Неточные совпадения
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из
того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце,
то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и
во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или
стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
— Это в прошлом году, как мы лагерем
во время пожара
стояли, так в
ту пору всякого скота тут довольно было! — объяснил один из стариков.
—
Постойте,
постойте, я знаю, что девятнадцать, — говорил Левин, пересчитывая
во второй раз неимеющих
того значительного вида, какой они имели, когда вылетали, скрючившихся и ссохшихся, с запекшеюся кровью, со свернутыми на бок головками, дупелей и бекасов.
Чувствуя, что примирение было полное, Анна с утра оживленно принялась за приготовление к отъезду. Хотя и не было решено, едут ли они в понедельник или
во вторник, так как оба вчера уступали один другому, Анна деятельно приготавливалась к отъезду, чувствуя себя теперь совершенно равнодушной к
тому, что они уедут днем раньше или позже. Она
стояла в своей комнате над открытым сундуком, отбирая вещи, когда он, уже одетый, раньше обыкновенного вошел к ней.
Теперь, когда он держал в руках его письмо, он невольно представлял себе
тот вызов, который, вероятно, нынче же или завтра он найдет у себя, и самую дуэль,
во время которой он с
тем самым холодным и гордым выражением, которое и теперь было на его лице, выстрелив в воздух, будет
стоять под выстрелом оскорбленного мужа.
Окончив речь, губернатор пошел из залы, и дворяне шумно и оживленно, некоторые даже восторженно, последовали за ним и окружили его в
то время, как он надевал шубу и дружески разговаривал с губернским предводителем. Левин, желая
во всё вникнуть и ничего не пропустить,
стоял тут же в толпе и слышал, как губернатор сказал: «Пожалуйста, передайте Марье Ивановне, что жена очень сожалеет, что она едет в приют». И вслед затем дворяне весело разобрали шубы, и все поехали в Собор.
— Я, как человек, — сказал Вронский, —
тем хорош, что жизнь для меня ничего не
стоит. А что физической энергии
во мне довольно, чтобы врубиться в каре и смять или лечь, — это я знаю. Я рад
тому, что есть за что отдать мою жизнь, которая мне не
то что не нужна, но постыла. Кому-нибудь пригодится. — И он сделал нетерпеливое движение скулой от неперестающей, ноющей боли зуба, мешавшей ему даже говорить с
тем выражением, с которым он хотел.
Несмотря, однако ж, на такую размолвку, гость и хозяин поужинали вместе, хотя на этот раз не
стояло на столе никаких вин с затейливыми именами. Торчала одна только бутылка с каким-то кипрским, которое было
то, что называют кислятина
во всех отношениях. После ужина Ноздрев сказал Чичикову, отведя его в боковую комнату, где была приготовлена для него постель...
Не явилась тоже и одна тонная дама с своею «перезрелою девой», дочерью, которые хотя и проживали всего только недели с две в нумерах у Амалии Ивановны, но несколько уже раз жаловались на шум и крик, подымавшийся из комнаты Мармеладовых, особенно когда покойник возвращался пьяный домой, о чем, конечно, стало уже известно Катерине Ивановне, через Амалию же Ивановну, когда
та, бранясь с Катериной Ивановной и грозясь прогнать всю семью, кричала
во все горло, что они беспокоят «благородных жильцов, которых ноги не
стоят».
Он
стоял, смотрел и не верил глазам своим: дверь, наружная дверь, из прихожей на лестницу,
та самая, в которую он давеча звонил и вошел,
стояла отпертая, даже на целую ладонь приотворенная: ни замка, ни запора, все время,
во все это время! Старуха не заперла за ним, может быть, из осторожности. Но боже! Ведь видел же он потом Лизавету! И как мог, как мог он не догадаться, что ведь вошла же она откуда-нибудь! Не сквозь стену же.
Во все время этой сцены Андрей Семенович
то стоял у окна,
то ходил по комнате, не желая прерывать разговорa; когда же Соня ушла, он вдруг подошел к Петру Петровичу и торжественно протянул ему руку.
Переведя дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница на
ту пору
стояла совсем пустая; все двери были заперты; никого-то не встретилось.
