливые, в особенности последний. Лежа на кане, я нежился под одеялом. Вечером перед сном тазы последний раз вынули жар из печей и положили его посредине фанзы в котел
с золой. Ночью я проснулся от сильного
шума. На дворе неистовствовала буря, дождь хлестал по окнам. Я совершенно забыл, где мы находимся; мне казалось, что я
сплю в лесу, около костра, под открытым небом. Сквозь темноту я чуть-чуть увидел свет потухающих углей и испугался.
Я так ушел в свои думы, что совершенно забыл, зачем пришел сюда в этот час сумерек. Вдруг сильный
шум послышался сзади меня. Я обернулся и увидел какое-то несуразное и горбатое животное
с белыми ногами. Вытянув вперед свою большую голову, оно рысью бежало по лесу. Я поднял ружье и стал целиться, но кто-то опередил меня. Раздался выстрел, и животное
упало, сраженное пулей. Через минуту я увидел Дерсу, спускавшегося по кручам к тому месту, где
упал зверь.
Вдруг ветер сразу
упал. Издали донесся до нас
шум озера Ханка. Начало смеркаться, и одновременно
с тем в воздухе закружилось несколько снежинок. Штиль продолжался несколько минут, и вслед за тем налетел вихрь. Снег пошел сильнее.
Бивак наш был не из числа удачных: холодный резкий ветер всю ночь дул
с запада по долине, как в трубу. Пришлось спрятаться за вал к морю. В палатке было дымно, а снаружи холодно. После ужина все поспешили лечь
спать, но я не мог уснуть — все прислушивался к
шуму прибоя и думал о судьбе, забросившей меня на берег Великого океана.
Как дивчата, в нарядном головном уборе из желтых, синих и розовых стричек, на верх которых навязывался золотой галун, в тонких рубашках, вышитых по всему шву красным шелком и унизанных мелкими серебряными цветочками, в сафьянных сапогах на высоких железных подковах, плавно, словно
павы, и
с шумом, что вихорь, скакали в горлице.
Я — за ними, по траве, чтобы не слышно. Дождик переставал. Журчала вода, стекая по канавке вдоль тротуара, и
с шумом падала в приемный колодец подземной Неглинки сквозь железную решетку. Вот у нее-то «труженики» остановились и бросили тело на камни.
Опускаясь на ночлег, они не слетают, а как будто
падают вниз, без всякого
шума, точно пропадают, так что, завидя издали большое дерево, унизанное десятками тетеревов, и подъезжая к нему
с осторожностью, вдруг вы увидите, что тетеревов нет, а они никуда не улетали!
Я никогда не мог равнодушно видеть не только вырубленной рощи, но даже падения одного большого подрубленного дерева; в этом падении есть что-то невыразимо грустное: сначала звонкие удары топора производят только легкое сотрясение в древесном стволе; оно становится сильнее
с каждым ударом и переходит в общее содрогание каждой ветки и каждого листа; по мере того как топор прохватывает до сердцевины, звуки становятся глуше, больнее… еще удар, последний: дерево осядет, надломится, затрещит, зашумит вершиною, на несколько мгновений как будто задумается, куда
упасть, и, наконец, начнет склоняться на одну сторону, сначала медленно, тихо, и потом,
с возрастающей быстротою и
шумом, подобным
шуму сильного ветра, рухнет на землю!..
В это мгновение я увидел другого орлана, направляющегося к той же лиственице. Царственный хищник, сидевший на дереве, разжал лапы и выпустил свою жертву. Небольшое животное, величиною
с пищуху, полетело вниз и ударилось о землю
с таким
шумом,
с каким
падают только мертвые тела.
Огарок догорел и потух, оставив Лизу в совершенной темноте. Несколько минут все было тихо, но вдруг одна, дверь
с шумом распахнулась настежь, кто-то вылетел в коридор и
упал, тронувшись головою о Лизину дверь.
Я думал, что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый день! мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не сошел
с ума от радости. Милая моя сестрица разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я
спал ночь. Никто еще не вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался
шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был
с нами.
