Неточные совпадения
Она сидела неподвижно, опустив голову на грудь; пред нею на столике была раскрыта
книга, но глаза ее, неподвижные и полные неизъяснимой грусти, казалось,
в сотый раз пробегали одну и ту же
страницу, тогда как мысли ее были далеко…
— Рисунок наглядно представит мне то, что
в книге изложено на целых десяти
страницах.
— Ну — здравствуйте! — обратился незначительный человек ко всем. Голос у него звучный, и было странно слышать, что он звучит властно. Половина кисти левой руки его была отломлена, остались только три пальца: большой, указательный и средний. Пальцы эти слагались у него щепотью, никоновским крестом. Перелистывая правой рукой узенькие
страницы крупно исписанной
книги, левой он непрерывно чертил
в воздухе затейливые узоры,
в этих жестах было что-то судорожное и не сливавшееся с его спокойным голосом.
И ушла, оставив его, как всегда,
в темноте,
в тишине. Нередко бывало так, что она внезапно уходила, как бы испуганная его словами, но на этот раз ее бегство было особенно обидно, она увлекла за собой, как тень свою, все, что он хотел сказать ей. Соскочив с постели, Клим открыл окно,
в комнату ворвался ветер, внес запах пыли, начал сердито перелистывать
страницы книги на столе и помог Самгину возмутиться.
Но она, вдруг вспыхнув, как огонь
в темноте, привлекла с поразительной быстротой необыкновенное обилие утешительных мыслей; они соскальзывали с полузабытых
страниц прочитанных
книг, они как бы давно уже носились вокруг, ожидая своего часа согласоваться.
Раскрыв тяжелую
книгу, она воткнула
в нее острый нос; зашелестели
страницы, «взыскующие града» пошевелились, раздался скрип стульев, шарканье ног, осторожный кашель, — женщина, взмахнув головою
в черном платке, торжественно и мстительно прочитала...
Дома на него набросилась Варвара, ее любопытство было разогрето до кипения, до ярости, она перелистывала Самгина, как новую
книгу, стремясь отыскать
в ней самую интересную, поражающую
страницу, и легко уговорила его рассказать
в этот же вечер ее знакомым все, что он видел. Он и сам хотел этого, находя, что ему необходимо разгрузить себя и что полезно будет устроить нечто вроде репетиции серьезного доклада.
Он читал Бокля, Дарвина, Сеченова, апокрифы и творения отцов церкви, читал «Родословную историю татар» Абдул-гази Багодур-хана и, читая, покачивал головою вверх и вниз, как бы выклевывая со
страниц книги странные факты и мысли. Самгину казалось, что от этого нос его становился заметней, а лицо еще более плоским.
В книгах нет тех странных вопросов, которые волнуют Ивана, Дронов сам выдумывает их, чтоб подчеркнуть оригинальность своего ума.
Философ решительно черкнул изуродованной рукой по столу и углубился
в книгу, перелистывая ее
страницы.
Обломов успел, однако ж, прочитать пожелтевшую от времени
страницу, на которой чтение прервано было месяц назад. Он положил
книгу на место и зевнул, потом погрузился
в неотвязчивую думу «о двух несчастиях».
— Что такое? — спросил Штольц, посмотрев
книгу. — «Путешествие
в Африку». И
страница, на которой ты остановился, заплесневела. Ни газеты не видать… Читаешь ли ты газеты?
На этажерках, правда, лежали две-три развернутые
книги, валялась газета, на бюро стояла и чернильница с перьями; но
страницы, на которых развернуты были
книги, покрылись пылью и пожелтели; видно, что их бросили давно; нумер газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть
в нее перо, вырвалась бы разве только с жужжаньем испуганная муха.
Она долго глядит на эту жизнь, и, кажется, понимает ее, и нехотя отходит от окна, забыв опустить занавес. Она берет
книгу, развертывает
страницу и опять погружается
в мысль о том, как живут другие.
Я не участвовал
в этих прогулках: путешествие — это
книга;
в ней останавливаешься на тех
страницах, которые больше нравятся, а другие пробегаешь только для общей связи.
