Неточные совпадения
— Знаю, и это мучает меня… Бабушка! — почти с отчаянием молила Вера, — вы
убьете меня, если у вас сердце будет
болеть обо мне…
— Ну… — сказал он, — чтоб вынуть
боль безнадежности или
убить совсем надежду, надо…
Если же могли почувствовать
боль и жалость, что человека
убили, то, конечно, уж потому, что отца не
убили:
убив отца, не соскочили бы к другому поверженному из жалости, тогда уже было бы иное чувство, не до жалости бы было тогда, а до самоспасения, и это, конечно, так.
— Слышал ли ты, что этот изверг врет? У меня давно язык чешется, да что-то грудь
болит и народу много, будь отцом родным, одурачь как-нибудь, прихлопни его,
убей какой-нибудь насмешкой, ты это лучше умеешь — ну, утешь.
Если муж не из таких, которые
убивают или бегают, то все-таки каждый день жене приходится бояться, как бы его не наказали, не взвели бы на него напраслины, как бы он не надорвался, не
заболел, не умер.
Он
убил ее, и когда посмотрел на ужасное дело своих рук, то вдруг почувствовал омерзительный, гнусный, подлый страх. Полуобнаженное тело Верки еще трепетало на постели. Ноги у Дилекторского подогнулись от ужаса, но рассудок притворщика, труса и мерзавца бодрствовал: у него хватило все-таки настолько мужества, чтобы оттянуть у себя на боку кожу над ребрами и прострелить ее. И когда он падал, неистово закричав от
боли, от испуга и от грома выстрела, то по телу Верки пробежала последняя судорога.
Барин наш терпел, терпел, — и только раз, когда к нему собралась великая компания гостей, ездили все они медведя поднимать, подняли его,
убили, на радости, без сумнения, порядком выпили; наконец, после всего того, гости разъехались, остался один хозяин дома, и скучно ему: разговоров иметь не с кем, да и голова с похмелья
болит; только вдруг докладывают, что священник этот самый пришел там за каким-то дельцем маленьким…
— Я, однако, вас не
убил… в то утро… а взял обе руки назад… — почти с
болью проговорил Ставрогин, потупив глаза.
— Самое первое. Есть два рода: те, которые
убивают себя или с большой грусти, или со злости, или сумасшедшие, или там всё равно… те вдруг. Те мало о
боли думают, а вдруг. А которые с рассудка — те много думают.
Одна
боль собственного его сердца, прежде всяких наказаний,
убьет его своими муками.
Сели за стол втроем. Принялись пить водку и закусывать пирожками. Больше пили, чем ели. Передонов был мрачен. Уже все было для него как бред, бессмысленно, несвязно и внезапно. Голова
болела мучительно. Одно представление настойчиво повторялось — о Володине, как о враге. Оно чередовалось тяжкими приступами навязчивой мысли: надо
убить Павлушку, пока не поздно. И тогда все хитрости вражьи откроются. А Володин быстро пьянел и молол что-то бессвязное, на потеху Варваре.
— Нет, ты не
убьешь себя. Зачем перед собой притворяться?.. Ты слишком любишь ощущение жизни, для того чтобы
убить себя. Ты слишком немощен духом для этого. Ты слишком боишься физической
боли. Ты слишком много размышляешь.
Где-то в глубине моей души, еще не притупившейся к человеческому страданию, я разыскал теплые слова. Прежде всего я постарался
убить в ней страх. Говорил, что ничего еще ровно не известно и до исследования предаваться отчаянию нельзя. Да и после исследования ему не место: я рассказал о том, с каким успехом мы лечим эту дурную
боль — сифилис.
Если я вас когда-нибудь
убью, то надо ведь и себя
убить будет; ну так — я себя как можно дольше буду не
убивать, чтоб эту нестерпимую
боль без вас ощутить.
«Сейчас умер мой отец. Этим я обязана тебе, так как ты
убил его. Наш сад погибает, в нем хозяйничают уже чужие, то есть происходит то самое, чего так боялся бедный отец. Этим я обязана тоже тебе. Я ненавижу тебя всею моею душой и желаю, чтобы ты скорее погиб. О, как я страдаю! Мою душу жжет невыносимая
боль… Будь ты проклят. Я приняла тебя за необыкновенного человека, за гения, я полюбила тебя, но ты оказался сумасшедшим…»
— Ну, вот, ну, вот! ты с таким убитым видом смотришь, что у меня вся внутренность ворочается, сердце
болит! Ну, что ж? ты меня всегда этак
убиваешь! Так и закричит: а-а-а!!! Да ты рассуждай; ну, что ж такое? ну, кончу, ей-богу кончу…
Однажды у него
заболела жена. Он позвал доктора и спросил, чем ее лечить. Доктор велел сделать ей суп из лягушек. Гальвани велел наловить съедобных лягушек. Ему наловили,
убили их и положили к нему на стол.
— Полноте, Марко Данилыч, ничего не видя,
убивать себя. Как это не стыдно! А еще мужчина! — уговаривала его Дарья Сергевна. — На таком многолюдстве она еще не бывала, что мудреного, что головка
заболела? Бог милостив! Вот разве что? — быстро сказала Дарья Сергевна.
Я проснулся с
болью в темени: вероятно, он таки пытался Меня откупорить! Мой гнев был так велик, что я не улыбнулся, не вздохнул лишний раз и не пошевельнулся, — Я просто и спокойно еще раз
убил Вандергуда. Я стиснул спокойно зубы, сделал глаза прямыми, спокойными, вытянул мое тело во всю длину — и спокойно застыл в сознании моего великого Я. Океан мог бы ринуться на Меня, и Я не шевельнул бы ресницей — довольно! Пойди вон, мой друг, Я хочу быть один.
— От курения царевич
заболел чахоткой и умер, когда ему было 20 лет. Дряхлый и болезненный старик остался без всякой помощи. Некому было управлять государством и защищать дворец. Пришли неприятели,
убили старика, разрушили дворец, и уж в саду теперь нет ни черешен, ни птиц, ни колокольчиков… Так-то, братец…
Орехи она разгрызла, но только после этого у нее сейчас же зубы заныли и до того ее доняли, что она стала кричать: «Лучше
убейте меня, потому что это все удвоивается и стало совсем невозможно вытерпеть». А у нее был управитель очень лукавый, и он ей говорит: «Чем если
убивать — за что отвечать придется, то лучше дозвольте я вам из Киева всепомогающего лекаря привезу: он из известной шияновской родни — и всякую зубную
боль в одну минуту унять может».
Из всех мыслей, лениво бродивших в его голове, только две не раздражали его: одна — что он каждую минуту имеет власть
убить себя, другая — что
боль не будет продолжаться дольше трех дней.
— А разве есть такие яды, которые
убивают в четверть часа, мало-помалу и без всякой
боли? — спросил он у доктора, когда тот вскрывал череп.
—
Убей меня! — рыдала она. — Застрели меня, ведь ты носишь револьвер с собой, и избавь меня от
боли, которую я не могу долее выносить. Пьер… мое сердце… о!..
Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, чтò есть он сам — сущность его, в его глазах очевидно уничтожается — перестает быть. Но когда умирающее есть человек и человек любимый, тогда кроме ужаса, ощущаемого перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая так же, как и рана физическая, иногда
убивает, иногда залечивается, но всегда
болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
Они даже старую лошадь не
убивают, а дают ей по силам работу; они кормят семейство, ягнят, поросят, щенят, ожидая от них пользы; так как же они не будут кормить нужного человека, когда он
заболеет, и как же не найдут посильной работы старому и малому, и как же не станут выращивать людей, которые будут на них же работать?