Неточные совпадения
Г-жа Простакова (к Милону). А, мой батюшка!
Господин офицер! Я вас теперь искала по всей деревне; мужа
с ног сбила, чтоб принести вам, батюшка, нижайшее благодарение за добрую команду.
— Нечего их ни жалеть, ни жаловать! — сказал старичок в голубой ленте. — Швабрина сказнить не беда; а не худо и
господина офицера допросить порядком: зачем изволил пожаловать. Если он тебя государем не признает, так нечего у тебя и управы искать, а коли признает, что же он до сегодняшнего дня сидел в Оренбурге
с твоими супостатами? Не прикажешь ли свести его в приказную да запалить там огоньку: мне сдается, что его милость подослан к нам от оренбургских командиров.
Интересна была она своим знанием веселой жизни людей «большого света»,
офицеров гвардии, крупных бюрократов, банкиров. Она обладала неиссякаемым количеством фактов, анекдотов, сплетен и рассказывала все это
с насмешливостью бывшей прислуги богатых
господ, — прислуги, которая сама разбогатела и вспоминает о дураках.
Лукьян Лукьяныч Чебаков,
офицер в отставке. Очень приличный
господин средних лет,
с усами, лысоват, сюртук застегнут на все пуговицы. Выражение лица насмешливо.
— «А спроси, — отвечаю ей, — всех
господ офицеров, нечистый ли во мне воздух али другой какой?» И так это у меня
с того самого времени на душе сидит, что намеднись сижу я вот здесь, как теперь, и вижу, тот самый генерал вошел, что на Святую сюда приезжал: «Что, — говорю ему, — ваше превосходительство, можно ли благородной даме воздух свободный впускать?» — «Да, отвечает, надо бы у вас форточку али дверь отворить, по тому самому, что у вас воздух несвежий».
— Ma foi, mon officier [Право,
господин офицер… (фр.).]… я слыхал о нем мало доброго. Сказывают, что он
барин гордый и своенравный, жестокий в обращении со своими домашними, что никто не может
с ним ужиться, что все трепещут при его имени, что
с учителями (avec les outchitels) он не церемонится и уже двух засек до смерти.
В сумерки приходит
барин и
с ним какой-то
офицер…
— И что только вам понравилось? Печоринствующий бездельник из дворян… Но
с Печориными, батюшка, дело давно покончено. Из литературной гвардии они уже разжалованы в инвалидную команду, — и теперь разве гарнизонные
офицеры прельщают уездных барышень печоринским «разочарованием». Вам вот конец не понравился… Это значит, что и у вас,
господа гимназисты, вкусы еще немного… гарнизонные…
Петр, мощный красавец
офицер с большущей светлой бородой и голубыми глазами, — тот самый, при котором дед высек меня за оплевание старого
барина...
— Хорошо еще и то, — произнес
с грустной насмешкой Павел, — что обманывали по крайней мере
с благодетельною целью!.. Что же ее будущий супруг —
господин офицер, гусар, генерал?
Я же
господину Фатееву изъяснил так: что сын мой, как следует всякому благородному
офицеру, не преминул бы вам дать за то удовлетворение на оружие; но так как супруга ваша бежала уже к нему не первому, то вам сталее спрашивать
с нее, чем
с него, — и он, вероятно, сам не преминет немедленно выпроводить ее из Москвы к вам на должное распоряжение, что и приказываю тебе сим письмом немедленно исполнить, а таких чернобрысых и сухопарых кошек, как она, я полагаю, найти в Москве можно».
— В ружье! — крикнул
с середины плаца Слива. —
Господа офицеры, по местам!
— Что-с? — крикнул грозно Слива, но тотчас же оборвался. — Однако довольно-с этой чепухи-с, — сказал он сухо. — Вы, подпоручик, еще молоды, чтобы учить старых боевых
офицеров, прослуживших
с честью двадцать пять лет своему государю. Прошу
господ офицеров идти в ротную школу, — закончил он сердито.
— Ну что, вы как поживаете,
господа? — спросил я, подходя к кучке гарнизонных
офицеров, одетых
с иголочки и в белых перчатках на руках.