Шум начал стихать, и дождь хлынул ровной полосой, как из открытой души, но потом все стихло, и редкие капли дождя
падали на мокрую листву деревьев, на размякший песок дорожек и на осклизнувшую крышу
с таким звуком, точно кто бросал дробь в воду горстями.
В тишине — явственное жужжание колес, как
шум воспаленной крови. Кого-то тронули за плечо — он вздрогнул, уронил сверток
с бумагами. И слева от меня — другой: читает в газете все одну и ту же, одну и ту же, одну и ту же строчку, и газета еле заметно дрожит. И я чувствую, как всюду — в колесах, руках, газетах, ресницах — пульс все чаще и, может быть, сегодня, когда я
с I
попаду туда, — будет 39, 40, 41 градус — отмеченные на термометре черной чертой…
Ужас был в доме Морозова. Пламя охватило все службы. Дворня кричала,
падая под ударами хищников. Сенные девушки бегали
с воплем взад и вперед. Товарищи Хомяка грабили дом, выбегали на двор и бросали в одну кучу дорогую утварь, деньги и богатые одежды. На дворе, над грудой серебра и золота, заглушая голосом
шум, крики и треск огня, стоял Хомяк в красном кафтане.
Когда он говорил, звуки его голоса вдруг возникали, — громкие, как бы назначенные спорить
с шумом ветра, — заглушали все, что только что звучало, и вдруг обрывались и
падали.
Разыскав гостиницу, куда меня пригласил Кук, я был проведен к нему, застав его в постели. При
шуме Кук открыл глаза, но они снова закрылись. Он опять открыл их. Но все равно он
спал. По крайнему усилию этих спящих, тупо открытых глаз я видел, что он силится сказать нечто любезное. Усталость, надо быть, была велика. Обессилев, Кук вздохнул, пролепетал, узнав меня: «Устраивайтесь», — и
с треском завалился на другой бок.
В каждом звуке: в шорохе соломы, приподымаемой порывами ветра, в
шуме воды, которая, скатываясь
с кровель,
падала в ближайшие лужи, поминутно слышались ему погоня и крики, звавшие на помощь.
На другой день, в воскресенье, я пошел на Хитровку под вечер. Отыскал дом Степанова, нашел квартиру номер шесть, только что отворил туда дверь, как на меня пахнуло каким-то отвратительным, смешанным
с копотью и табачным дымом, гнилым воздухом. Вследствие тусклого освещения я сразу ничего не мог paзобрать:
шум, спор, ругань, хохот и пение — все это смешалось в один общий гул и настолько меня поразило, что я не мог понять, каким образом мой приятель суфлер
попал в такую ужасную трущобу.
Фома любил смотреть, когда моют палубу: засучив штаны по колени, матросы, со швабрами и щетками в руках, ловко бегают по палубе, поливают ее водой из ведер, брызгают друг на друга, смеются, кричат,
падают, — всюду текут струи воды, и живой
шум людей сливается
с ее веселым плеском.
Блоки визжали и скрипели, гремели цепи, напрягаясь под тяжестью, вдруг повисшей на них, рабочие, упершись грудями в ручки ворота, рычали, тяжело топали по палубе. Между барж
с шумом плескались волны, как бы не желая уступать людям свою добычу. Всюду вокруг Фомы натягивались и дрожали напряженно цепи и канаты, они куда-то ползли по палубе мимо его ног, как огромные серые черви, поднимались вверх, звено за звеном,
с лязгом
падали оттуда, а оглушительный рев рабочих покрывал собой все звуки.
Как-то вечером я тихо шел садом, возвращаясь
с постройки. Уже начинало темнеть. Не замечая меня, не слыша моих шагов, сестра ходила около старой, широкой яблони, совершенно бесшумно, точно привидение. Она была в черном и ходила быстро, все по одной линии, взад и вперед, глядя в землю.
Упало с дерева яблоко, она вздрогнула от
шума, остановилась и прижала руки к вискам. В это самое время я подошел к ней.
