Неточные совпадения
Под песню ту удалую
Раздумалась, расплакалась
Молодушка одна:
«Мой
век — что день без солнышка,
Мой
век — что ночь без месяца,
А я, млада-младешенька,
Что борзый конь на привязи,
Что ласточка без крыл!
Мой
старый муж, ревнивый муж,
Напился пьян, храпом храпит,
Меня, младу-младешеньку,
И сонный сторожит!»
Так плакалась молодушка
Да с возу вдруг и спрыгнула!
«Куда?» — кричит ревнивый муж,
Привстал — и бабу за косу,
Как редьку за вихор!
Г-жа Простакова. Ты же еще,
старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится. Не
век тебе, моему другу, не
век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
К счастию, однако ж, на этот раз опасения оказались неосновательными. Через неделю прибыл из губернии новый градоначальник и превосходством принятых им административных мер заставил забыть всех
старых градоначальников, а в том числе и Фердыщенку. Это был Василиск Семенович Бородавкин, с которого, собственно, и начинается золотой
век Глупова. Страхи рассеялись, урожаи пошли за урожаями, комет не появлялось, а денег развелось такое множество, что даже куры не клевали их… Потому что это были ассигнации.
20) Угрюм-Бурчеев, бывый прохвост. [Искаженное наименование «профоса» — солдата в армии XVIII
века, убиравшего нечистоты и приводившего в исполнение приговоры о телесном наказании.] Разрушил
старый город и построил другой на новом месте.
А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал
старый весь дух свой и сказал: «Не жаль расстаться с светом. Дай бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца
века Русская земля!» И понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отошедшим старцам, как умеют биться на Русской земле и, еще лучше того, как умеют умирать в ней за святую веру.
Старик Обломов как принял имение от отца, так передал его и сыну. Он хотя и жил весь
век в деревне, но не мудрил, не ломал себе головы над разными затеями, как это делают нынешние: как бы там открыть какие-нибудь новые источники производительности земель или распространять и усиливать
старые и т. п. Как и чем засевались поля при дедушке, какие были пути сбыта полевых продуктов тогда, такие остались и при нем.
— Прощай,
старая Обломовка! — сказал он, оглянувшись в последний раз на окна маленького домика. — Ты отжила свой
век!
Тогда все люди казались ему евангельскими гробами, полными праха и костей. Бабушкина старческая красота, то есть красота ее характера, склада ума,
старых цельных нравов, доброты и проч., начала бледнеть. Кое-где мелькнет в глаза неразумное упорство, кое-где эгоизм; феодальные замашки ее казались ему животным тиранством, и в минуты уныния он не хотел даже извинить ее ни
веком, ни воспитанием.
Этого нельзя еще было сказать про XIX
век, который был сложным и противоречивым, но сохранял еще
старый тип культуры.
У многих наших передовых западников мысль остановилась на 60-х годах, они — охранители этой
старой мысли, они остановились на стадии самого элементарного просветительства, на Западе восходящего до XVIII
века.
В
века новой истории, которая уже перестала быть новой и стала очень
старой, все сферы культуры и общественной жизни начали жить и развиваться лишь по собственному закону, не подчиняясь никакому духовному центру.
Полозов был отставной ротмистр или штаб — ротмистр; на службе, по обычаю
старого тогдашнего
века, кутил и прокутил довольно большое родовое имение.
Не успел я расплатиться со
старым моим ямщиком, как Дуня возвратилась с самоваром. Маленькая кокетка со второго взгляда заметила впечатление, произведенное ею на меня; она потупила большие голубые глаза; я стал с нею разговаривать, она отвечала мне безо всякой робости, как девушка, видевшая свет. Я предложил отцу ее стакан пуншу; Дуне подал я чашку чаю, и мы втроем начали беседовать, как будто
век были знакомы.
Уж каялись; не
век же распинаться;
Пора забыть про
старое.
В наш
век все это делается просто людьми, а не аллегориями; они собираются в светлых залах, а не во «тьме ночной», без растрепанных фурий, а с пудреными лакеями; декорации и ужасы классических поэм и детских пантомим заменены простой мирной игрой — в крапленые карты, колдовство — обыденными коммерческими проделками, в которых честный лавочник клянется, продавая какую-то смородинную ваксу с водкой, что это «порт», и притом «олд-порт***», [
старый портвейн, «Три звездочки» (англ.).] зная, что ему никто не верит, но и процесса не сделает, а если сделает, то сам же и будет в дураках.
Прудон, конечно, виноват, поставив в своих «Противоречиях» эпиграфом: «Destruam et aedificabo»; [«Разрушу и воздвигну» (лат.).] сила его не в создании, а в критике существующего. Но эту ошибку делали спокон
века все, ломавшие
старое: человеку одно разрушение противно; когда он принимается ломать, какой-нибудь идеал будущей постройки невольно бродит в его голове, хотя иной раз это песня каменщика, разбирающего стену.