Всю дорогу я
с этими своими
с новыми
господами все на козлах на тарантасе, до самой Пензы едучи, сидел и думал: хорошо ли же это я сделал, что я
офицера бил? ведь он присягу принимал, и на войне
с саблею отечество защищает, и сам государь ему, по его чину, может быть, «вы» говорит, а я, дурак, его так обидел!.. А потом это передумаю, начну другое думать: куда теперь меня еще судьба определит; а в Пензе тогда была ярмарка, и улан мне говорит...
— Требуют
офицера с прислугой на какую-то там мортирную батарею. У меня и так всего 4 человека
офицеров и прислуги полной в строй не выходит, — ворчал батарейный командир, — а тут требуют еще. — Однако, надо кому-нибудь итти,
господа, — сказал он, помолчав немного: — приказано в 7 часов быть на Рогатке… Послать фельдфебеля! Кому же итти,
господа, решайте, — повторил он.
— Всем юнкерам второго курса собраться немедленно на обеденной площадке! Форма одежды обыкновенная. (Всем людям военного дела известно, что обыкновенная форма одежды всегда сопутствует случаям необыкновенным.) Взять
с собою листки
с вакансиями! Живо, живо,
господа обер-офицеры!
С трудом, очень медленно и невесело осваивается Александров
с укладом новой училищной жизни, и это чувство стеснительной неловкости долгое время разделяют
с ним все первокурсники, именуемые на юнкерском языке «фараонами», в отличие от юнкеров старшего курса, которые, хотя и преждевременно, но гордо зовут себя «
господами обер-офицерами».
— Пожалуй, что и так. Ну-ка,
господа офицеры, возьмите у меня кипрегель
с треногой. А я мигом смотаюсь туда и назад.
Но две вещи фараонам безусловно запрещены: во-первых, травить курсовых
офицеров, ротного командира и командира батальона; а во-вторых, петь юнкерскую традиционную «расстанную песню»: «Наливай, брат, наливай». И то и другое — привилегии
господ обер-офицеров; фараонам же заниматься этим — и рано и не имеет смысла. Пусть потерпят годик, пока сами не станут обер-офицерами… Кто же это в самом деле прощается
с хозяевами, едва переступив порог, и кто хулит хозяйские пироги, еще их не отведав?»
Старшие юнкера изводятся от нетерпения — они уже перестали называть себя
господами обер-офицерами, иначе рядом
с выдуманным званием не так будет сладко сознавать себя настоящим подпоручиком, его благородием и, по праву,
господином обер-офицером.
Они пошли рядышком, по привычке в ногу, держась подтянуто, как на ученье, и
с механичной красивой точностью отдавая честь
господам офицерам.
Всего только три дня было дано
господам обер-офицерам на ознакомление
с этими листами и на размышления о выборе полка.
Между прочим, подходило понемногу время первого для фараонов лагерного сбора. Кончились экзамены. Старший курс перестал учиться верховой езде в училищном манеже.
Господа обер-офицеры стали мягче и доступнее в обращении
с фараонами. Потом курсовые
офицеры начали подготовлять младшие курсы к настоящей боевой стрельбе полными боевыми патронами. В правом крыле училищного плаца находился свой собственный тир для стрельбы, узкий, но довольно длинный, шагов в сорок, наглухо огороженный от Пречистенского бульвара.
Но вот ровным, щегольским, учебным шагом подходит, громыхая казенными сапожищами, ловкий «
господин обер-офицер». Раз, два. Вместе
с приставлением правой ноги рука в белой перчатке вздергивается к виску. Прием сделан безупречно. Дрозд осматривает молодцеватого юнкера
с ног до головы, как лошадиный знаток породистого жеребца.
Последние лагерные работы идут к концу. Младший курс еще занят глазомерными съемками. Труд не тяжелый: приблизительный, свободный и даже веселый. Это совсем не то, что топографические точные съемки
с кипрегелем-дальномером, над которыми каждый день корпят и потеют юнкера старшего курса, готовые на днях чудесным образом превратиться в настоящих взаправдашних
господ офицеров.
