Неточные совпадения
— Я? не буду плакать… Я плачу от радости. Я так давно не
видела тебя. Я не буду, не буду, — сказала она, глотая слезы и отворачиваясь. — Ну, тебе одеваться теперь пора, — оправившись, прибавила она, помолчав и, не выпуская его руки, села у его
кровати на стул, на котором было приготовлено платье.
Блестели золотые, серебряные венчики на иконах и опаловые слезы жемчуга риз. У стены — старинная
кровать карельской березы, украшенная бронзой, такие же четыре стула стояли посреди комнаты вокруг стола. Около двери, в темноватом углу, — большой шкаф, с полок его, сквозь стекло, Самгин
видел ковши, братины, бокалы и черные кирпичи книг, переплетенных в кожу. Во всем этом было нечто внушительное.
Говоря, он смотрел в потолок и не
видел, что делает Дмитрий; два тяжелых хлопка заставили его вздрогнуть и привскочить на
кровати. Хлопал брат книгой по ладони, стоя среди комнаты в твердой позе Кутузова. Чужим голосом, заикаясь, он сказал...
Но я ясно
видел сквозь приотворенную дверь, что кто-то вдруг вышел из-за портьеры, за которой помещалась
кровать Татьяны Павловны, и стал в глубине комнаты, за Татьяной Павловной. Машинально, инстинктивно я схватился за замок и уже не дал затворить дверь.
— Как же-с,
видим, но мы денег уже в нем не нашли, он был пустой и валялся на полу, у
кровати, за ширмами.
Долго ли, коротко ли Марья Алексевна ругалась и кричала, ходя по пустым комнатам, определить она не могла, но, должно быть, долго, потому что вот и Павел Константиныч явился из должности, — досталось и ему, идеально и материально досталось. Но как всему бывает конец, то Марья Алексевна закричала: «Матрена, подавай обедать!» Матрена
увидела, что штурм кончился, вылезла из — под
кровати и подала обедать.
Рахметов отпер дверь с мрачною широкою улыбкою, и посетитель
увидел вещь, от которой и не Аграфена Антоновна могла развести руками: спина и бока всего белья Рахметова (он был в одном белье) были облиты кровью, под
кроватью была кровь, войлок, на котором он спал, также в крови; в войлоке были натыканы сотни мелких гвоздей шляпками с — исподи, остриями вверх, они высовывались из войлока чуть не на полвершка...
Она
увидела, что идет домой, когда прошла уже ворота Пажеского корпуса, взяла извозчика и приехала счастливо, побила у двери отворившего ей Федю, бросилась к шкапчику, побила высунувшуюся на шум Матрену, бросилась опять к шкапчику, бросилась в комнату Верочки, через минуту выбежала к шкапчику, побежала опять в комнату Верочки, долго оставалась там, потом пошла по комнатам, ругаясь, но бить было уже некого: Федя бежал на грязную лестницу, Матрена, подсматривая в щель Верочкиной комнаты, бежала опрометью,
увидев, что Марья Алексевна поднимается, в кухню не попала, а очутилась в спальной под
кроватью Марьи Алексевны, где и пробыла благополучно до мирного востребования.
После ее приезда в Москву вот что произошло со мной: я лежал в своей комнате, на
кровати, в состоянии полусна; я ясно
видел комнату, в углу против меня была икона и горела лампадка, я очень сосредоточенно смотрел в этот угол и вдруг под образом
увидел вырисовавшееся лицо Минцловой, выражение лица ее было ужасное, как бы одержимое темной силой; я очень сосредоточенно смотрел на нее и духовным усилием заставил это видение исчезнуть, страшное лицо растаяло.
Суду было мало того доказательства, что изменившего супружеской верности застали в
кровати; требовались еще такие подробности, которые никогда ни одно третье лицо не может
видеть, но свидетели «
видели» и с пафосом рассказывали, а судьи смаковали и «судили».
