Неточные совпадения
Вздохнул Савелий… — Внученька!
А внученька! — «Что,
дедушка?»
— По-прежнему взгляни! —
Взглянула я по-прежнему.
Савельюшка засматривал
Мне в очи; спину старую
Пытался разогнуть.
Совсем
стал белый
дедушка.
Я обняла старинушку,
И долго у креста
Сидели мы и плакали.
Я деду горе новое
Поведала свое…
Да тут беда подсунулась:
Абрам Гордеич Ситников,
Господский управляющий,
Стал крепко докучать:
«Ты писаная кралечка,
Ты наливная ягодка…»
— Отстань, бесстыдник! ягодка,
Да бору не того! —
Укланяла золовушку,
Сама нейду на барщину,
Так в избу прикатит!
В сарае, в риге спрячуся —
Свекровь оттуда вытащит:
«Эй, не шути с огнем!»
— Гони его, родимая,
По шее! — «А не хочешь ты
Солдаткой быть?» Я к
дедушке:
«Что делать? Научи...
Налив стаканчик
дедушке,
Опять пристали странники:
«Уважь! скажи нам, Власушка,
Какая тут
статья?»
— Да пустяки!
Варавка схватил его и
стал подкидывать к потолку, легко, точно мяч. Вскоре после этого привязался неприятный доктор Сомов, дышавший запахом водки и соленой рыбы; пришлось выдумать, что его фамилия круглая, как бочонок. Выдумалось, что
дедушка говорит лиловыми словами. Но, когда он сказал, что люди сердятся по-летнему и по-зимнему, бойкая дочь Варавки, Лида, сердито крикнула...
Это было очень оглушительно, а когда мальчики кончили петь,
стало очень душно. Настоящий Старик отирал платком вспотевшее лицо свое. Климу показалось, что, кроме пота, по щекам деда текут и слезы. Раздачи подарков не
стали дожидаться — у Клима разболелась голова. Дорогой он спросил
дедушку...
Уже в семье
дедушки Порфирия Васильича, когда она еще была «в девках», ее не любили и называли варваркой; впоследствии же, когда она вышла замуж и
стала жить на своей воле, репутация эта за ней окончательно утвердилась.
— Нечистый,
стало быть, вон из утробы просится, — шутит
дедушка.
Вскоре Коську
стали водить нищенствовать за ручку — перевели в «пешие стрелки». Заботился о Коське
дедушка Иван, старик ночлежник, который заботился о матери, брал ее с собой на все лето по грибы. Мать умерла, а ребенок родился 22 февраля, почему и окрестил его
дедушка Иван Касьяном.
Грамота давалась мне легко,
дедушка смотрел на меня всё внимательнее и все реже сек, хотя, по моим соображениям, сечь меня следовало чаще прежнего:
становясь взрослее и бойчей, я гораздо чаще
стал нарушать дедовы правила и наказы, а он только ругался да замахивался на меня.
Но теперь я решил изрезать эти святцы и, когда дед отошел к окошку, читая синюю, с орлами, бумагу, я схватил несколько листов, быстро сбежал вниз, стащил ножницы из стола бабушки и, забравшись на полати, принялся отстригать святым головы. Обезглавил один ряд, и —
стало жалко святцы; тогда я начал резать по линиям, разделявшим квадраты, но не успел искрошить второй ряд — явился
дедушка, встал на приступок и спросил...
Другой раз стрелок всадил несколько дробин в ногу
дедушке; дед рассердился, подал прошение мировому [Мировой — мировой судья, разбиравший мелкие гражданские и уголовные дела.],
стал собирать в улице потерпевших и свидетелей, но барин вдруг исчез куда-то.
Поселились они с матерью во флигеле, в саду, там и родился ты, как раз в полдень — отец обедать идет, а ты ему встречу. То-то радовался он, то-то бесновался, а уж мать — замаял просто, дурачок, будто и невесть какое трудное дело ребенка родить! Посадил меня на плечо себе и понес через весь двор к
дедушке докладывать ему, что еще внук явился, — дедушко даже смеяться
стал: «Экой, говорит, леший ты, Максим!»
Я помню эту «беду»: заботясь о поддержке неудавшихся детей,
дедушка стал заниматься ростовщичеством, начал тайно принимать вещи в заклад. Кто-то донес на него, и однажды ночью нагрянула полиция с обыском. Была великая суета, но всё кончилось благополучно; дед молился до восхода солнца и утром при мне написал в святцах эти слова.