— Его превосходительство,
господин начальник училища, просит зайти к нему на квартиру ровно в час. Он имеет нечто сказать
господам офицерам, но, повторяю со слов генерала, что это не приказание, а предложение. Счастливого пути-с. Благодарю покорно.
На Тверском бульваре к большому дому, заключавшему в себе несколько средней величины квартир, имевших на петербургский манер общую лестницу и даже швейцара при оной, или, точнее сказать, отставного унтер-офицера, раз подошел
господин весьма неприглядной наружности, одетый дурно,
с лицом опухшим. Отворив входную дверь сказанного дома, он проговорил охриплым голосом унтер-офицеру...
— Если бы у
господина Марфина хоть на копейку было в голове мозгу, так он должен был бы понимать, какого сорта птица Крапчик: во-первых-с (это уж советник начал перечислять по пальцам) — еще бывши гатчинским
офицером, он наушничал Павлу на товарищей и за то, когда Екатерина умерла, получил в награду двести душ.
— Прошу вас, — сказал тот и, идя потом по коридору, несколько раз повторил сам себе: «А
с этим
господином офицером, я еще посчитаюсь, посчитаюсь».
— Ну, так что же? Стоит ли и разговаривать об этом черномазом дьяволе? — отозвалась Аграфена Васильевна, но это она говорила не вполне искренно и втайне думала, что черномазый дьявол непременно как-нибудь пролезет к Лябьевым, и под влиянием этого беспокойства дня через два она, снова приехав к ним, узнала, к великому своему удовольствию, что Янгуржеев не являлся к Лябьевым, хотя, в сущности, тот являлся, но
с ним уже без всякого доклада
господам распорядился самолично унтер-офицер.
— Вы, значит, не знаете, — говорил последний
с одушевлением, — что такое эти
господа карабинерные
офицеры и как их разумеют в Москве: генерал-губернатор стесняется приглашать их к себе на балы, потому что они мало что съедают все, что попадется,
с жадностью шакалов, но еще насуют себе за фалды, в карман мундира конфет, апельсинов, и все это, если который неосторожно сядет, раздавит, и из-под него потечет.
Аннинька не знала, что и сказать на эти слова. Мало-помалу ей начинало казаться, что разговор этих простодушных людей о «сокровище» совершенно одинакового достоинства
с разговорами
господ офицеров «расквартированного в здешнем городе полка» об «la chose». Вообще же, она убедилась, что и здесь, как у дяденьки, видят в ней явление совсем особенное, к которому хотя и можно отнестись снисходительно, но в некотором отдалении, дабы «не замараться».
Перед ним явилась рослая и статная женщина
с красивым румяным лицом,
с высокою, хорошо развитою грудью,
с серыми глазами навыкате и
с отличнейшей пепельной косой, которая тяжело опускалась на затылок, — женщина, которая, по-видимому, проникнута была сознанием, что она-то и есть та самая «Прекрасная Елена», по которой суждено вздыхать
господам офицерам.
И вдруг денщики рассказали мне, что
господа офицеры затеяли
с маленькой закройщицей обидную и злую игру: они почти ежедневно, то один, то другой, передают ей записки, в которых пишут о любви к ней, о своих страданиях, о ее красоте. Она отвечает им, просит оставить ее в покое, сожалеет, что причинила горе, просит бога, чтобы он помог им разлюбить ее. Получив такую записку,
офицеры читают ее все вместе, смеются над женщиной и вместе же составляют письмо к ней от лица кого-либо одного.
«Ну, теперь подавайте», — говорит владыка. Подали две мелкие тарелочки горохового супа
с сухарями, и только что
офицер раздразнил аппетит, как владыка уже и опять встает. «Ну, возблагодаримте, — говорит, — теперь
господа бога по трапезе». Да уж в этот раз как стал читать, так тот молодец не дождался да потихоньку драла и убежал. Рассказывает мне это вчера старик и смеется: «Сей дух, — говорит, — ничем же изымается, токмо молитвою и постом».
— По высочайшей его величества воле, я уезжаю от вас, расстаюсь
с вами,
господа офицеры, — сказал он.
