Неточные совпадения
Роща редела, отступая от дороги в поле, спускаясь в овраг; вдали, на холме,
стало видно мельницу, растопырив крылья, она как бы преграждала путь. Самгин остановился, поджидая лошадей, прислушиваясь к шелесту веток под толчками сыроватого ветра, в шелест вливалось пение
жаворонка. Когда лошади подошли, Клим увидал, что грязное колесо лежит в бричке на его чемодане.
Вечер так и прошел; мы были вместо десяти уже в шестнадцати милях от берега. «Ну, завтра чем свет войдем», — говорили мы, ложась спать. «Что нового?» — спросил я опять, проснувшись утром, Фаддеева. «Васька
жаворонка съел», — сказал он. «Что ты, где ж он взял?» — «Поймал на сетках». — «Ну что ж не отняли?» — «Ушел в ростры, не могли отыскать». — «Жаль! Ну а еще что?» — «Еще — ничего». — «Как ничего: а на якорь
становиться?» — «Куда те
становиться: ишь какая погода! со шканцев на бак не видать».
— Примеч. авт.] полетел, чиликая, у него из-под ног — он зачиликал ему вслед;
жаворонок стал спускаться над ним, трепеща крылами и звонко распевая, — Касьян подхватил его песенку.
Наконец туман начал рассеиваться; природа, оцепеневшая от ненастья,
стала оживать; послышалось пение
жаворонков, в воздухе опять появились насекомые.
Я не
стану описывать этих птиц, а только назову некоторых: это скворцы,
жаворонки, свиристели, овсянки, снегири и многие другие.
Радовался Федя Мазин. Сильно похудевший, он
стал похож на
жаворонка в клетке нервным трепетом своих движений и речей. Его всегда сопровождал молчаливый, не по годам серьезный Яков Сомов, работавший теперь в городе. Самойлов, еще более порыжевший в тюрьме, Василий Гусев, Букин, Драгунов и еще некоторые доказывали необходимость идти с оружием, но Павел, хохол, Сомов и другие спорили с ними.
Кроме того, что в тепле, среди яркого солнца, когда слышишь и ощущаешь всей душою, всем существом своим воскресающую вокруг себя с необъятной силой природу, еще тяжеле
становится запертая тюрьма, конвой и чужая воля; кроме того, в это весеннее время по Сибири и по всей России с первым
жаворонком начинается бродяжество: бегут божьи люди из острогов и спасаются в лесах.
Манило за город, на зелёные холмы, под песни
жаворонков, на реку и в лес, празднично нарядный.
Стали собираться в саду, около бани, под пышным навесом берёз, за столом, у самовара, а иногда — по воскресеньям — уходили далеко в поле, за овраги, на возвышенность, прозванную Мышиный Горб, — оттуда был виден весь город, он казался написанным на земле ласковыми красками, и однажды Сеня Комаровский, поглядев на него с усмешечкой, сказал...
А на дворе между тем не на шутку разыгралась весна. Крыши домов уж сухи; на обнаженных от льдяного черепа улицах стоят лужи; солнце на пригреве печет совершенно по-летнему. Прилетели с юга птицы и
стали вить гнезда;
жаворонок кружится и заливается в вышине колокольчиком. Поползли червяки; где-то в вскрывшемся пруде сладострастно квакнула лягушка. Огнем залило все тело молодой купчихи Бесселендеевой.
Мы остановились. Тишина кругом была мертвая; и вдруг близ рощи, в овсах, робко, неуверенно зазвенел
жаворонок. Его трель слабо оборвалась в сыром воздухе, и опять все смолкло, и
стало еще тише.
Наступили и прошли Рождество, Крещение, Сретенье и наконец дождались Благовещенья, а с этим в срединной России совершенно весенним праздником
стало теплеть в воздухе и на берегах Чусовой. Появились первые
жаворонки. Люди ободрились. Все указывало на их скорое освобождение из пещеры, которая, вначале казавшаяся казакам хоромами,
стала в конце концов для них ненавистнее всякой тюрьмы.
Светлый мартовский день сгас румяным закатом, и все оттаявшее на угреве опять подкрепилось, —
стало свежо, а в воздухе все-таки повевало весенним запахом, и сверху слышались
жаворонки.
«Остригите мне волосы, сбросьте этого
жаворонка с головы, скиньте с меня этот халат, подпояшьте меня крепко кушаком, который я с детства привык носить и которым
стан мой красовался, дайте волю моим ногам — и вы увидите, что я не только шведа — медведя сломаю, догоню на бегу красного зверя: вы увидите, что я русский!»
— Бог помилует, никогда дохтура не нужны, — говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с
жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофною гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись
стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
И все мне представляется почему-то поле и рожь. Закрою глаза и вижу ясно, как в кинематографе: колышутся колосья, колышутся, колышутся… и
жаворонок где-то звенит. Люблю я эту птичку за то, что не на земле поет она, не на деревьях, а только в небе: летит и поет; другая непременно должна усесться с комфортом на веточке, оправиться и потом уже запеть в тон с другими, а эта одна и в небе: летит и поет! Но я уж поэтом
становлюсь: вдруг ни с того ни с сего заговорил о
жаворонке… а, все равно, только бы говорить!