Неточные совпадения
«Куда? Уж эти мне поэты!»
— Прощай, Онегин, мне пора.
«Я не держу тебя; но где ты
Свои проводишь вечера?»
— У Лариных. — «Вот это чудно.
Помилуй! и тебе не трудно
Там каждый вечер
убивать?»
— Нимало. — «Не могу понять.
Отселе вижу, что такое:
Во-первых (слушай, прав ли я?),
Простая,
русская семья,
К гостям усердие большое,
Варенье, вечный разговор
Про дождь, про лён, про скотный двор...
— В том и штука: убийца непременно там сидел и заперся на запор; и непременно бы его там накрыли, если бы не Кох сдурил, не отправился сам за дворником. А он именно в этот-то промежуток и успел спуститься по лестнице и прошмыгнуть мимо их как-нибудь. Кох обеими руками крестится: «Если б я там, говорит, остался, он бы выскочил и меня
убил топором».
Русский молебен хочет служить, хе-хе!..
— Осталось неизвестно, кто
убил госпожу Зотову? Плохо работает ваша полиция. Наш Скотланд-ярд узнал бы, о да! Замечательная была
русская женщина, — одобрил он. — Несколько… как это говорится? — обре-ме-не-на знаниями, которые не имеют практического значения, но все-таки обладала сильным практическим умом. Это я замечаю у многих:
русские как будто стыдятся практики и прячут ее, орнаментируют религией, философией, этикой…
Он
убил того
русского попа, сударь, вырвал его рыжую бороду и продал парикмахеру на Кузнецком мосту, совсем рядом с магазином господина Андрие, — вы, конечно, знаете: парижские новинки, модные изделия, белье, сорочки…
— Epouvantable! [Ужасно!] — сказала она про жару. — Я не переношу этого. Се climat me tue. [Этот климат меня
убивает.] — И, поговорив об ужасах
русского климата и пригласив Нехлюдова приехать к ним, она дала знак носильщикам. — Так непременно приезжайте, — прибавила она, на ходу оборачивая свое длинное лицо к Нехлюдову.
Когда я желаю победы
русской армии, я духовно
убиваю и беру на себя ответственность за убийство, принимаю вину.
Боятся, что европейская техника, машина, развитие промышленности, новые формы общественности, формально схожие с европейскими, могут
убить своеобразие
русского духа, обезличить Россию.
После этого почтенный почтмейстер, которого кондуктор называл «Herr Major» и которого фамилия была Шверин, захлопнул окно. Обсудив дело, мы, как
русские, решились ехать. Бенвенуто Челлини, как итальянец, в подобном случае выстрелил бы из пистолета и
убил почтмейстера.
А тут чувствительные сердца и начнут удивляться, как мужики
убивают помещиков с целыми семьями, как в Старой Руссе солдаты военных поселений избили всех
русских немцев и немецких
русских.
Желая везде и во всем
убить всякий дух независимости, личности, фантазии, воли, Николай издал целый том церковных фасад, высочайше утвержденных. Кто бы ни хотел строить церковь, он должен непременно выбрать один из казенных планов. Говорят, что он же запретил писать
русские оперы, находя, что даже писанные в III Отделении собственной канцелярии флигель-адъютантом Львовым никуда не годятся. Но это еще мало — ему бы издать собрание высочайше утвержденных мотивов.
Это сообщение меня поразило. Итак — я лишился друга только потому, что он поляк, а я —
русский, и что мне было жаль Афанасия и
русских солдат, когда я думал, что их могут
убить. Подозрение, будто я радуюсь тому, что теперь гибнут поляки, что Феликс Рыхлинский ранен, что Стасик сидит в тюрьме и пойдет в Сибирь, — меня глубоко оскорбило… Я ожесточился и чуть не заплакал…
Один корреспондент пишет, что вначале он трусил чуть не каждого куста, а при встречах на дороге и тропинках с арестантом ощупывал под пальто револьвер, потом успокоился, придя к заключению, что «каторга в общем — стадо баранов, трусливых, ленивых, полуголодных и заискивающих». Чтобы думать, что
русские арестанты не
убивают и не грабят встречного только из трусости и лени, надо быть очень плохого мнения о человеке вообще или не знать человека.