Во втором этаже одна пустая квартира была, правда, растворена настежь, и в ней работали маляры, но
те и не поглядели. Он
постоял, подумал и пошел дальше. «Конечно, было бы лучше, если б их здесь совсем не было, но… над ними еще два этажа».
— Что ж, и ты меня хочешь замучить! — вскричал он с таким горьким раздражением, с таким отчаянием
во взгляде, что у Разумихина руки опустились. Несколько времени он
стоял на крыльце и угрюмо смотрел, как
тот быстро шагал по направлению к своему переулку. Наконец, стиснув зубы и сжав кулаки, тут же поклявшись, что сегодня же выжмет всего Порфирия, как лимон, поднялся наверх успокоивать уже встревоженную долгим их отсутствием Пульхерию Александровну.
Иначе расскажу
Всю правду батюшке, с досады.
Вы знаете, что я собой не дорожу.
Подите. —
Стойте, будьте рады,
Что при свиданиях со мной в ночной тиши
Держались более вы робости
во нраве,
Чем даже днем, и при людя́х, и въяве;
В вас меньше дерзости, чем кривизны души.
Сама довольна
тем, что ночью всё узнала,
Нет укоряющих свидетелей в глазах,
Как давеча, когда я в обморок упала,
Здесь Чацкий был…
— Во-первых, на это существует жизненный опыт; а во-вторых, доложу вам, изучать отдельные личности не
стоит труда. Все люди друг на друга похожи как телом, так и душой; у каждого из нас мозг, селезенка, сердце, легкие одинаково устроены; и так называемые нравственные качества одни и
те же у всех: небольшие видоизменения ничего не значат. Достаточно одного человеческого экземпляра, чтобы судить обо всех других. Люди, что деревья в лесу; ни один ботаник не станет заниматься каждою отдельною березой.
Он хорошо помнил опыт Москвы пятого года и не выходил на улицу в день 27 февраля. Один, в нетопленой комнате, освещенной жалким огоньком огарка стеариновой свечи, он
стоял у окна и смотрел
во тьму позднего вечера, она в двух местах зловеще, докрасна раскалена была заревами пожаров и как будто плавилась, зарева росли, растекались, угрожая раскалить весь воздух над городом. Где-то далеко не торопясь вползали вверх разноцветные огненные шарики ракет и так же медленно опускались за крыши домов.
Стол для ужина занимал всю длину столовой, продолжался в гостиной, и, кроме
того, у стен
стояло еще несколько столиков, каждый накрыт для четверых. Холодный огонь электрических лампочек был предусмотрительно смягчен розетками из бумаги красного и оранжевого цвета, от этого теплее блестело стекло и серебро на столе, а лица людей казались мягче, моложе. Прислуживали два старика лакея
во фраках и горбоносая, похожая на цыганку горничная. Елена Прозорова,
стоя на стуле, весело командовала...
«Здесь собрались представители
тех, которые
стояли на коленях,
тех, кого расстреливали, и
те, кто приказывает расстреливать. Люди, в массе, так же бездарны и безвольны, как этот их царь. Люди только тогда становятся силой, творящей историю, когда
во главе их становится какой-нибудь смельчак, бывший поручик Наполеон Бонапарте. Да, — “так было, так будет”».
Испуганный и как
во сне, Клим побежал, выскочил за ворота, прислушался; было уже темно и очень тихо, но звука шагов не слыхать. Клим побежал в сторону
той улицы, где жил Макаров, и скоро в сумраке, под липами у церковной ограды, увидал Макарова, — он
стоял, держась одной рукой за деревянную балясину ограды, а другая рука его была поднята в уровень головы, и, хотя Клим не видел в ней револьвера, но, поняв, что Макаров сейчас выстрелит, крикнул...
Прыжки осветительных ракет
во тьму он воспринимал как нечто пошлое, но и зловещее. Ему казалось, что слышны выстрелы, — быть может, это хлопали двери. Сотрясая рамы окон, по улице с грохотом проехали два грузовых автомобиля, впереди — погруженный, должно быть, железом, его сопровождал грузовик, в котором
стояло десятка два людей, некоторые из них с ружьями, тускло блеснули штыки.