Особенно он увлекался чтением. Часто его можно было
видеть где-нибудь на диване или на
кровати в самой неизящной позе: на четвереньках, упершись на локтях, с глазами, устремленными в книгу. Рядом на стуле стоял стакан воды и кусок хлеба, густо посыпанный солью. Так он проводил целые дни, забывая об обеде и чае, а о гимназических уроках и подавно.
Галактион стаял в изголовье
кровати и невольно любовался ею, любовался не так, как прежде, а как мужчина, полный сил, который
видит красивую женщину.
В Андрее-Ивановском я
видел чрезвычайно красивую татарку 15 лет, которую муж купил у ее отца за 100 рублей; когда мужа нет дома, она сидит на
кровати, а в дверь из сеней смотрят на нее поселенцы и любуются.
Он обернулся на ее зов и коротко, отрывисто вдохнул в себя воздух, точно ахнул: он никогда еще в жизни не встречал нигде, даже на картинах, такого прекрасного выражения нежности, скорби и женственного молчаливого упрека, какое сейчас он
видел в глазах Женьки, наполненных слезами. Он присел на край
кровати и порывисто обнял ее вокруг обнаженных смуглых рук.
Но когда он
увидел Любку, которая тихо и неподвижно сидела на
кровати, опустив голову и сложив на коленях руки, он застонал и закряхтел от досады и смущения.
В комнате было так темно, что я
видел только образ матери, а лица разглядеть не мог; нас подвели к
кровати, поставили на колени, мать благословила нас образом, перекрестила, поцеловала и махнула рукой.
Мы по-прежнему ходили к нему всякий день и
видели, как его мыли; но сначала я смотрел на все без участья: я мысленно жил в спальной у моей матери, у
кровати больной.
И пошла почивать в опочивальню свою молодая дочь купецкая, красавица писаная, и
видит: стоит у
кровати ее девушка сенная, верная и любимая, и стоит она чуть от страха жива, и обрадовалась она госпоже своей, и целует ей руки белые, обнимает ее ноги резвые.
Двоюродные наши сестрицы, которые прежде были в большой милости, сидели теперь у печки на стульях, а мы у дедушки на
кровати;
видя, что он не обращает на них никакого вниманья, а занимается нами, генеральские дочки (как их называли), соскучась молчать и не принимая участия в наших разговорах, уходили потихоньку из комнаты в девичью, где было им гораздо веселее.
Дивуется честной купец такому чуду чудному и такому диву дивному, и ходит он по палатам изукрашенным да любуется, а сам думает: «Хорошо бы теперь соснуть да всхрапнуть», — и
видит, стоит перед ним
кровать резная, из чистого золота, на ножках хрустальныих, с пологом серебряным, с бахромою и кистями жемчужными; пуховик на ней как гора лежит, пуху мягкого, лебяжьего.
Дивится купец такому чуду новому, новому и чудному; ложится он на высокую
кровать, задергивает полог серебряный и
видит, что он тонок и мягок, будто шелковый.
Мало-помалу он забылся на миг легким сном и
видел во сне что-то похожее на кошмар; ему приснилось, что он опутан на своей
кровати веревками, весь связан и не может шевельнуться, а между тем раздаются по всему дому страшные удары в забор, в ворота, в его дверь, во флигеле у Кириллова, так что весь дом дрожит, и какой-то отдаленный, знакомый, но мучительный для него голос жалобно призывает его.
Прежняя обыкновенная печь в спальне заменилась затейливым камином, и в конце концов брачная
кровать молодых представляла нечто невероятное: она была широчайшая, из цельного красного дерева, и в обеих спинках ее были вделаны огромные зеркала, так что всякий, ложившийся на эту
кровать,
видел себя с головы до ног.
Комната была просторная. В ней было несколько
кроватей, очень широких, с белыми подушками. В одном только месте стоял небольшой столик у
кровати, и в разных местах — несколько стульев. На одной стене висела большая картина, на которой фигура «Свободы» подымала свой факел, а рядом — литографии, на которых были изображены пятисвечники и еврейские скрижали. Такие картины Матвей
видел у себя на Волыни и подумал, что это Борк привез в Америку с собою.