Чирки с весны парами, а потом и в одиночку попадаются охотникам везде, где только есть вода, в продолжение всего лета, но они особенно любят маленькие речки, озерки и лужи, часто в самом селении находящиеся; прилетают даже к
русским уткам. В осеннее время иногда сделать очень удачный выстрел в навернувшуюся нечаянно стаю чирят, и мне случилось один раз
убить из одного ствола моего ружья, заряженного рябчиковою дробью, девять чирков.
Если вдруг выпадет довольно глубокий снег четверти в две, пухлый и рыхлый до того, что нога зверя вязнет до земли, то башкирцы и другие азиатские и
русские поселенцы травят, или, вернее сказать, давят, в большом числе русаков не только выборзками, но и всякими дворными собаками, а лис и волков заганивают верхами на лошадях и
убивают одним ударом толстой ременной плети, от которой, впрочем, и человек не устоит на ногах.
Он состоял в том, чтобы затвориться в Кремле со всем войском, настроить бараков, окопаться укреплениями, расставить пушки,
убить по возможности более лошадей и посолить их мясо; по возможности более достать и намародерничать хлеба и прозимовать до весны; а весной пробиться чрез
русских.
— У меня написана басня-с, — продолжал он, исключительно уже обращаясь к нему, — что одного лацароне [Лацароне (итальян.) — нищий, босяк.] подкупили в Риме англичанина
убить; он раз встречает его ночью в глухом переулке и говорит ему: «Послушай, я взял деньги, чтобы тебя
убить, но завтра день святого Амвросия, а патер наш мне на исповеди строго запретил людей под праздник резать, а потому будь так добр, зарежься сам, а ножик у меня вострый, не намает уж никак!..» Ну, как вы думаете — наш мужик
русский побоялся ли бы патера, или нет?..
Татарва — те ничего: ну,
убил и
убил: на то такие были кондиции, потому что и он меня мог засечь, но свои, наши
русские, даже досадно как этого не понимают, и взъелись.
— Тем не менее скажу вам откровенно: тридцать лет сряду стараюсь я отличить
русские язвы от
русских доблестей — и,
убей меня бог, ничего понять не могу!
— Понимаю-с! — подхватил поручик. — Если вас он
убьет, я его вызову! Не смей он оскорблять чести
русских офицеров!
Мне очень хотелось подойти послушать, но я не посмела, и мне уж наша Марфуша рассказала, что когда в соборе похоронили царя Ивана Грозного, который
убил своего сына, так Николай угодник на висевшем тут образе отвернул глаза от гробницы; видела я и гробницу младенца Димитрия, которого
убили по приказанию царя Бориса [Борис — Годунов (около 1551—1605),
русский царь с 1598 года.].
Хаджи-Мурат сидел рядом в комнате и, хотя не понимал того, что говорили, понял то, что ему нужно было понять: что они спорили о нем, и что его выход от Шамиля есть дело огромной важности для
русских, и что поэтому, если только его не сошлют и не
убьют, ему много можно будет требовать от них.
— Это все было хорошо, — продолжал он, — потом все испортилось. Шамиль стал на место Гамзата. Он прислал ко мне послов сказать, чтобы я шел с ним против
русских; если же я откажусь, то он грозил, что разорит Хунзах и
убьет меня. Я сказал, что не пойду к нему и не пущу его к себе.
Не потому присоединена Ницца к Франции, Лотарингия к Германии, Чехия к Австрии; не потому раздроблена Польша; не потому Ирландия и Индия подчиняются английскому правлению; не потому воюют с Китаем и
убивают африканцев, не потому американцы изгоняют китайцев, а
русские теснят евреев; не потому землевладельцы пользуются землей, которую они не обрабатывают, и капиталисты произведениями труда, совершаемого другими, что это — добро, нужно и полезно людям и что противное этому есть зло, а только потому, что те, кто имеет власть, хотят, чтобы это так было.