— Даст ему дед пятишницу, он на три рубля купит, а на десять украдет, — невесело говорила она. — Любит воровать, баловник! Раз попробовал, — ладно вышло, а дома посмеялись, похвалили за удачу, он и взял воровство в обычай. А
дедушка смолоду бедности-горя до́сыта отведал — под старость жаден
стал, ему деньги дороже детей кровных, он рад даровщине! А Михайло с Яковом…
Несколько вечеров подряд она рассказывала историю отца, такую же интересную, как все ее истории: отец был сыном солдата, дослужившегося до офицеров и сосланного в Сибирь за жестокость с подчиненными ему; там, где-то в Сибири, и родился мой отец. Жилось ему плохо, уже с малых лет он
стал бегать из дома; однажды
дедушка искал его по лесу с собаками, как зайца; другой раз, поймав,
стал так бить, что соседи отняли ребенка и спрятали его.
Когда я выздоровел, мне
стало ясно, что Цыганок занимает в доме особенное место:
дедушка кричал на него не так часто и сердито, как на сыновей, а за глаза говорил о нем, жмурясь и покачивая головою...
Мать отца померла рано, а когда ему минуло девять лет, помер и
дедушка, отца взял к себе крестный — столяр, приписал его в цеховые города Перми и
стал учить своему мастерству, но отец убежал от него, водил слепых по ярмаркам, шестнадцати лет пришел в Нижний и
стал работать у подрядчика — столяра на пароходах Колчина. В двадцать лет он был уже хорошим краснодеревцем, обойщиком и драпировщиком. Мастерская, где он работал, была рядом с домами деда, на Ковалихе.
Уже вскоре после приезда, в кухне во время обеда, вспыхнула ссора: дядья внезапно вскочили на ноги и, перегибаясь через стол,
стали выть и рычать на
дедушку, жалобно скаля зубы и встряхиваясь, как собаки, а дед, стуча ложкой по столу, покраснел весь и звонко — петухом — закричал...
Дедушка наш Петр Иванович насилу вошел на лестницу, в зале тотчас сел, а мы с Петром
стали по обе стороны возле него, глядя на нашу братью, уже частию тут собранную.
Вследствие этого я хотел было написать письмо между двух линеек, как, бывало, мы писали
дедушке поздравительные письма, но совестно
стало: слишком ребяческая шутка и так же несвойственно моим летам, как и замечание о почерке, который, впрочем, довольно долгое время находят возможность разбирать.
Мне
стало еще страшнее; но Параша скоро воротилась и сказала, что
дедушка начал было томиться, но опять отдохнул.
В несколько дней я как будто переродился;
стал жив, даже резов; к
дедушке стал бегать беспрестанно, рассказывать ему всякую всячину и сейчас попотчевал его чтением «Детского чтения», и все это
дедушка принимал благосклонно; угрюмый старик также как будто
стал добрым и ласковым стариком.
Мать подумала и отвечала: «Они вспомнили, что целый век были здесь полными хозяйками, что теперь настоящая хозяйка — я, чужая им женщина, что я только не хочу принять власти, а завтра могу захотеть, что нет на свете твоего
дедушки — и оттого
стало грустно им».
Скоро я заметил, что
стали решительно сбираться в Оренбург и что сам
дедушка торопил отъездом, потому что путь был не близкий.
Он добрый, ты должен любить его…» Я отвечал, что люблю и, пожалуй, сейчас опять пойду к нему; но мать возразила, что этого не нужно, и просила отца сейчас пойти к
дедушке и посидеть у него: ей хотелось знать, что он
станет говорить обо мне и об сестрице.
Говорили много в этом роде; но
дедушка как будто не слушал их, а сам так пристально и добродушно смотрел на меня, что робость моя
стала проходить.
Не слушала таких речей молода купецка дочь, красавица писаная, и
стала молить пуще прежнего, клясться, божиться и ротитися, что никакого на свете страшилища не испугается и что не разлюбит она своего господина милостивого, и говорит ему таковые слова: «Если ты стар человек — будь мне
дедушка, если середович — будь мне дядюшка, если же молод ты — будь мне названой брат, и поколь я жива — будь мне сердечный друг».