К тому же он
увидел со смущением, что в комнате не было другой
кровати, — значит, хозяин уступил свою, а его ноги были босы, — значит, Нилов снял с него, сонного, сапоги.
Во всяком случае лозищане подумали, что
видят перед собой американского дворянина или начальника. Но мистер Борк скоро сошел по витой лесенке сверху, куда он успел отвести Анну, и подвел лозищан к
кровати совсем рядом с этим важным барином.
Войдя в отведенную мне комнату, в которую уже перенесли мой чемодан, я
увидел на столике, перед
кроватью, лист почтовой бумаги, великолепно исписанный разными шрифтами, отделанный гирляндами, парафами и росчерками.
Я отдернул альков моей
кровати и
увидел постель, застланную ослепительно чистым бельем.
Точно так, как бывало в моем детстве, я
увидел над моим изголовьем свежего, воскового купидона, привешенного к алькову моей
кровати.
Андрей Ефимыч все понял. Он, ни слова не говоря, перешел к
кровати, на которую указал Никита, и сел;
видя, что Никита стоит и ждет, он разделся догола, и ему стало стыдно. Потом он надел больничное платье; кальсоны были очень коротки, рубаха длинна, а от халата пахло копченою рыбой.
— Трудно? Тебе? Врёшь ты! — вскричал Илья, вскочив с
кровати и подходя к товарищу, сидевшему под окном. — Мне — трудно, да! Ты — что? Отец состарится — хозяин будешь… А я? Иду по улице, в магазинах
вижу брюки, жилетки… часы и всё такое… Мне таких брюк не носить… таких часов не иметь, — понял? А мне — хочется… Я хочу, чтобы меня уважали… Чем я хуже других? Я — лучше! А жулики предо мной кичатся, их в гласные выбирают! Они дома имеют, трактиры… Почему жулику счастье, а мне нет его? Я тоже хочу…
Я лежал в палатке один на
кровати и смотрел в неспущенные полы моей палатки. На черном фоне Балкан внизу мелькали огоньки деревни Шипки и над ней, как венец горного массива, заоблачное Орлиное Гнездо, а над ним на синем звездном небе переливается голубым мерцанием та самая звезда, которую я
видел после горной катастрофы…
Когда Фома, отворив дверь, почтительно остановился на пороге маленького номера с одним окном, из которого видна была только ржавая крыша соседнего дома, — он
увидел, что старый Щуров только что проснулся, сидит на
кровати, упершись в нее руками, и смотрит в пол, согнувшись так, что длинная белая борода лежит на коленях, Но, и согнувшись, он был велик…
Мельников не явился ночевать, Евсей пролежал всю ночь один, стараясь не двигаться. При каждом движении полог над
кроватью колебался, в лицо веял запах сырости, а
кровать певуче скрипела. Пользуясь тишиной, в комнате бегали и шуршали проклятые мыши, шорох разрывал тонкую сеть дум о Якове, Саше, и сквозь эти разрывы Евсей
видел мёртвую, спокойно ожидающую пустоту вокруг себя, — с нею настойчиво хотела слиться пустота его души.
— Нечего"финиссе"… или уж по-французски заговорил! Уж что было, то было… Вон он и на кровати-то за покойника лежал! — вдруг указал Прокоп на добродушнейшего старичка, который, проходя мимо и
увидев, что собралась порядочная кучка беседующих, остановился и с наивнейшим видом прислушивался к разговору.
По лицу Тита пробежала судорога… Черты его странно передернулись, но дальше я ничего не
видел и не слышал. Я повалился на
кровать и тотчас заснул странным, тяжелым, глубоким сном…
Спальные внизу были пусты, и мать моя могла осмотреть их, даже
видеть ту
кровать, на которой я буду спать, казалось, она всем осталась довольна.
Я
увидел прежде всего сидящую у
кровати Молли; Ганувер держал ее руку, лежа с высоко поднятой подушками головой. Рот его был полураскрыт, и он трудно дышал, говоря с остановками, негромким голосом. Между краев расстегнутой рубашки был виден грудной компресс.