В протестантской Германии образовалась тогда католическая партия, Шлегель и Лео меняли веру,
старый Ян и другие бредили о каком-то народном и демократическом католицизме. Люди спасались от настоящего в средние
века, в мистицизм, — читали Эккартсгаузена, занимались магнетизмом и чудесами князя Гогенлоэ; Гюго, враг католицизма, столько же помогал его восстановлению, как тогдашний Ламенне, ужасавшийся бездушному индифферентизму своего
века.
Война 1812 года положила им предел, —
старые доживали свой
век, новых не развивалось в том направлении.
— То Карпатские горы! — говорили
старые люди, — меж ними есть такие, с которых
век не сходит снег, а тучи пристают и ночуют там.
В середине прошлого
века поселилась во дворце Белосельских-Белозерских
старая княгиня, родственница владельца, и заняла со своими многочисленными слугами и приживалками половину здания, заперев парадные покои.
Вода, жар и пар одинаковые, только обстановка иная. Бани как бани! Мочалка — тринадцать, мыло по одной копейке. Многие из них и теперь стоят, как были, и в тех же домах, как и в конце прошлого
века, только публика в них другая, да
старых хозяев, содержателей бань, нет, и память о них скоро совсем пропадет, потому что рассказывать о них некому.
Одного из таких
старых дубов человеческого леса я видел в Гарном Луге в лице Погорельского. Он жил сознательною жизнью в семидесятых и восьмидесятых годах XVIII
века. Если бы я сам тогда был умнее и любопытнее, то мог бы теперь людям двадцатого
века рассказать со слов очевидца события времен упадка Польши за полтора столетия назад.
Если бы в это время кто-нибудь вскрыл мою детскую душу, чтобы определить по ней признаки национальности, то, вероятно, он решил бы, что я — зародыш польского шляхтича восемнадцатого
века, гражданин романтической
старой Польши, с ее беззаветным своеволием, храбростью, приключениями, блеском, звоном чаш и сабель.
— Будет ломаться-то
старым чертям… В чужой
век живут. Нет, видно, не прежние времена.
Средние
века не есть эпоха варварства и тьмы; этот
старый взгляд давно уже оставлен культурными историками, наоборот, это эпоха великого напряжения духа, великого томления по абсолютному, неустанной работы мысли, это эпоха культурная и творческая, но не дневного творчества, а ночной культуры.
— Нет, это пустое, отец, — решила баушка Лукерья. — Сам-то Акинфий Назарыч, пожалуй бы, и ничего, да старуха Маремьяна не дозволит… Настоящая медведица и крепко своей
старой веры держится. Ничего из этого не выйдет, а Феню надо воротить… Главное дело, она из своего православного закону вышла, а наши роды испокон
века православные. Жиденький еще умок у Фени, вот она и вверилась…
— Положим, вас посадили в тюрьму на
веки вечные, и всю жизнь вы будете видеть из щелки только два
старых изъеденных кирпича… нет, даже, положим, что в вашей тюрьме нет ни одной искорки света, ни единого звука — ничего!
Гирбасов. Да, большую ловкость нужно иметь, чтоб нонче нашему брату на свете
век изжить. В
старые годы этой эквилибристики-то и знать не хотели.
— Конечно, мы хоть и рабы, — продолжал Григорий Васильев, — а тоже чувствовали, как их девичий
век проходил: попервоначалу ученье большое было, а там скука пошла; какое уж с маменькой
старой да со скупой развлеченье может быть?.. Только свету и радости было перед глазами, что князь один со своими лясами да балясами… ну, и втюрилась, по нашему, по-деревенски сказать.
Я знаю, вы, молодежь нынешнего
века, уж не считаете родство и не любите стариков; но вы меня послушайте,
старую тетку, потому что я вас люблю, и вашу maman любила, и бабушку тоже очень, очень любила и уважала.
—
Старые философские места, одни и те же с начала
веков, — с каким-то брезгливым сожалением пробормотал Ставрогин.
Мне лишь нравятся
старые формы, положим по малодушию; нужно же как-нибудь дожить
век.
Пароход был колесный,
старой конструкции, пыхтел, громыхал, скрипел, видимо доживая свой
век.
Люди живут простые, нелиберальные; порядки
старые, крепкие,
веками освященные.
— Вы всё со мной согласны! даже тошно становится, — заметил Фома. — Скажу вам откровенно, Павел Семеныч, — продолжал он после некоторого молчания, снова обращаясь к Обноскину, — если я и уважаю за что бессмертного Карамзина, то это не за историю, не за «Марфу Посадницу», не за «
Старую и новую Россию», а именно за то, что он написал «Фрола Силина»: это высокий эпос! это произведение чисто народное и не умрет во
веки веков! Высочайший эпос!
Впоследствии некоторые из молодых слуг его доживали свой
век при внуке Степана Михайловича уже стариками; часто рассказывали они о строгом, вспыльчивом, справедливом и добром своем
старом барине и никогда без слез о нем не вспоминали.