В книге Розанова есть изумительные, художественные
страницы небывалой апологии самодовлеющей силы государственной власти, переходящей
в настоящее идолопоклонство.
Но Смердяков не прочел и десяти
страниц из Смарагдова, показалось скучно. Так и закрылся опять шкаф с
книгами. Вскорости Марфа и Григорий доложили Федору Павловичу, что
в Смердякове мало-помалу проявилась вдруг ужасная какая-то брезгливость: сидит за супом, возьмет ложку и ищет-ищет
в супе, нагибается, высматривает, почерпнет ложку и подымет на свет.
Немец заметил
страницу, встал, положил
книгу в карман и сел, не без труда, на свою куцую, бракованную кобылу, которая визжала и подбрыкивала от малейшего прикосновения; Архип встрепенулся, задергал разом обоими поводьями, заболтал ногами и сдвинул наконец с места свою ошеломленную и придавленную лошаденку.
— Видите, какая я хорошая ученица. Теперь этот частный вопрос о поступках, имеющих житейскую важность, кончен. Но
в общем вопросе остаются затруднения. Ваша
книга говорит: человек действует по необходимости. Но ведь есть случаи, когда кажется, что от моего произвола зависит поступить так или иначе. Например: я играю и перевертываю
страницы нот; я перевертываю их иногда левою рукою, иногда правою. Положим, теперь я перевернула правою: разве я не могла перевернуть левою? не зависит ли это от моего произвола?
В его
книге о Л. Толстом и Достоевском есть интересные
страницы о художественном творчестве Толстого, но она представляет собой памфлет против Толстого.
После этого я лишь тайком,
в его отсутствие, брал
книги и, весь настороже, глотал
страницу за
страницей.
— Дурак! Сейчас закроют библиотеку, — крикнул брат и, выдернув
книгу, побежал по улице. Я
в смущении и со стыдом последовал за ним, еще весь во власти прочитанного, провожаемый гурьбой еврейских мальчишек. На последних, торопливо переброшенных
страницах передо мной мелькнула идиллическая картина: Флоренса замужем. У нее мальчик и девочка, и… какой-то седой старик гуляет с детыми и смотрит на внучку с нежностью и печалью…
Это было преступление без заранее обдуманного намерения: однажды вечером мать ушла куда-то, оставив меня домовничать с ребенком; скучая, я развернул одну из
книг отчима — «Записки врача» Дюма-отца — и между
страниц увидал два билета —
в десять рублей и
в рубль.
Правда, тяжело нам дышать под мертвящим давлением самодурства, бушующего
в разных видах, от первой до последней
страницы Островского; но и окончивши чтение, и отложивши
книгу в сторону, и вышедши из театра после представления одной из пьес Островского, — разве мы не видим наяву вокруг себя бесчисленного множества тех же Брусковых, Торцовых, Уланбековых, Вышневских, разве не чувствуем мы на себе их мертвящего дыхания?..
Все эти дамы рассказывали потом, что князь осматривал
в комнатах каждую вещь, увидал на столике развернутую
книгу из библиотеки для чтения, французский роман «Madame Bovary», заметил, загнул
страницу, на которой была развернута
книга, попросил позволения взять ее с собой, и тут же, не выслушав возражения, что
книга из библиотеки, положил ее себе
в карман.
На столе лежали
книги; он взял одну, продолжая говорить, заглянул
в развернутую
страницу, тотчас же опять сложил и положил на стол, схватил другую
книгу, которую уже не развертывал, а продержал всё остальное время
в правой руке, беспрерывно махая ею по воздуху.
Дайте мне их
книги, дайте мне их учения, их мемуары, и я, не будучи литературным критиком, берусь написать вам убедительнейшую литературную критику,
в которой докажу ясно как день, что каждая
страница их
книг, брошюр, мемуаров написана прежде всего прежним русским помещиком.