Но Янсон уже замолчал. И опять его посадили в ту камеру, в которой он уже сидел месяц и к которой успел привыкнуть, как привыкал ко всему: к побоям, к водке, к унылому снежному полю, усеянному круглыми бугорками, как кладбище. И теперь ему даже весело стало, когда он
увидел свою
кровать, свое окно с решеткой, и ему дали поесть — с утра он ничего не ел. Неприятно было только то, что произошло на суде, но думать об этом он не мог, не умел. И смерти через повешение не представлял совсем.
Несчастная красавица открыла глаза и, не
видя уже никого около своей постели, подозвала служанку и послала ее за карлицею. Но в ту же минуту круглая, старая крошка как шарик подкатилась к ее
кровати. Ласточка (так называлась карлица) во всю прыть коротеньких ножек, вслед за Гаврилою Афанасьевичем и Ибрагимом, пустилась вверх по лестнице и притаилась за дверью, не изменяя любопытству, сродному прекрасному полу. Наташа, увидя ее, выслала служанку, и карлица села у
кровати на скамеечку.
На столе у
кровати стоял большой графин кваса, почти пустой, квас был пролит на скатерть, пробка графина лежала на полу. Строгие, светлые глаза матери окружены синеватой тенью, но не опухли от слёз, как ожидала
видеть это Наталья; глаза как будто тоже потемнели, углубились, и взгляд их, всегда несколько надменный, сегодня казался незнакомым, смотрел издали, рассеянно.
Явления, одно другого страннее, представлялись ему беспрестанно: то
видел он Петровича и заказывал ему сделать шинель с какими-то западнями для воров, которые чудились ему беспрестанно под
кроватью, и он поминутно призывал хозяйку вытащить у него одного вора даже из-под одеяла; то спрашивал, зачем висит перед ним старый капот его, что у него есть новая шинель; то чудилось ему, что он стоит перед генералом, выслушивая надлежащее распеканье, и приговаривает: «Виноват, ваше превосходительство!», то, наконец, даже сквернохульничал, произнося самые страшные слова, так что старушка хозяйка даже крестилась, отроду не слыхав от него ничего подобного, тем более что слова эти следовали непосредственно за словом «ваше превосходительство».
В пристройке, где он дал мне место, сел я на
кровать свою и застыл в страхе и тоске. Чувствую себя как бы отравленным, ослаб весь и дрожу. Не знаю, что думать; не могу понять, откуда явилась эта мысль, что он — отец мой, — чужая мне мысль, ненужная. Вспоминаю его слова о душе — душа из крови возникает; о человеке — случайность он на земле. Всё это явное еретичество!
Вижу его искажённое лицо при вопросе моём. Развернул книгу, рассказывается в ней о каком-то французском кавалере, о дамах… Зачем это мне?
Это было как при блеске молоньи среди темной ночи, когда почему-то вдруг
видишь чрезвычайное множество предметов зараз: занавес
кровати, ширму, окно, вздрогнувшую на жердочке канарейку и стакан с серебряной ложечкой, на ручке которой пятнышками осела магнезия.
Но я швырнул эти вынутые часы на стол и, чтобы их не
видеть, бросился в свою комнату. А там, слышу, на стенке над
кроватью мои часы потюкивают: тик-так, тик-так, тик-так.
Бурмистров закрывал глаза, не желая
видеть, как вызывающе играет ненасытное тело женщины, качаются спущенные с
кровати голые ноги ее, желтые и крепкие, как репа.
Посмотрел я, перегнувшись с
кровати, и
вижу на столике кружева Домны Платоновны, увязанные в черном шелковом платочке с белыми каемочками.
Приподнявшись немного на
кровати, он
увидел, что супруга его, довольно почтенная дама, очень любившая пить кофий, вынимала из печи только что испеченные хлебы.
Следующая комната, вероятно, служила уборной хозяйки, потому что на столике стояло в серебряной рамке кокетливое женское зеркало, с опущенными на него кисейными занавесками; а на другой стороне, что невольно бросилось Иосафу в глаза, он
увидел за ситцевой перегородкой зачем-то двуспальную
кровать и даже с двумя изголовьями.