— Ну, прощай, отец мой, — говорил дядя Ерошка. — Пойдешь в поход, будь умней, меня, старика, послушай. Когда придется быть в набеге или где (ведь я
старый волк, всего видел), да коли стреляют, ты в кучу не ходи, где народу много. А то всё, как ваш брат оробеет, так к народу и жмется: думает, веселей в народе. А тут хуже всего: по народу-то и целят. Я всё, бывало, от народа подальше, один и хожу: вот ни разу меня и не ранили. А чего не видал на своем
веку?
Брошенная, оставленная всеми,
старая дева еще более исполнилась негодованием и ненавистью, окружила себя разными приживающими старухами, полунабожными и полубродячими, собирала сплетни со всех концов города, ужасалась развратному
веку и ставила себе в высокое достоинство свое бесконечное девство.
Все девичье глупое горе износилось само собой, и подумала Татьяна Власьевна, что так она и
век свой изживет со
старым нелюбимым мужем.
Изо всех собравшихся на станции только один этот человек, с чахоточной фигурой и лицом
старой обезьяны, сохранял свою обычную невозмутимость. Он приехал позднее всех и теперь медленно ходил взад и вперед по платформе, засунув руки по локоть в карманы широких, обвисших брюк и пожевывая свою вечную сигару. Его светлые глаза, за которыми чувствовался большой ум ученого и сильная воля авантюриста, как и всегда, неподвижно и равнодушно глядели из-под опухших, усталых
век.
Коли старик так рассуждает, чего уж от молодых-то требовать!» И Кабанова очень серьезно огорчается будущностью
старых порядков, с которыми она
век изжила.
— Ты, Терёха, надзирай за ним! Он — скаред!.. У него в подушке-то, поди, накоплено немало. Не зевай! Ему,
старому кроту,
веку немного осталось; ты с ним в дружбе, а у него — ни души родной!.. Сообрази, красавец!..
Но сторонники мысли о подкопах и задних мыслях идут еще далее и утверждают, что тут дело идет не об одних окольных путях, но и о сближениях. Отказ от привилегий, говорят они, знаменует величие души, а величие души, в свою очередь, способствует забвению
старых распрей и счетов и приводит к сближениям. И вот, дескать, когда мы сблизимся… Но, к сожалению, и это не более, как окольный путь, и притом до того уже окольный, что можно ходить по нем до скончания
веков, все только ходить, а никак не приходить.
А в чем же мы можем найти облегчение более действительное, как не в свободе от грамматики, этого
старого, изжившего свой
век пугала, которого в наш просвещенный
век не страшатся даже вороны и воробьи?"
Беркутов. Нет, для винокуренного завода. Признаюсь тебе — грешный человек, я уж давно подумывал: Купавин — старик
старый, не нынче, завтра умрет, останется отличное имение, хорошенькая вдова… Я уж поработал-таки на своем
веку, думаю об отдыхе; а чего ж лучше для отдыха, как такая усадьба, красивая жена, какая-нибудь почетная должность…
Графиня ***, конечно, не имела злой души; но была своенравна, как женщина, избалованная светом, скупа и погружена в холодный эгоизм, как и все
старые люди, отлюбившие в свой
век и чуждые настоящему.
Пόд-вечер приехали гости к Палицыну; Наталья Сергевна разрядилась в фижмы и парчевое платье, распудрилась и разрумянилась; стол в гостиной уставили вареньями, ягодами сушеными и свежими; Генадий Василич Горинкин, богатый сосед, сидел на почетном месте, и хозяйка поминутно подносила ему тарелки с сластями; он брал из каждой понемножку и важно обтирал себе губы; он был высокого росту, белокур, и вообще довольно ловок для деревенского жителя того
века; и это потому быть может, что он служил в лейб-кампанцах; 25<-и> лет вышед в отставку, он женился и нажил себе двух дочерей и одного сына; — Борис Петрович занимал его разговорами о хозяйстве, о Москве и проч., бранил новое, хвалил
старое, как все старики, ибо вообще, если человек сам стал хуже, то всё ему хуже кажется; — поздно вечером, истощив разговор, они не знали, что начать; зевали в руку, вертелись на местах, смотрели по сторонам; но заботливый хозяин тотчас нашелся...
Они-то именно, по выражению г. Устрялова, «коснели в
старых понятиях, которые переходили из рода в род, из
века в
век; спесиво и с презрением смотрели на все чужое, иноземное; ненавидели все новое и в каком-то чудном самозабвении воображали, что православный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а святая Русь — первое государство» (Устрялов, том I, «Введение», XXIX).
Через месяц после «Двух Фигаро» составился опять спектакль у князя Ив. Мих. Долгорукова. Я сам напросился сыграть какую-нибудь роль, и хозяин с благодарностью принял мое предложение; кажется, спектакль состоял из небольшой комедии Н. И. Хмельницкого «Нерешительный, или Семь пятниц на неделе», и также маленькой комедии Коцебу «Новый
век»; в последней я играл
старого купца или банкира Верлова. Спектакль был миленький, но должно признаться, что Кокошкин говорил правду: это были пиески!
«Прощай,
старая Обломовка, ты отжила свой
век», — говорит он устами Штольца, и говорит неправду.