Но вот наконец все уложено; я вздыхаю свободнее, зажмуриваясь бегу к постели и ложусь
спать,
с сладкою надеждой, что завтра, в эту пору, Петербург,
с его
шумом и наваждениями, останется далеко позади меня…
Услыхавшая
шум няня стояла в дверях. Я всё стоял, ожидая и не веря. Но тут из-под ее корсета хлынула кровь. Тут только я понял, что поправить нельзя, и тотчас же решил, что и не нужно, что я этого самого и хочу, и это самое и должен был сделать. Я подождал, пока она
упала, и няня
с криком: «батюшки!» подбежала к ней, и тогда только бросил кинжал прочь и пошел из комнаты.
Он вышел, а я подошел к кровати, думая, не вызовет ли ее вид желания
спать. Ничего такого не произошло. Я не хотел
спать: я был возбужден и неспокоен. В моих ушах все еще стоял
шум; отдельные разговоры без моего усилия звучали снова
с характерными интонациями каждого говорящего. Я слышал смех, восклицания, шепот и, закрыв глаза, погрузился в мелькание лиц, прошедших передо мной за эти часы…
— Дай бог тебе счастье, если ты веришь им обоим! — отвечала она, и рука ее играла густыми кудрями беспечного юноши; а их лодка скользила неприметно вдоль по реке, оставляя белый змеистый след за собою между темными волнами; весла, будто крылья черной птицы, махали по обеим сторонам их лодки; они оба сидели рядом, и по веслу было в руке каждого; студеная влага
с легким
шумом всплескивала, порою озаряясь фосфорическим блеском; и потом уступала, оставляя быстрые круги, которые постепенно исчезали в темноте; — на западе была еще красная черта, граница дня и ночи; зарница, как алмаз, отделялась на синем своде, и свежая роса уж
падала на опустелый берег <Суры>; — мирные плаватели, посреди усыпленной природы, не думая о будущем, шутили меж собою; иногда Юрий каким-нибудь движением заставлял колебаться лодку, чтоб рассердить, испугать свою подругу; но она умела отомстить за это невинное коварство; неприметно гребла в противную сторону, так что все его усилия делались тщетны, и челнок останавливался, вертелся… смех, ласки, детские опасения, всё так отзывалось чистотой души, что если б демон захотел искушать их, то не выбрал бы эту минуту...
— Какой-то проходящий толкнул ее,.. мы думали, что он шутит… она
упала, да и окачурилась… чорт ее знал! вольно ж было не закричать! — так говорил один нищий; другие повторяли его слова
с шумом, оправдываясь в том, что не подали ей помощь, и плачевным голосом защищали свою невинность.
Кучер ударил по лошадям, и коляска
с шумом выехала в поле. Эльчанинову стало легче; как бы тяжелое бремя
спало у него
с души; минута расставанья была скорей досадна ему, чем тяжела.
Солдаты укладывались
спать. В нашей палатке, где, как и в других, помещалось шестеро на пространстве двух квадратных сажен, мое место было
с краю. Я долго лежал, смотря на звезды, на костры далеких войск, слушая смутный и негромкий
шум большого лагеря. В соседней палатке кто-то рассказывал сказку, беспрестанно повторяя слова «наконец того», произнося не «тово», а «того».
И вот раздался первый, негромкий, похожий на удар топора дровосека, ружейный выстрел. Турки наугад начали пускать в нас пули. Они свистели высоко в воздухе разными тонами,
с шумом пролетали сквозь кусты, отрывая ветви, но не
попадали в людей. Звук рубки леса становился все чаще и наконец слился в однообразную трескотню. Отдельных взвизгов и свиста не стало слышно; свистел и выл весь воздух. Мы торопливо шли вперед, все около меня были целы, и я сам был цел. Это очень удивляло меня.
