Неточные совпадения
Страдало обоняние,
Сбивали после
с вотчины
Баб отмывать полы!
Сначала бичевал я себя
с некоторою уклончивостью, но, постепенно разгораясь, позвал под конец денщика и сказал ему: «Хлещи!» И что же? даже сие оказалось недостаточным, так что я вынужденным нашелся расковырять себе на невидном месте рану, но и от того не
страдал, а находился в восхищении.
Кити любовалась ею еще более, чем прежде, и всё больше и больше
страдала. Кити чувствовала себя раздавленною, и лицо ее выражало это. Когда Вронский увидал ее, столкнувшись
с ней в мазурке, он не вдруг узнал ее — так она изменилась.
Я сделала дурно и потому не хочу счастия, не хочу развода и буду
страдать позором и разлукой
с сыном».
— Если вы спрашиваете моего совета, — сказала она, помолившись и открывая лицо, — то я не советую вам делать этого. Разве я не вижу, как вы
страдаете, как это раскрыло ваши раны? Но, положим, вы, как всегда, забываете о себе. Но к чему же это может повести? К новым страданиям
с вашей стороны, к мучениям для ребенка? Если в ней осталось что-нибудь человеческое, она сама не должна желать этого. Нет, я не колеблясь не советую, и, если вы разрешаете мне, я напишу к ней.
― Я решительно не понимаю его, ― сказал Вронский. ― Если бы после твоего объяснения на даче он разорвал
с тобой, если б он вызвал меня на дуэль… но этого я не понимаю: как он может переносить такое положение? Он
страдает, это видно.
«И стыд и позор Алексея Александровича, и Сережи, и мой ужасный стыд — всё спасается смертью. Умереть — и он будет раскаиваться, будет жалеть, будет любить, будет
страдать за меня».
С остановившеюся улыбкой сострадания к себе она сидела на кресле, снимая и надевая кольца
с левой руки, живо
с разных сторон представляя себе его чувства после ее смерти.
Она решительно не хочет, чтоб я познакомился
с ее мужем — тем хромым старичком, которого я видел мельком на бульваре: она вышла за него для сына. Он богат и
страдает ревматизмами. Я не позволил себе над ним ни одной насмешки: она его уважает, как отца, — и будет обманывать, как мужа… Странная вещь сердце человеческое вообще, и женское в особенности!
И шагом едет в чистом поле,
В мечтанья погрузясь, она;
Душа в ней долго поневоле
Судьбою Ленского полна;
И мыслит: «Что-то
с Ольгой стало?
В ней сердце долго ли
страдало,
Иль скоро слез прошла пора?
И где теперь ее сестра?
И где ж беглец людей и света,
Красавиц модных модный враг,
Где этот пасмурный чудак,
Убийца юного поэта?»
Со временем отчет я вам
Подробно обо всем отдам...
Она его не замечает,
Как он ни бейся, хоть умри.
Свободно дома принимает,
В гостях
с ним молвит слова три,
Порой одним поклоном встретит,
Порою вовсе не заметит;
Кокетства в ней ни капли нет —
Его не терпит высший свет.
Бледнеть Онегин начинает:
Ей иль не видно, иль не жаль;
Онегин сохнет, и едва ль
Уж не чахоткою
страдает.
Все шлют Онегина к врачам,
Те хором шлют его к водам.
Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! — взываю к ней;
Брожу над морем, жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь,
с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии,
И средь полуденных зыбей,
Под небом Африки моей,
Вздыхать о сумрачной России,
Где я
страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.
Наталья Савишна два месяца
страдала от своей болезни и переносила страдания
с истинно христианским терпением: не ворчала, не жаловалась, а только, по своей привычке, беспрестанно поминала бога. За час перед смертью она
с тихою радостью исповедалась, причастилась и соборовалась маслом.
Но прежде еще, нежели жиды собрались
с духом отвечать, Тарас заметил, что у Мардохая уже не было последнего локона, который хотя довольно неопрятно, но все же вился кольцами из-под яломка его. Заметно было, что он хотел что-то сказать, но наговорил такую дрянь, что Тарас ничего не понял. Да и сам Янкель прикладывал очень часто руку ко рту, как будто бы
страдал простудою.