Когда они обедали со Штольцем у ее тетки, Обломов
во время обеда испытывал
ту же пытку, что и накануне, жевал под ее взглядом, говорил, зная, чувствуя, что над ним, как солнце,
стоит этот взгляд, жжет его, тревожит, шевелит нервы, кровь. Едва-едва на балконе, за сигарой, за дымом, удалось ему на мгновение скрыться от этого безмолвного, настойчивого взгляда.
Сказав это, он вдруг ушел; я же остался,
стоя на месте и до
того в смущении, что не решился воротить его. Выражение «документ» особенно потрясло меня: от кого же бы он узнал, и в таких точных выражениях, как не от Ламберта? Я воротился домой в большом смущении. Да и как же могло случиться, мелькнуло
во мне вдруг, чтоб такое «двухлетнее наваждение» исчезло как сон, как чад, как видение?
В суде адвокат совсем уже было его оправдал — нет улик, да и только, как вдруг
тот слушал-слушал, да вдруг встал и перервал адвоката: «Нет, ты
постой говорить», да все и рассказал, «до последней соринки»; повинился
во всем, с плачем и с раскаяньем.
У него загорелась целая тысяча спичек, и он до
того оторопел, что, забывшись, по-русски требовал воды, тогда как
во всех комнатах, в
том числе и у него, всегда
стояло по целому кувшину.
Это-то божественное и ничем непоколебимое божеское учреждение должно было поддерживать и защищать
то человеческое учреждение,
во главе которого
стоял Топоров с своими чиновниками.
— Не могу согласиться, во-первых, с
тем, чтобы преступники, так называемые политические, были казнимы потому, что они
стоят выше среднего уровня. Большей частью это отбросы общества, столь же извращенные, хотя несколько иначе, как и
те преступные типы, которых вы считаете ниже среднего уровня.
— И тщеславие… Я не скрываю. Но знаете, кто сознает за собой известные недостатки,
тот стоит на полдороге к исправлению. Если бы была такая рука, которая… Ах да, я очень тщеславна! Я преклоняюсь пред силой, я боготворю ее. Сила всегда оригинальна, она дает себя чувствовать
во всем. Я желала бы быть рабой именно такой силы, которая выходит из ряду вон, которая не нуждается вот в этой мишуре, — Зося обвела глазами свой костюм и обстановку комнаты, — ведь такая сила наполнит целую жизнь… она даст счастье.
Антонида Ивановна умела вытянуть
ту заунывную, щемящую нотку, которая неизменно слышится
во всех проголосных русских песнях: глухие слезы и смертная тоска по какой-то воле и неизведанном счастье, казалось,
стояли в этой песне.
Правда, сейчас бы и очнулся, а спросили бы его, о чем он это
стоял и думал,
то наверно бы ничего не припомнил, но зато наверно бы затаил в себе
то впечатление, под которым находился
во время своего созерцания.
Во входной комнате
стоял биллиард с весьма приличною обстановкой,
то есть даже с изображениями скаковых английских лошадей в черных рамках по стенам, что, как известно, составляет необходимое украшение всякой биллиардной у холостого человека.
— А вот далекая! — указал он на одну еще вовсе не старую женщину, но очень худую и испитую, не
то что загоревшую, а как бы всю почерневшую лицом. Она
стояла на коленях и неподвижным взглядом смотрела на старца.
Во взгляде ее было что-то как бы исступленное.
Правда, — усмехнулся старец, — теперь общество христианское пока еще само не готово и
стоит лишь на семи праведниках; но так как они не оскудевают,
то и пребывает все же незыблемо, в ожидании своего полного преображения из общества как союза почти еще языческого
во единую вселенскую и владычествующую церковь.
Все мне вдруг снова представилось, точно вновь повторилось:
стоит он предо мною, а я бью его с размаху прямо в лицо, а он держит руки по швам, голову прямо, глаза выпучил как
во фронте, вздрагивает с каждым ударом и даже руки поднять, чтобы заслониться, не смеет — и это человек до
того доведен, и это человек бьет человека!