Бессеменов. Нет — то! К вам ходят гости… целые дни
шум… ночью
спать нельзя… Ты на моих глазах шашни
с постоялкой заводишь… ты всегда надута… а я… а мы
с матерью жмемся в углу…
После обеда актеры
спали тяжелым, нездоровым сном,
с храпеньем и стонами,
спали очень долго, часа по четыре, и просыпались только к вечернему чаю,
с налитыми кровью глазами, со скверным вкусом во рту,
с шумом в ушах и
с вялым телом.
Он стал уставать от наплыва новых впечатлений, доселе ему неведомых, как больной, который радостно встал в первый раз
с болезненного одра своего и
упал, изнеможенный светом, блеском, вихрем жизни,
шумом и пестротою пролетавшей мимо него толпы, отуманенный, закруженный движением.
Матвей пошатнулся, и лицо его в одно мгновение стало спокойным, равнодушным; Яков, тяжело дыша, возбужденный и испытывая удовольствие оттого, что бутылка, ударившись о голову, крякнула, как живая, не давал ему
упасть и несколько раз (это он помнил очень хорошо) указал Аглае пальцем на утюг, и только когда полилась по его рукам кровь и послышался громкий плач Дашутки, и когда
с шумом упала гладильная доска и на нее грузно повалился Матвей, Яков перестал чувствовать злобу и понял, что произошло.
Он был мой друг. Уж нет таких друзей…
Мир сердцу твоему, мой милый Саша!
Пусть
спит оно в земле чужих полей,
Не тронуто никем, как дружба наша,
В немом кладбище памяти моей.
Ты умер, как и многие, без
шума,
Но
с твердостью. Таинственная дума
Еще блуждала на челе твоем,
Когда глаза сомкнулись вечным сном;
И то, что ты сказал перед кончиной,
Из слушавших не понял ни единый.
Дверцы отворились, одна за другой
с шумом попадали ступеньки, зашумело женское платье, в затхлую карету ворвался запах жасминных духов, быстрые ножки взбежали по ступенькам, и Анна Федоровна, задев полой распахнувшегося салопа по ноге графа, молча, но тяжело дыша, опустилась на сиденье подле него.
Городничий в то время, получа донесение, что в такой поздний час в таком-то доме происходит
шум, приходит туда
с дозором и находит, что Федор Гаврилыч
спят на диване, и дочка хозяйская лежит
с ним, обнявшись, и так как от генеральши нашей поступило по этому предмету прошение, то и составлен был в городническом правлении протокол — дело
с того и началось.
Вскипела, под полозом пенясь, вода,
Отхлынув, о берег забила,
Стянулася быстро ладей череда,
Передние в пристань вбежали суда,
И
с шумом упали ветрила.
Спи, кто может, — я
спать не могу,
Я стою потихоньку, без
шумуНа покрытом стогами лугу
И невольную думаю думу.
Не умел я
с тобой совладать,
Не осилил я думы жестокой…
Алексей Степанович, машинист при Буковской мельнице, среди ночи проснулся, не то уже выспавшись, так как накануне он завалился
спать с восьми часов, не то от ровного
шума дождя по железной крыше, от которого он отвык за семь зимних месяцев.
Прошел, может быть, какой-нибудь час, как страшный
шум в гостиной заставил меня вскочить. В первую минуту я не мог сообразить, что такое случилось, и только потом все сделалось ясно: медвежонок разодрался
с собакой, которая
спала на своем обычном месте в передней.
— Анзельм! Отвори мне сейчас, говорю тебе! — настойчиво и громко заговорила она,
с силою дергая дверную ручку, так что если б Анзельм даже
спал глубоким сном, то не мог бы не проснуться от стука и
шума.
Было за полночь, и на корвете все
спали глубоким сном, кроме часового и отделения вахтенных
с гардемарином, когда кто-то из матросов услышал какой-то странный
шум около корвета, точно где-то работали над чем-то металлическим. Матрос сообщил вахтенному унтер-офицеру, тот доложил вахтенному гардемарину. Прислушались. Действительно, совсем близко раздавались тихие удары, и вслед за ними слышался лязг меди.
Как бы в подтверждение моих слов, один крест, стоявший в наклонном положении и, видимо, подгнивший у самого основания,
с глухим
шумом упал на землю.