— Нет, ведь нет? На, возьми вот этот, кипарисный. У меня другой остался, медный, Лизаветин. Мы
с Лизаветой крестами поменялись, она мне свой крест, а я ей свой образок дала. Я теперь Лизаветин стану носить, а этот тебе. Возьми… ведь мой! Ведь мой! — упрашивала она. — Вместе ведь
страдать пойдем, вместе и крест понесем!..
— И зачем, зачем я ей сказал, зачем я ей открыл! — в отчаянии воскликнул он через минуту,
с бесконечным мучением смотря на нее, — вот ты ждешь от меня объяснений, Соня, сидишь и ждешь, я это вижу; а что я скажу тебе? Ничего ведь ты не поймешь в этом, а только исстрадаешься вся… из-за меня! Ну вот, ты плачешь и опять меня обнимаешь, — ну за что ты меня обнимаешь? За то, что я сам не вынес и на другого пришел свалить: «
страдай и ты, мне легче будет!» И можешь ты любить такого подлеца?
Он
страдал тоже от мысли: зачем он тогда себя не убил? Зачем он стоял тогда над рекой и предпочел явку
с повинною? Неужели такая сила в этом желании жить и так трудно одолеть его? Одолел же Свидригайлов, боявшийся смерти?
Паратов. Ах, зачем! Конечно, малодушие. Надо было поправить свое состояние. Да Бог
с ним,
с состоянием! Я проиграл больше, чем состояние, я потерял вас; я и сам
страдаю, и вас заставил
страдать.
Лариса. Что вы говорите! Разве вы забыли? Так я вам опять повторю все сначала. Я год
страдала, год не могла забыть вас, жизнь стала для меня пуста; я решилась наконец выйти замуж за Карандышева, чуть не за первого встречного. Я думала, что семейные обязанности наполнят мою жизнь и помирят меня
с ней. Явились вы и говорите: «Брось все, я твой». Разве это не право? Я думала, что ваше слово искренне, что я его выстрадала.
Не казнь страшна: пращур [Пращур — предок.] мой умер на лобном месте, [Лобное место — возвышение на Красной площади, где иногда казнили государственных преступников.] отстаивая то, что почитал святынею своей совести; отец мой
пострадал вместе
с Волынским и Хрущевым.
Я выслушал его молча и был доволен одним: имя Марьи Ивановны не было произнесено гнусным злодеем, оттого ли, что самолюбие его
страдало при мысли о той, которая отвергла его
с презрением; оттого ли, что в сердце его таилась искра того же чувства, которое и меня заставляло молчать, — как бы то ни было, имя дочери белогорского коменданта не было произнесено в присутствии комиссии.
Избалованный ласковым вниманием дома, Клим тяжко ощущал пренебрежительное недоброжелательство учителей. Некоторые были физически неприятны ему: математик
страдал хроническим насморком, оглушительно и грозно чихал, брызгая на учеников, затем со свистом выдувал воздух носом, прищуривая левый глаз; историк входил в класс осторожно, как полуслепой, и подкрадывался к партам всегда
с таким лицом, как будто хотел дать пощечину всем ученикам двух первых парт, подходил и тянул тоненьким голосом...
Один из них был важный: седовласый, вихрастый,
с отвисшими щеками и все презирающим взглядом строго выпученных мутноватых глаз человека, утомленного славой. Он великолепно носил бархатную визитку, мягкие замшевые ботинки; под его подбородком бульдога завязан пышным бантом голубой галстух;
страдая подагрой, он ходил так осторожно, как будто и землю презирал. Пил и ел он много, говорил мало, и, чье бы имя ни называли при нем, он, отмахиваясь тяжелой, синеватой кистью руки, возглашал барским, рокочущим басом...
Самгин видел, что большинство людей стоит и сидит молча, они смотрят на кричащих угрюмо или уныло и почти у всех лица измяты, как будто люди эти давно
страдают бессонницей. Все, что слышал Самгин, уже несколько поколебало его настроение. Он
с досадой подумал: зачем Туробоев направил его сюда? Благообразный старик говорил...
Чебаков. Нет, я шучу. Помилуйте, кто же это узнает! Послушайте, я вам даже завидую. Вы будете разговаривать
с любимой женщиной, а я должен
страдать в одиночестве.
