Неточные совпадения
Ну, разумеется, что я
убил старуху, — это я
худо сделал… ну и довольно!
Кабанов. Нет, постой! Уж на что еще
хуже этого.
Убить ее за это мало. Вот маменька говорит: ее надо живую в землю закопать, чтоб она казнилась! А я ее люблю, мне ее жаль пальцем тронуть. Побил немножко, да и то маменька приказала. Жаль мне смотреть-то на нее, пойми ты это, Кулигин. Маменька ее поедом ест, а она, как тень какая, ходит, безответная. Только плачет да тает, как воск. Вот я и убиваюсь, глядя на нее.
Разумеется, кое-что необходимо выдумывать, чтоб подсолить жизнь, когда она слишком пресна, подсластить, когда горька. Но — следует найти точную меру. И есть чувства, раздувать которые — опасно. Такова, конечно, любовь к женщине, раздутая до неудачных выстрелов из
плохого револьвера. Известно, что любовь — инстинкт, так же как голод, но — кто же
убивает себя от голода или жажды или потому, что у него нет брюк?
Воротился к себе на кровать, лег да и думаю в страхе: «Вот коли убит Григорий Васильевич совсем, так тем самым очень
худо может произойти, а коли не убит и очнется, то оченно хорошо это произойдет, потому они будут тогда свидетелем, что Дмитрий Федорович приходили, а стало быть, они и
убили, и деньги унесли-с».
Еще
хуже того, если он не
убьет, а лишь только меня искалечит: работать нельзя, а рот-то все-таки остается, кто ж его накормит тогда, мой рот, и кто ж их-то всех тогда накормит-с?
Конечно, в других таких случаях Кирсанов и не подумал бы прибегать к подобному риску. Гораздо проще: увезти девушку из дому, и пусть она венчается, с кем хочет. Но тут дело запутывалось понятиями девушки и свойствами человека, которого она любила. При своих понятиях о неразрывности жены с мужем она стала бы держаться за дрянного человека, когда бы уж и увидела, что жизнь с ним — мучение. Соединить ее с ним —
хуже, чем
убить. Потому и оставалось одно средство —
убить или дать возможность образумиться.
— Посмотрел я достаточно, — продолжал Михей Зотыч. — Самого чуть не
убили на мельнице у Ермилыча. «Ты, — кричат мужики, — разорил нас!» Вот какое дело-то выходит. Озверел народ. Ох,
худо, Вахрушка!.. А помочь нечем. Вот вы гордитесь деньгами, а пришла беда, вас и нет. Так-то.
—
Хуже, чем жена… Мне часто хочется просто
убить тебя. Мертвый-то будешь всегда мой, а живой еще неизвестно.
Один корреспондент пишет, что вначале он трусил чуть не каждого куста, а при встречах на дороге и тропинках с арестантом ощупывал под пальто револьвер, потом успокоился, придя к заключению, что «каторга в общем — стадо баранов, трусливых, ленивых, полуголодных и заискивающих». Чтобы думать, что русские арестанты не
убивают и не грабят встречного только из трусости и лени, надо быть очень
плохого мнения о человеке вообще или не знать человека.
Во-вторых, в охотах, о которых я сейчас говорил, охотник не главное действующее лицо, успех зависит от резвости и жадности собак или хищных птиц; в ружейной охоте успех зависит от искусства и неутомимости стрелка, а всякий знает, как приятно быть обязанным самому себе, как это увеличивает удовольствие охоты; без уменья стрелять — и с хорошим ружьем ничего не
убьешь; даже сказать, что чем лучше, кучнее бьет ружье, тем
хуже, тем больше будет промахов.
Самого позднего бекаса, и не
худого, я
убил 18 октября, в степи, около небольшой осенней лужи, когда уже лежал мелкий снежок, а самого раннего — 23 марта, когда еще в неприкосновенной целости лежала белая, блестящая громада снегов и таяло только в деревнях по улицам.
Стрельба выходила славная и добычливая: куропатки вылетали из соломы поодиночке, редко в паре и очень близко, из-под самых ног: тут надобно было иногда или послать собаку в солому, или взворачивать ее самому ногами. было бить их рябчиковою дробью, даже 7-м и 8-м нумером, чего уже никак нельзя сделать на обыкновенном неблизком расстоянии, ибо куропатки, особенно старые, крепче к ружью многих птиц, превосходящих их своею величиною, и уступают в этом только тетереву; на сорок пять шагов или пятнадцать сажен, если не переломишь крыла, куропатку не добудешь, то есть не
убьешь наповал рябчиковой дробью; она будет сильно ранена, но унесет дробь и улетит из виду вон: может быть, она после и умрет, но это будет
хуже промаха — пропадет даром.
— Но я не то, что сам напечатаю, а отнесу ее к какому-нибудь книгопродавцу, — объяснил Павел, — что ж, тот не
убьет же меня за это: понравится ему — возьмет он, а не понравится — откажется! Печатаются повести гораздо
хуже моей.