Всего больше я боялся, что
дедушка станет прощаться со мной, обнимет меня и умрет, что меня нельзя будет вынуть из его рук, потому что они окоченеют, и что надобно будет меня вместе с ним закопать в землю…
Потом она
стала сама мне рассказывать про себя: как ее отец и мать жили в бедности, в нужде, и оба померли; как ее взял было к себе в Багрово покойный мой и ее родной
дедушка Степан Михайлович, как приехала Прасковья Ивановна и увезла ее к себе в Чурасово и как живет она у ней вместо приемыша уже шестнадцать лет.
Дедушка с бабушкой стояли на крыльце, а тетушка шла к нам навстречу; она
стала уговаривать и ласкать меня, но я ничего не слушал, кричал, плакал и старался вырваться из крепких рук Евсеича.
Дедушки я
стал бояться еще более.
В самом деле, скоро пришел отец, поцеловал нас, перекрестил и сказал: «Не
стало вашего
дедушки», — и горько заплакал; заплакали и мы с сестрицей.
Мне было жаль
дедушки, но совсем не хотелось видеть его смерть или быть в другой комнате, когда он, умирая,
станет плакать и кричать.
(
Стал на скамеечку челна)
Лучше теперь говори!..»
Деда целует и гладит:
«Или вы все заодно?..»
Дедушка с сердцем не сладит,
Бьется, как голубь, оно.
— Я его три недели не видела, — начала Нелли, — до самой зимы. Тут зима
стала, и снег выпал. Когда же я встретила
дедушку опять, на прежнем месте, то очень обрадовалась… потому что мамаша тосковала, что он не ходит. Я, как увидела его, нарочно побежала на другую сторону улицы, чтоб он видел, что я бегу от него.
Как увидел ее
дедушка, всплеснул руками, задрожал и
стал над ней, а сам ничего не говорит.
Мамаша мне сперва не поверила, а потом так обрадовалась, что весь вечер меня расспрашивала, целовала и плакала, и когда я уж ей все рассказала, то она мне вперед приказала: чтоб я никогда не боялась
дедушку и что,
стало быть,
дедушка любит меня, коль нарочно приходил ко мне.
Дедушка, как увидел Азорку,
стал над ним очень смеяться.
— Я три дня не ходила к
дедушке, — начала опять Нелли, — а в это время мамаше
стало худо.
Дедушка купил Новый завет и географию и
стал меня учить; а иногда рассказывал, какие на свете есть земли, и какие люди живут, и какие моря, и что было прежде, и как Христос нас всех простил.
Мамаша
стала плакать;
дедушка испугался и сказал, что даст сто рублей тому, кто приведет Азорку.
— Твой
дедушка? да ведь он уже умер! — сказал я вдруг, совершенно не приготовившись отвечать на ее вопрос, и тотчас раскаялся. С минуту стояла она в прежнем положении и вдруг вся задрожала, но так сильно, как будто в ней приготовлялся какой-нибудь опасный нервический припадок. Я схватился было поддержать ее, чтоб она не упала. Через несколько минут ей
стало лучше, и я ясно видел, что она употребляет над собой неестественные усилия, скрывая передо мною свое волнение.
А иногда мы не учились и с Азоркой играли: Азорка меня очень
стал любить, и я его выучила через палку скакать, и
дедушка смеялся и все меня по головке гладил.
А я все думала: что ж мамаша так любит
дедушку, а он ее не любит, и когда пришла к
дедушке, то нарочно
стала ему рассказывать, как мамаша его любит.
Мамаша все говорила, что идет к
дедушке и чтоб я вела ее, а уж давно
стала ночь.
Когда же я рассказала, то мамаша опять очень обрадовалась и тотчас же хотела идти к
дедушке, на другой же день; но на другой день
стала думать и бояться и все боялась, целых три дня; так и не ходила.
Когда я пришла домой, я отдала деньги и все рассказала мамаше, и мамаше сделалось хуже, а сама я всю ночь была больна и на другой день тоже вся в жару была, но я только об одном думала, потому что сердилась на
дедушку, и когда мамаша заснула, пошла на улицу, к дедушкиной квартире, и, не доходя,
стала на мосту.
— Нет, когда мамаша
стала выздоравливать, тогда я встретила опять
дедушку.
Только я оглянулась и вижу, что
дедушка сначала скоро пошел за мной, а потом и побежал, чтоб меня догнать, и
стал кричать мне: «Нелли, Нелли!» И Азорка бежал за ним.
Дедушка стал передо мною и опять долго смотрел на меня, а потом погладил меня по головке, взял за руку и повел меня, а Азорка за нами и хвостом махает.