В горькие минуты он
страдает от забот, перевертывается
с боку на бок, ляжет лицом вниз, иногда даже совсем потеряется; тогда он встанет
с постели на колени и начнет молиться жарко, усердно, умоляя небо отвратить как-нибудь угрожающую бурю.
У него был свой сын, Андрей, почти одних лет
с Обломовым, да еще отдали ему одного мальчика, который почти никогда не учился, а больше
страдал золотухой, все детство проходил постоянно
с завязанными глазами или ушами да плакал все втихомолку о том, что живет не у бабушки, а в чужом доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому, и никто любимого пирожка не испечет ему.
Он распускал зонтик, пока шел дождь, то есть
страдал, пока длилась скорбь, да и
страдал без робкой покорности, а больше
с досадой,
с гордостью, и переносил терпеливо только потому, что причину всякого страдания приписывал самому себе, а не вешал, как кафтан, на чужой гвоздь.
Гордость его
страдала, и он мрачно обращался
с женой. Когда же, однако, случалось, что Илья Ильич спрашивал какую-нибудь вещь, а вещи не оказывалось или она оказывалась разбитою, и вообще, когда случался беспорядок в доме и над головой Захара собиралась гроза, сопровождаемая «жалкими словами», Захар мигал Анисье, кивал головой на кабинет барина и, указывая туда большим пальцем, повелительным шепотом говорил: «Поди ты к барину: что ему там нужно?»
К вечеру весь город знал, что Райский провел утро наедине
с Полиной Карповной, что не только шторы были опущены, даже ставни закрыты, что он объяснился в любви, умолял о поцелуе, плакал — и теперь
страдает муками любви.
Вера хмурится и, очевидно,
страдает, что не может перемочь себя, и, наконец, неожиданно явится среди гостей — и
с таким веселым лицом, глаза теплятся таким радушием, она принесет столько тонкого ума, грации, что бабушка теряется до испуга.
Обида, зло падали в жизни на нее иногда и
с других сторон: она бледнела от боли, от изумления, подкашивалась и бессознательно
страдала, принимая зло покорно, не зная, что можно отдать обиду, заплатить злом.
— Я бы не была
с ним счастлива: я не забыла бы прежнего человека никогда и никогда не поверила бы новому человеку. Я слишком тяжело
страдала, — шептала она, кладя щеку свою на руку бабушки, — но ты видела меня, поняла и спасла… ты — моя мать!.. Зачем же спрашиваешь и сомневаешься? Какая страсть устоит перед этими страданиями? Разве возможно повторять такую ошибку!.. Во мне ничего больше нет… Пустота — холод, и если б не ты — отчаяние…
«Это не бабушка!» —
с замиранием сердца, глядя на нее, думал он. Она казалась ему одною из тех женских личностей, которые внезапно из круга семьи выходили героинями в великие минуты, когда падали вокруг тяжкие удары судьбы и когда нужны были людям не грубые силы мышц, не гордость крепких умов, а силы души — нести великую скорбь,
страдать, терпеть и не падать!
Он только оскорблялся ежеминутным и повсюдным разладом действительности
с красотой своих идеалов и
страдал за себя и за весь мир.
Он едва договорил и
с трудом вздохнул, скрадывая тяжесть этого вздоха от Веры. Голос у него дрожал против воли. Видно было, что эта «тайна», тяжесть которой он хотел облегчить для Веры, давила теперь не одну ее, но и его самого. Он
страдал — и хотел во что бы то ни стало скрыть это от нее…
Он на каждом шагу становился в разлад
с ними, но пока не
страдал еще от этого разлада, а снисходительно улыбался, поддавался кротости, простоте этой жизни, как, ложась спать, поддался деспотизму бабушки и утонул в мягких подушках.
— Бабушка, — сказала она, — ты меня простила, ты любишь меня больше всех, больше Марфеньки — я это вижу! А видишь ли, знаешь ли ты, как я тебя люблю? Я не
страдала бы так сильно, если б так же сильно не любила тебя! Как долго мы не знали
с тобой друг друга!..