Бельтов прошел в них и очутился в стране, совершенно ему неизвестной, до того чуждой, что он не мог приладиться ни к чему; он не сочувствовал ни
с одной действительной стороной около него кипевшей жизни; он не имел способности быть хорошим помещиком, отличным
офицером, усердным чиновником, — а затем в действительности оставались только места праздношатающихся, игроков и кутящей братии вообще; к чести нашего героя, должно признаться, что к последнему сословию он имел побольше симпатии, нежели к первым, да и тут ему нельзя было распахнуться: он был слишком развит, а разврат этих
господ слишком грязен, слишком груб.
Встретившийся им кавалергардский
офицер, приложив руку к золотой каске своей и слегка мотнув головой, назвал этого
господина: — «Здравствуйте, барон Мингер!» — «Bonjour!» [Добрый день! (франц.).], — отвечал тот
с несколько немецким акцентом.
— Дай-то господи, чтоб приказали! — продолжал Буркин. — Что,
господа офицеры, неужели и вас охота не забирает подраться
с этими супостатами? Да нет! по глазам вижу, вы все готовы умереть за матушку Москву, и уж, верно, из вас никто назад не попятится?
Когда она увидела вошедшего Зарецкого, то, вскочив проворно со стула и сделав ему вежливый книксен [поклон, сопровождающийся приседанием (нем.)], спросила на дурном французском языке: «Что угодно
господину офицеру?» Потом, не дожидаясь его ответа, открыла
с стеклянным верхом ящик, в котором лежали дюжины три золотых колец, несколько печатей, цепочек и два или три креста Почетного легиона.
— Смейтесь, смейтесь,
господин офицер! Увидите, что эти мужички наделают! Дайте только им порасшевелиться, а там французы держись! Светлейший грянет
с одной стороны, граф Витгенштейн
с другой, а мы со всех; да как воскликнем в один голос: prосul, о procul, profani, то есть: вон отсюда, нечестивец! так Наполеон такого даст стречка из Москвы, что его собаками не догонишь.
— Хорошо,
господа, хорошо! — сказал он, наконец, — пускай срамят этой несправедливостью имя французских солдат. Бросить в тюрьму по одному подозрению беззащитного пленника, — quelle indignité [какая гнусность! (франц.)]. Хорошо, возьмите его, а я сейчас поеду к Раппу: он не жандармской
офицер и понимает, что такое честь. Прощайте, Рославлев! Мы скоро увидимся. Извините меня! Если б я знал, что
с вами будут поступать таким гнусным образом, то велел бы вас приколоть, а не взял бы в плен. До свиданья!
— Что вы так задумались? — спросил его кавалерийской
офицер. — Не хотите ли,
господин Рас… Рос… Рис… pardon!.. никак не могу выговорить вашего имени; не хотите ли выпить
с нами чашку кофею?
— Нет,
господин офицер! нет! — заговорил он вдруг громким голосом и по-французски, — я никогда не соглашусь
с вами: война не всегда вредит коммерции; напротив, она дает ей нередко новую жизнь.
Через несколько минут изба, занимаемая Ижорским, наполнилась ополченными
офицерами; вместе
с Буркиным пришли почти все сотенные начальники, засели вокруг стола, и
господин полковник, подозвав Терешку, повторил свой вопрос...
— Да,
господин офицер! — прибавил пан Селява, — и если вам угодно на него взглянуть… диковинка! Медведище аршин трех,
с проседью…
— Да что ты, Мильсан, веришь русским? — вскричал молодой кавалерист, — ведь теперь за них мороз не станет драться; а бедные немцы так привыкли от нас бегать, что им в голову не придет порядком схватиться — и
с кем же?..
с самим императором! Русские нарочно выдумали это известие, чтоб мы скорей сдались, Ils sont malins ces barbares! [Они хитры, эти варвары! (франц.)] Не правда ли,
господин Папилью? — продолжал он, относясь к толстому
офицеру. — Вы часто бываете у Раппа и должны знать лучше нашего…
— Я вышел сегодня из Перервы, а куда иду, еще сам не знаю. Вот изволите видеть,
господин офицер: меня забирает охота подраться также
с французами.
Этот Вольский — отставной
офицер,
господин лет сорока пяти,
с совершенно седою головой; поступить в таких летах в академию, снова начать учиться — разве это не подвиг?