И вот я увидал воочию
русских, добрых и проникнутых христианским духом людейс ружьями и розгами, едущими
убивать и истязать своих голодных братьев.
Далее, после нескольких пустых подробностей, та же повествовательница рассказывала, что «муж ее еще в детстве слыхал о российском городе Астрахани; что с казаками, ее пленившими, при ней соединилось много татар Золотой орды и
русских, что они
убивали детей своих и пр.».
— Их пять братьев, — рассказывал лазутчик на своем ломаном полурусском языке: — вот уж это третьего брата
русские бьют, только два остались; он джигит, очень джигит, — говорил лазутчик, указывая на чеченца. — Когда
убили Ахмед-хана (так звали убитого абрека), он на той стороне в камышах сидел; он всё видел: как его в каюк клали и как на берег привезли. Он до ночи сидел; хотел старика застрелить, да другие не пустили.
То с необычайною храбростию и удивляющею всех силой он
убивает и покоряет бесчисленное множество горцев; то он сам горец и с ними вместе отстаивает против
русских свою независимость.
— Не калужане, боярин, — сказал с важным видом Копычинский, — спроси меня, я это дело знаю: его
убил перекрещенный татарин Петр Урусов; а калужские граждане, отомщая за него, перерезали всех татар и провозгласили новорожденного его сына, под именем Иоанна Дмитриевича, царем
русским.
— Союзу
русского народа разрешено устроить боевые дружины для того, чтобы
убивать революционеров. Я туда пойду. Я ловко стреляю из пистолета…
— Вы поссорили меня прежде с
русскими эмигрантами, дружбу которых я высоко ценил!.. Поссорили теперь с женщиною, горячо мною любимой, и я вас вызываю на дуэль и хочу
убить вас!
— И после этого вы можете меня спрашивать!.. Когда вы, прослужив сорок лет с честию, отдав вполне свой долг отечеству, готовы снова приняться за оружие, то может ли молодой человек, как я, оставаться простым зрителем этой отчаянной и, может быть, последней борьбы
русских с целой Европою? Нет, Федор Андреевич, если б я навсегда должен был отказаться от Полины, то и тогда пошел бы служить; а постарался бы только, чтоб меня
убили на первом сражении.
Вы не умрете ни от стыда, ни от раскаяния; проклятие всех
русских, которое прогремит над преступной главой вашей, не
убьет вас — нет! вы станете жить.
Убить просто француза — казалось для
русского крестьянина уже делом слишком обыкновенным; все роды смертей, одна другой ужаснее, ожидали несчастных неприятельских солдат, захваченных вооруженными толпами крестьян, которые, делаясь час от часу отважнее, стали наконец нападать на сильные отряды фуражиров и нередко оставались победителями.
— Да. Это было бы слишком нерасчетисто: оставить живым француза, а
убить, может быть,
русского. Вчера я слышал ваш разговор с этим самохвалом: вы не полуфранцуз, а
русской в душе. Вы только чересчур чувствительны; да это пройдет.
— Третьего дня, — продолжал спокойно Шамбюр, — досталось и ему от
русских: на него упала бомба; впрочем, бед немного наделала — я сам ходил смотреть. Во всем доме никто не ранен, и только
убило одну больную женщину, которая и без того должна была скоро умереть.
Один мой знакомый, много покатавшийся на своем веку по России, сделал замечание, что если в станционной комнате на стенах висят картинки, изображающие сцены из «Кавказского пленника» или
русских генералов, то лошадей скоро достать можно; но если на картинках представлена жизнь известного игрока Жоржа де Жермани, то путешественнику нечего надеяться на быстрый отъезд: успеет он налюбоваться на закрученный кок, белый раскидной жилет и чрезвычайно узкие и короткие панталоны игрока в молодости, на его исступленную физиономию, когда он, будучи уже старцем,
убивает, высоко взмахнув стулом, в хижине с крутою крышей, своего сына.