— И следовало бы поколотить: зачем стреляли в собаку, — заметила Луша с серьезным видом. — Вот чего никогда, никогда не пойму…
Убить беззащитное животное — что может быть
хуже этого?..
— Что, ты думаешь,
плохой револьвер? Слона можно
убить. Постой, мы сейчас попробуем. Где у тебя помещается твой раб? Я пойду, спрошу у него какую-нибудь доску. Эй, р-р-раб! Оруженосец!
Сначала шло хорошо, но что дальше, то
хуже. «Il devenait de plus en plus agressif», [Он становился всё более и более агрессивным,] как сказала потом императрица. Он громил всех. Говорил о казни. И приписывал необходимость казни дурному правлению. Разве в христианской стране можно
убивать людей?
— Слава богу, хорошо теперь стало, — отвечал содержатель, потирая руки, — одних декораций, ваше превосходительство, сделано мною пять новых; стены тоже побелил, механику наверху поправил; а то было, того и гляди что
убьет кого-нибудь из артистов. Не могу, как другие антрепренеры, кое-как заниматься театром. Приехал сюда — так не то что на сцене, в зале было
хуже, чем в мусорной яме. В одну неделю просадил тысячи две серебром. Не знаю, поддержит ли публика, а теперь тяжело: дай бог концы с концами свести.
— Он это про головы сам выдумал, из книги, и сам сначала мне говорил, и понимает
худо, а я только ищу причины, почему люди не смеют
убить себя; вот и всё. И это всё равно.
— С повинной? человека
убили? поджог устроили? почту ограбили? — сердито закричал Авиновицкий, пропуская Передонова в зал. — Или сами стали жертвой преступления, что более чем возможно в нашем городе? Город у нас скверный, а полиция в нем еще
хуже. Удивляюсь еще я, отчего на этой вот площади каждое утро мертвые тела не валяются. Ну-с, прошу садиться. Так какое же дело? преступник вы или жертва?
— Гирей-хану верить можно, его весь род — люди хорошие; его отец верный кунак был. Только слушай дядю, я тебя
худу не научу: вели ему клятву взять, тогда верно будет; а поедешь с ним, всё пистолет наготове держи. Пуще всего, как лошадей делить станешь. Раз меня так-то
убил было один чеченец: я с него просил по десяти монетов за лошадь. Верить — верь, а без ружья спать не ложись.
— Эта встреча плохо отозвалась на судьбе Лукино, — его отец и дядя были должниками Грассо. Бедняга Лукино
похудел, сжал зубы, и глаза у него не те, что нравились девушкам. «Эх, — сказал он мне однажды, — плохо сделали мы с тобой. Слова ничего не стоят, когда говоришь их волку!» Я подумал: «Лукино может
убить». Было жалко парня и его добрую семью. А я — одинокий, бедный человек. Тогда только что померла моя мать.
— Нет, мало что недостало бы!.. Тогда
хуже бы вышло: стали бы скрывать это и
убивать своих детей! — проговорила г-жа Петицкая.
— Да как же не стоит? Вы же и есть самое главное. Дело — вздор. Вы же, того-этого, и есть дело. Ведь если из бельэтажа посмотреть, то что я вам предлагаю? Идти в лес, стать, того-этого, разбойником,
убивать, жечь, грабить, — от такой, избави Бог, программы за версту сумасшедшим домом несет, ежели не
хуже. А разве я сумасшедший или подлец?
— Ума особого не видно в нем. Ну, перебил он князей, так на их место расплодил мелких дворянишек. Да еще чужих навез, иноземцев. В этом — нет ума. Мелкий помещик
хуже крупного. Муха — не волк, из ружья не
убьешь, а надоедает она
хуже волка.
Если б кто-нибудь видел Мочалова только в этих двух пиесах, он счел бы его за одного из первоклассных, великих артистов; между тем как этот же самый актер являлся во всех трагедиях без исключения, а в драмах и комедиях с исключениями — весьма
плохим актером; у него бывали одушевленные места, но по большей части одушевление приходило некстати, не к месту, одним словом: талант был заметен, но отсутствие всякого искусства, непонимание представляемого лица
убивали его талант.
Ераст. Кому ж ты угрозить хочешь? Себе ж
хуже сделаешь. Да тебя муж-то
убьет до смерти, коли ты нам помешаешь.
Никита (глядит на жену). Ишь, тоже пьяная! Гляжу, так с души прет. Как с ней жить? (Поворачивается ничком.)
Убью я ее когда-нибудь.
Хуже будет.
Mарина. Так конец, значит, что было, то уплыло. Позабыть велишь! Ну, Никита, помни. Берегла я свою честь девичью пуще глаза. Погубил ты меня ни за что, обманул. Не пожалел сироту (плачет), отрекся от меня.
Убил ты меня, да я на тебя зла не держу. Бог с тобой. Лучше найдешь — позабудешь,
хуже найдешь — воспомянешь. Воспомянешь, Никита. Прощай, коли так. И любила ж я тебя. Прощай в последний. (Хочет обнять его и берет за голову.)