Он бы уже соскучился в своей Малиновке, уехал бы искать в другом месте «жизни», радостно захлебываться ею под дыханием страсти или не находить, по обыкновению, ни в чем примирения
с своими идеалами,
страдать от уродливостей и томиться мертвым равнодушием ко всему на свете.
— И лень, и претит. Одна умная женщина мне сказала однажды, что я не имею права других судить потому, что «
страдать не умею», а чтобы стать судьей других, надо выстрадать себе право на суд. Немного высокопарно, но в применении ко мне, может, и правда, так что я даже
с охотой покорился суждению.
— То есть это при покойном государе еще вышло-с, — обратился ко мне Петр Ипполитович, нервно и
с некоторым мучением, как бы
страдая вперед за успех эффекта, — ведь вы знаете этот камень — глупый камень на улице, к чему, зачем, только лишь мешает, так ли-с?
Желание соврать,
с целью осчастливить своего ближнего, ты встретишь даже и в самом порядочном нашем обществе, ибо все мы
страдаем этою невоздержанностью сердец наших.
Но я был даже растроган; лжи, которой я опасался, не было, и я особенно рад был тому, что уже мне ясно стало, что он действительно тосковал и
страдал и действительно, несомненно, много любил — а это было мне дороже всего. Я
с увлечением ему высказал это.
В бедной Лизе,
с самого ареста князя, явилась какая-то заносчивая гордость, какое-то недоступное высокомерие, почти нестерпимое; но всякий в доме понял истину и то, как она
страдала, а если дулся и хмурился вначале я на ее манеру
с нами, то единственно по моей мелочной раздражительности, в десять раз усиленной болезнию, — вот как я думаю об этом теперь.
И привычным людям казалось трудно такое плавание, а мне, новичку, оно было еще невыносимо и потому, что у меня, от осеннего холода, возобновились жестокие припадки, которыми я давно
страдал, невралгии
с головными и зубными болями.
Португальцы
с выражением глубокого участия сказывали, что принцесса — «sick, very sick (очень плоха)» и сильно
страдает. Она живет на самом берегу, в красивом доме, который занимал некогда блаженной памяти его императорское высочество герцог Лейхтенбергский. Капитан над портом, при посещении нашего судна, просил не салютовать флагу, потому что пушечные выстрелы могли бы потревожить больную.
Все жили только для себя, для своего удовольствия, и все слова о Боге и добре были обман. Если же когда поднимались вопросы о том, зачем на свете всё устроено так дурно, что все делают друг другу зло и все
страдают, надо было не думать об этом. Станет скучно — покурила или выпила или, что лучше всего, полюбилась
с мужчиной, и пройдет.
— Простите, — сказала она чуть слышно. Глаза их встретились, и в странном косом взгляде и жалостной улыбке,
с которой она сказала это не «прощайте», а «простите», Нехлюдов понял, что из двух предположений о причине ее решения верным было второе: она любила его и думала, что, связав себя
с ним, она испортит его жизнь, а, уходя
с Симонсоном, освобождала его и теперь радовалась тому, что исполнила то, что хотела, и вместе
с тем
страдала, расставаясь
с ним.
Член этот
страдал катаром желудка и
с нынешнего утра начал, по совету доктора, новый режим, и этот новый режим задержал его нынче дома еще дольше обыкновенного.
А этому мешала и баба, торговавшая без патента, и вор, шляющийся по городу, и Лидия
с прокламациями, и сектанты, разрушающие суеверия, и Гуркевич
с конституцией. И потому Нехлюдову казалось совершенно ясно, что все эти чиновники, начиная от мужа его тетки, сенаторов и Топорова, до всех тех маленьких, чистых и корректных господ, которые сидели за столами в министерствах, — нисколько не смущались тем, что
страдали невинные, а были озабочены только тем, как бы устранить всех опасных.
Но Маслова не отвечала своим товаркам, а легла на нары и
с уставленными в угол косыми глазами лежала так до вечера. В ней шла мучительная работа. То, что ей сказал Нехлюдов, вызывало ее в тот мир, в котором она
страдала и из которого ушла, не поняв и возненавидев его. Она теперь потеряла то забвение, в котором жила, а жить
с ясной памятью о том, что было, было слишком мучительно. Вечером она опять купила вина и напилась вместе
с своими товарками.