Корфова
книга вам не понравится — я с отвращением прочел ее, хотя он меня уверял, что буду доволен. Значит, он очень дурного мнения обо мне. Совершенно то же, что
в рукописной брошюре, только теперь не выставлены имена живых. Убийственная раболепная лесть убивает с первой
страницы предисловия. — Истинно, мне жаль моего барона!..
Красин заломил угол
страницы и подал
книгу Агате; та повернулась и пошла
в свою комнату.
— Вот место замечательное, — начал он, положив перед Лизою книжку, и, указывая костяным ножом на открытую
страницу, заслонив ладонью рот, читал через Лизино плечо: «
В каждой цивилизованной стране число людей, занятых убыточными производствами или ничем не занятых, составляет, конечно, пропорцию более чем
в двадцать процентов сравнительно с числом хлебопашцев». Четыреста двадцать четвертая
страница, — закончил он, закрывая
книгу, которую Лиза тотчас же взяла у него и стала молча перелистывать.
Она понимала и отца, и Вязмитинова, и доктора, и условия,
в которых так или иначе боролись представлявшиеся ей люди, и осмыслена была развернутая перед ее окном широкая
страница вечной
книги.
Я и теперь так помню эту
книгу, как будто она не сходила с моего стола; даже наружность ее так врезалась
в моей памяти, что я точно гляжу на нее и вижу чернильные пятна на многих
страницах, протертые пальцем места и завернувшиеся уголки некоторых листов.
Целый вечер и следующее утро я провел
в каком-то унылом онемении. Помнится, я попытался работать и взялся за Кайданова — но напрасно мелькали передо мною разгонистые строчки и
страницы знаменитого учебника. Десять раз сряду прочел я слова: «Юлий Цезарь отличался воинской отвагой» — не понял ничего и бросил
книгу. Перед обедом я опять напомадился и опять надел сюртучок и галстук.
Она ушла
в угол, где стояла кровать, закрытая ситцевым пологом, и Андрей, сидя у стола, долго слышал теплый шелест ее молитв и вздохов. Быстро перекидывая
страницы книги, он возбужденно потирал лоб, крутил усы длинными пальцами, шаркал ногами. Стучал маятник часов, за окном вздыхал ветер.
Офицер прищурил глаза и воткнул их на секунду
в рябое неподвижное лицо. Пальцы его еще быстрее стали перебрасывать
страницы книг. Порою он так широко открывал свои большие серые глаза, как будто ему было невыносимо больно и он готов крикнуть громким криком бессильной злобы на эту боль.
Все это — под мерный, метрический стук колес подземной дороги. Я про себя скандирую колеса — и стихи (его вчерашняя
книга). И чувствую: сзади, через плечо, осторожно перегибается кто-то и заглядывает
в развернутую
страницу. Не оборачиваясь, одним только уголком глаза я вижу: розовые, распростертые крылья-уши, двоякоизогнутое… он! Не хотелось мешать ему — и я сделал вид, что не заметил. Как он очутился тут — не знаю: когда я входил
в вагон — его как будто не было.
В один из обычных мало веселых редакционных дней бегал по редакции, красный от волнения и вина,
В.Н. Бестужев и наконец, выгнав всех сотрудников, остался вдвоем с Нотгафтом. Результатом беседы было то, что
в газете появился, на первой и второй
страницах, большой фельетон: «Пиковая дама». Повесть. «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность». «Новейшая гадательная
книга…»
— Библия! — произнес он, открыв первую
страницу и явно насмешливым голосом, а затем, перелистовав около трети
книги, остановился на картинке, изображающей царя Давида с небольшой курчавой бородой,
в короне, и держащим
в руках что-то вроде лиры. — А богоотец оубо Давид пред сенным ковчегом скакаше, играя!
Прошло дня четыре. Морозов сидел
в брусяной избе за дубовым столом. На столе лежала разогнутая
книга, оболоченная червчатым бархатом, с серебряными застежками и жуками. Но боярин думал не о чтении. Глаза его скользили над пестрыми заголовками и узорными травами
страницы, а воображение бродило от жениной светлицы к садовой ограде.