— Очень жалею, что вас
убили, и готов служить вам лошадьми, но только в противоположную от Мценска сторону, по простой
русской пословице: «свои собаки грызутся…».
— В третьем году, — говорит он, — у нас в Майкопе бунт был по случаю чумы на скоте. Вызваны были драгуны против нас, и христиане
убивали христиан. Из-за скота! Много народу погублено было. Задумался я — какой же веры мы,
русские, если из-за волов смерти друг друга предаём, когда богом нашим сказано: «не убий»?
Алексей. Ты, старичок,
русский язык понимаешь?
Убьют тебя. Уйди куда-нибудь в подвал, скройся там, чтоб духу твоего не было.
— Да я только перепугалась, что
убьет он их, и за наших детей боялась, чтобы они
русских слов не слыхали. А вас дома нет; я давно смотрела вас, чтобы вы скорее шли, потому что обе дамы с пеленашкой сидят в моей комнате.
Пушкин был такой же негр, как тот негр в Александровском пассаже, рядом с белым стоячим медведем, над вечно-сухим фонтаном, куда мы с матерью ходили посмотреть: не забил ли? Фонтаны никогда не бьют (да как это они бы делали?),
русский поэт — негр, поэт — негр, и поэта —
убили.
— А кто же
убьет меня, как не Россия? И против кого я выпишу казаков? Против России — во имя России? И разве могут спасти казаки, и агенты, и стражники человека, у которого смерть вот тут, во лбу. Ты сегодня немного выпил за ужином, Алеша, но ты трезв, и ты поймешь: я чувствую смерть. Еще там, в сарае, я почувствовал ее, но не знал, что это такое. Это вздор, что я тебе говорил о крестах и о
русских, и не в этом дело. Ты видишь платок?
— А не дойдем — в лесу переночуем. Я вот лепешек набрал. Что ж ты будешь сидеть? Хорошо, пришлют денег, а то ведь и не соберут. А татары теперь злые — за то, что ихнего
русские убили. Поговаривают — нас
убить хотят.
На Кавказе тогда война была. По дорогам ни днем, ни ночью не было проезда. Чуть кто из
русских отъедет или отойдет от крепости, татары или
убьют, или уведут в горы. И было заведено, что два раза в неделю из крепости в крепость ходили провожатые солдаты. Спереди и сзади идут солдаты, а в средине едет народ.
Собрались татары в кружок, и старик из-под горы пришел. Стали говорить. Слышит Жилин, что судят про них, что с ними делать. Одни говорят: надо их дальше в горы услать, а старик говорит: «надо
убить». Абдул спорит, говорит: «я за них деньги отдал, я за них выкуп возьму». А старик говорит: «ничего они не заплатят, только беды наделают. И грех
русских кормить.
Убить, — и кончено».
Пришли
русские, разорили деревню и семь сыновей
убили.
Не раз видел я под Севастополем, когда во время перемирия сходились солдаты
русские и французские, как они, не понимая слов друг друга, все-таки дружески, братски улыбались, делая знаки, похлопывая друг друга по плечу или брюху. Насколько люди эти были выше тех людей, которые устраивали войны и во время войны прекращали перемирие и, внушая добрым людям, что они не братья, а враждебные члены разных народов, опять заставляли их
убивать друг друга.
Тут, узнав этакую вещь от Аллилуевой жены, ахнуло и все приходское христианство, и были такие мнения, что бабу-дулебу надлежит
убить за то, что она «в елтарь сунулась»; но дулеба, к счастию, скоро об этом услыхала и хорошо собою распорядилася, потому что пристала к беглым, проходившим «в вольный Николаев град», бывший тогда для многих
русских людей «градом убежища».
— Никто никого не ранил и никто никого не
убил: мы подрались настоящим
русским образом… я его по морде…
Они поехали. Татарин сообщил, что недавно в соседней
русской деревне мужики
убили двух заночевавших офицеров, а трупы подбросили на хутора к грекам… Из города послали чеченцев для экзекуции.