Подлая мысль изменила мне, тому, кто так верил в нее и ее любил. Она не стала
хуже: та же светлая, острая, упругая, как рапира, но рукоять ее уже не в моей руке. И меня, ее творца, ее господина, она
убивает с тем же тупым равнодушием, как я
убивал ею других.
И Андрей Николаевич отчаянным жестом ворошил волосы и готов был завтра же сказать Наташе все, если бы не боязнь, что она
убьет себя или пожалуется дикарю Гусаренку, и тот изувечит Андрея Николаевича или просто посмотрит на него так, что
хуже всякого увечья.
— Ноги обдерешь — заживут, а догонят —
убьют —
хуже.
Мы знаем, что с заряженными ружьями надо обращаться осторожно, а не хотим знать того, что так же осторожно надо обращаться и со словом. Слово может не только
убить, но и сделать зло
хуже смерти.
Хозяйка по ночам будила работниц и, как запоют петухи, сажала за дело. Работницам тяжело показалось, и они вздумали
убить петуха, чтобы не будил хозяйки.
Убили, им стало
хуже: хозяйка боялась проспать и еще раньше стала поднимать работниц.
— Нет; она ко мне всегда была добра, но… я все это приписываю тому, что о ней так много, много мне говорят: ну, я
хуже ее, ну, я не могу быть таким совершенством, но… не
убить же мне себя за это.
Людмила Петровна сдержала слово: старых и дурных дам совсем не входило. Свежие лица, стройные или пышные бюсты резко отличали купеческие семейства. Уж не в первый раз замечал это Палтусов. К Рогожиным ездило и много дворянок. У тех попадалось больше
худых, сухих талий, слишком длинных шей. Лица были у некоторых нервнее, но неправильнее с некрасивыми носами. Туалеты купчих решительно
убивали дворянские.
— Хоть при Мишке-то постыдитесь говорить о предчувствиях, баба вы этакая.
Хуже того, что есть, не может быть. Этакий дождь — чего
хуже? Знаете что, Тимофей Васильич? Я более не в состоянии так ехать. Хоть
убейте, а не могу. Нужно остановиться где-нибудь переночевать… Кто тут близко живет?
— Чудный человек твой хозяин, — сказал Аристотель своему спутнику, — боится диавола, как дитя, напуганное сказками своей няньки, ненавидит иноверцев и считает их
хуже всякого нечистого животного, из неприятеля на поле битвы готов сделать чучелу и между тем чести, благородства необыкновенного! Своими руками
убьет воина, который оберет пленника, и готов сына
убить, если б он посягнул на дело, по его понятиям, низкое.
Но позвольте же, хорошо, что это так только и случилось, а мог выйти ужас, потому что в той же нощи мне привиделся сон, что потрясователи спрятались у меня под постелью и колеблют мою кроватку, и я, испугавшись, вскочил и несколько раз спустил свой револьвер-барбос, и стал призывать к себе Христю и, кажется, мог бы ее
убить, потому что у нее уже кожа сделалась какая-то
худая и так и шуршала, як бы она исправда была козлиха, желающая идти с козлом за лыками.
— Отчаяние давало мне много мыслей, которые
хуже чем мысль
убить себя, но теперь я не хочу
убивать себя: я останусь жива и все, что здесь затеяли сделать на погибель людей, будет не нужно.
Проезжий. Вот то-то и дело. Одно из двух: либо богу служи, либо дьяволу. Хочешь дьяволу — пьянствуй, ругайся, дерись, ненавиствуй, корыстовайся, не божьего закона слушайся, а людского, — и жизнь будет
плохая; а хочешь служить богу — его одного слухай: не то что грабить или
убивать, а никого не осуждай, не ненавиствуй, не влипай в
худые дела, и не будет
плохой жизни.
И люди читают это, учат, называя это наукой, и никому в голову не приходит сделать естественно представляющийся вопрос о том, что если
убивать дурных полезно, то кто решит: кто вредный. Я, например, считаю, что
хуже и вреднее г-на Геккеля я не знаю никого. Неужели мне и людям одних со мною убеждений приговорить г-на Геккеля к повешению? Напротив, чем грубее заблуждения г-на Геккеля, тем больше я желаю ему образумиться и ни в каком случае не хотел бы лишить [его] этой возможности.
Грабят чужие дома, пускают фальшивые ассигнации, да
хуже всего,
убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах войны и великодушии к врагам.
— Вот что, Люба. Конечно, ты можешь предать меня, и не одна ты можешь это сделать, а всякий в этом доме, почти каждый человек с улицы. Крикнет: держи, хватай! — и сейчас же соберутся десятки, сотни и постараются схватить, даже
убить. А за что? Только за то, что никому я не сделал
плохого, только за то, что всю мою жизнь я отдал этим же людям. Ты понимаешь, что это значит: отдал всю жизнь?