Кривой Пахомий, выпивши, любил хвастаться своей поистине удивительной памятью, — некоторые
книги он знал «с пальца», — как еврей-ешиботник знает талмуд, — ткнет пальцем
в любую
страницу, и с того слова, на котором остановится палец, Пахомий начинает читать дальше наизусть мягоньким, гнусавым голоском.
Это удивило меня своей правдой, — я стал читать дальше, стоя у слухового окна, я читал, пока не озяб, а вечером, когда хозяева ушли ко всенощной, снес
книгу в кухню и утонул
в желтоватых, изношенных
страницах, подобных осенним листьям; они легко уводили меня
в иную жизнь, к новым именам и отношениям, показывая мне добрых героев, мрачных злодеев, непохожих на людей, приглядевшихся мне.
Бывало, уже с первых
страниц начинаешь догадываться, кто победит, кто будет побежден, и как только станет ясен узел событий, стараешься развязать его силою своей фантазии. Перестав читать
книгу, думаешь о ней, как о задаче из учебника арифметики, и все чаще удается правильно решить, кто из героев придет
в рай всяческого благополучия, кто будет ввергнут во узилище.
С каждой новой
книгой эта несхожесть русской жизни с жизнью иных стран выступает предо мною все яснее, возбуждая смутную досаду, усиливая подозрение
в правдивости желтых, зачитанных
страниц с грязными углами.
Хорошо было читать русские
книги,
в них всегда чувствовалось нечто знакомое и печальное, как будто среди
страниц скрыто замер великопостный звон, — едва откроешь
книгу, он уже звучит тихонько.
Через несколько дней она дала мне Гринвуда «Подлинную историю маленького оборвыша»; заголовок
книги несколько уколол меня, но первая же
страница вызвала
в душе улыбку восторга, — так с этою улыбкою я и читал всю
книгу до конца, перечитывая иные
страницы по два, по три раза.
— Да, прошу тебя, пожалуй усни, — и с этими словами отец протопоп, оседлав свой гордый римский нос большими серебряными очками, начал медленно перелистывать свою синюю
книгу. Он не читал, а только перелистывал эту
книгу и при том останавливался не на том, что
в ней было напечатано, а лишь просматривал его собственной рукой исписанные прокладные
страницы. Все эти записки были сделаны разновременно и воскрешали пред старым протопопом целый мир воспоминаний, к которым он любил по временам обращаться.
Серые
страницы толстой
книги спокойно, тягучим слогом рассказывали о событиях, а людей
в книге не чувствовалось, не слышно было человечьей речи, не видно лиц и глаз, лишь изредка звучала тихонько жалоба умерших, но она не трогала сердца, охлаждённая сухим языком
книги.
Закрыл
книгу, потом осторожно открыл её с первой
страницы и, облокотясь на стол, углубился
в чтение; читал долго, пока не зарябило
в глазах, а когда поднял от стола голову —
в комнате было светло, и деревья
в саду стояли, уже сбросив тяжёлые уборы ночи.
Когда воротился Посулов и привёз большой короб
книг, Кожемякин почувствовал большую радость и тотчас, аккуратно разрезав все новые
книги, сложил их на полу около стола
в две высокие стопы, а первый том «Истории» Соловьёва положил на стол, открыв начальную
страницу, и долго ходил мимо стола, оттягивая удовольствие.
Стало темно и холодно, он закрыл окно, зажёг лампу и, не выпуская её из руки, сел за стол — с жёлтой
страницы развёрнутой
книги в глаза бросилась строка: «выговаривать гладко, а не ожесточать», занозой вошла
в мозг и не пускала к себе ничего более. Тогда он вынул из ящика стола свои тетради, начал перелистывать их.
Когда старик поднимает голову — на
страницы тетради ложится тёмное, круглое пятно, он гладит его пухлой ладонью отёкшей руки и, прислушиваясь к неровному биению усталого сердца, прищуренными глазами смотрит на белые изразцы печи
в ногах кровати и на большой, во всю стену, шкаф, тесно набитый чёрными
книгами.