И не для торжества убеждений каких-либо понадобились тогда чудеса Алеше (это-то уже вовсе нет), не для идеи какой-либо прежней, предвзятой, которая бы восторжествовала поскорей над другою, — о нет, совсем нет: тут
во всем этом и прежде всего, на первом месте,
стояло пред ним лицо, и только лицо, — лицо возлюбленного старца его, лицо
того праведника, которого он до такого обожания чтил.
Восторженный ли вид капитана, глупое ли убеждение этого «мота и расточителя», что он, Самсонов, может поддаться на такую дичь, как его «план», ревнивое ли чувство насчет Грушеньки,
во имя которой «этот сорванец» пришел к нему с какою-то дичью за деньгами, — не знаю, что именно побудило тогда старика, но в
ту минуту, когда Митя
стоял пред ним, чувствуя, что слабеют его ноги, и бессмысленно восклицал, что он пропал, — в
ту минуту старик посмотрел на него с бесконечною злобой и придумал над ним посмеяться.
Безучастная строгость устремленных пристально на него,
во время рассказа, взглядов следователя и особенно прокурора смутила его наконец довольно сильно: «Этот мальчик Николай Парфенович, с которым я еще всего только несколько дней
тому говорил глупости про женщин, и этот больной прокурор не
стоят того, чтоб я им это рассказывал, — грустно мелькнуло у него в уме, — позор!
Во вторую половину ночи все небо покрылось тучами. От Дерсу я научился распознавать погоду и приблизительно мог сказать, что предвещают тучи в это время года: тонкие слоистые облака
во время штиля, если они лежат полосами на небе, указывают на ветер, и чем дольше
стоит такая тишь,
тем сильнее будет ветер.
Целых два года я провел еще после
того за границей: был в Италии,
постоял в Риме перед Преображением, и перед Венерой
во Флоренции
постоял; внезапно повергался в преувеличенный восторг, словно злость на меня находила; по вечерам пописывал стишки, начинал дневник; словом, и тут вел себя, как все.
Нужно ли рассказывать читателю, как посадили сановника на первом месте между штатским генералом и губернским предводителем, человеком с свободным и достойным выражением лица, совершенно соответствовавшим его накрахмаленной манишке, необъятному жилету и круглой табакерке с французским табаком, — как хозяин хлопотал, бегал, суетился, потчевал гостей, мимоходом улыбался спине сановника и,
стоя в углу, как школьник, наскоро перехватывал тарелочку супу или кусочек говядины, — как дворецкий подал рыбу в полтора аршина длины и с букетом
во рту, — как слуги, в ливреях, суровые на вид, угрюмо приставали к каждому дворянину
то с малагой,
то с дрей-мадерой и как почти все дворяне, особенно пожилые, словно нехотя покоряясь чувству долга, выпивали рюмку за рюмкой, — как, наконец, захлопали бутылки шампанского и начали провозглашаться заздравные тосты: все это, вероятно, слишком известно читателю.
— Покойников
во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья… — Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидеть, за кем,
то есть, в
том году очередь помирать.
Стоит только ночью сесть на паперть на церковную да все на дорогу глядеть.
Те и пойдут мимо тебя по дороге, кому,
то есть, умирать в
том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.
Об Якове-Турке и рядчике нечего долго распространяться. Яков, прозванный Турком, потому что действительно происходил от пленной турчанки, был по душе — художник
во всех смыслах этого слова, а по званию — черпальщик на бумажной фабрике у купца; что же касается до рядчика, судьба которого, признаюсь, мне осталось неизвестной,
то он показался мне изворотливым и бойким городским мещанином. Но о Диком-Барине
стоит поговорить несколько подробнее.
Впрочем, мы знаем пока только, что это было натурально со стороны Верочки: она не
стояла на
той степени развития, чтобы стараться «побеждать дикарей» и «сделать этого медведя ручным», — да и не до
того ей было: она рада была, что ее оставляют в покое; она была разбитый, измученный человек, которому как-то посчастливилось прилечь так, что сломанная рука затихла, и боль в боку не слышна, и который боится пошевельнуться, чтоб не возобновилась прежняя ломота
во всех суставах.
Лопухов возвратился с Павлом Константинычем, сели; Лопухов попросил ее слушать, пока он доскажет
то, что начнет, а ее речь будет впереди, и начал говорить, сильно возвышая голос, когда она пробовала перебивать его, и благополучно довел до конца свою речь, которая состояла в
том, что развенчать их нельзя, потому дело со (Сторешниковым — дело пропащее, как вы сами знаете, стало быть, и утруждать себя вам будет напрасно, а впрочем, как хотите: коли лишние деньги есть,
то даже советую попробовать; да что, и огорчаться-то не из чего, потому что ведь Верочка никогда не хотела идти за Сторешникова, стало быть, это дело всегда было несбыточное, как вы и сами видели, Марья Алексевна, а девушку,
во всяком случае, надобно отдавать замуж, а это дело вообще убыточное для родителей: надобно приданое, да и свадьба, сама по себе, много денег
стоит, а главное, приданое; стало быть, еще надобно вам, Марья Алексевна и Павел Константиныч, благодарить дочь, что она вышла замуж без всяких убытков для вас!
«Куда могла она пойти, что она с собою сделала?» — восклицал я в тоске бессильного отчаяния… Что-то белое мелькнуло вдруг на самом берегу реки. Я знал это место; там, над могилой человека, утонувшего лет семьдесят
тому назад,
стоял до половины вросший в землю каменный крест с старинной надписью. Сердце
во мне замерло… Я подбежал к кресту: белая фигура исчезла. Я крикнул: «Ася!» Дикий голос мой испугал меня самого — но никто не отозвался…
Ай,
во поле липонька,
Под липою бел шатер,
В
том шатре стол
стоит,
За
тем столом девица.
Рвала цветы со травы,
Плела венок с яхонты.
Кому венок износить?
Носить венок милому.
Во мне не было и не могло быть
той спетости и
того единства, как у Фогта. Воспитание его шло так же правильно, как мое — бессистемно; ни семейная связь, ни теоретический рост никогда не обрывались у него, он продолжал традицию семьи. Отец
стоял возле примером и помощником; глядя на него, он стал заниматься естественными науками. У нас обыкновенно поколение с поколением расчленено; общей, нравственной связи у нас нет.
Гусар снова меня отдал на сохранение денщику. В пять часов с половиной я
стоял, прислонившись к фонарному столбу, и ждал Кетчера, взошедшего в калитку княгининого дома. Я и не попробую передать
того, что происходило
во мне, пока я ждал у столба; такие мгновения остаются потому личной тайной, что они немы.
Что такое был теоретический интерес и страсть истины и религии
во времена таких мучеников разума и науки, как Бруно, Галилей и пр., мы знаем. Знаем и
то, что была Франция энциклопедистов
во второй половине XVIII века, — а далее? а далее — sta, viator! [
стой, путник! (лат.)]
В
то самое время, как Гарибальди называл Маццини своим «другом и учителем», называл его
тем ранним, бдящим сеятелем, который одиноко
стоял на поле, когда все спало около него, и, указывая просыпавшимся путь, указал его
тому рвавшемуся на бой за родину молодому воину, из которого вышел вождь народа итальянского; в
то время, как, окруженный друзьями, он смотрел на плакавшего бедняка-изгнанника, повторявшего свое «ныне отпущаеши», и сам чуть не плакал — в
то время, когда он поверял нам свой тайный ужас перед будущим, какие-то заговорщики решили отделаться,
во что б ни стало, от неловкого гостя и, несмотря на
то, что в заговоре участвовали люди, состарившиеся в дипломациях и интригах, поседевшие и падшие на ноги в каверзах и лицемерии, они сыграли свою игру вовсе не хуже честного лавочника, продающего на свое честное слово смородинную ваксу за Old Port.
Вообще вся его жизнь представляла собой как бы непрерывное и притом бессвязное сновидение. Даже когда он настоящим манером спал,
то видел сны, соответствующие его должности. Либо печку топит, либо за стулом у старого барина
во время обеда
стоит с тарелкой под мышкой, либо комнату метет. По временам случалось, что вдруг среди ночи он вскочит, схватит спросонок кочергу и начнет в холодной печке мешать.