Неточные совпадения
В 1928 году больница для бедных, помещающаяся на одной из лондонских окраин, огласилась дикими воплями: кричал от страшной
боли только что привезенный
старик, грязный, скверно одетый человек с истощенным лицом. Он сломал ногу, оступившись на черной лестнице темного притона.
Особенно один старик-негр привлек мое внимание: у него
болела нога, и он лежал, растянувшись посредине двора и опершись на локоть, лицом прямо к солнцу.
Имена Нади и Сережи за последний год как-то все время для
старика стояли рядом, его старое сердце одинаково
болело за обоих.
Взрыв бешенства парализовал
боль в ноге, и
старик с помутившимися глазами рвал остатки седых волос на своей голове.
Он не договорил того, чем угрожал, но даже сын, часто видавший его во гневе, вздрогнул от страху. Целый час спустя
старик даже весь трясся от злобы, а к вечеру
заболел и послал за «лекарем».
У меня во фляге нашлось несколько капель рома, который я берег на тот случай, если кто-нибудь в пути
заболеет. Теперь такой случай представился.
Старик шел для нас, завтра ему придется идти опять, а потом возвращаться обратно.
Старик делал вид нестерпимой
боли.
К полудню приехали становой и писарь, с ними явился и наш сельский священник, горький пьяница и старый
старик. Они освидетельствовали тело, взяли допросы и сели в зале писать. Поп, ничего не писавший и ничего не читавший, надел на нос большие серебряные очки и сидел молча, вздыхая, зевая и крестя рот, потом вдруг обратился к старосте и, сделавши движение, как будто нестерпимо
болит поясница, спросил его...
Болело ли сердце
старика Сергеича о погибающем сыне — я сказать не могу, но, во всяком случае, ему было небезызвестно, что с Сережкой творится что-то неладное. Может быть, он говорил себе, что в «ихнем» звании всегда так бывает. Бросят человека еще несмысленочком в омут — он и крутится там. Иной случайно вынырнет, другой так же случайно погибнет — ничего не поделаешь. Ежели идти к барыне, просить ее, она скажет: «Об чем ты просишь? сам посуди, что ж тут поделаешь?.. Пускай уж…»
Это так его поразило, что
старик недолго спустя сам
заболел и умер.
— Голова
болит, — повторил
старик.
В день отъезда, впрочем,
старик не выдержал и с утра еще принялся плакать. Павел видеть этого не мог без
боли в сердце и без некоторого отвращения. Едва выдержал он минуты последнего прощания и благословения и, сев в экипаж, сейчас же предался заботам, чтобы Петр не спутался как-нибудь с дороги. Но тот ехал слишком уверенно: кроме того, Иван, сидевший рядом с ним на козлах и любивший, как мы знаем, покритиковать своего брата, повторял несколько раз...
Она
заболела с того самого дня, как мы пришли с ней тогда к
старикам, в день примирения их с Наташей.
Помню, как
старик убирал ее гробик цветами и с отчаянием смотрел на ее исхудалое мертвое личико, на ее мертвую улыбку, на руки ее, сложенные крестом на груди. Он плакал над ней, как над своим родным ребенком. Наташа, я, мы все утешали его, но он был неутешен и серьезно
заболел после похорон Нелли.
Да,
старик был прав; она оскорблена, рана ее не могла зажить, и она как бы нарочно старалась растравлять свою рану этой таинственностью, этой недоверчивостью ко всем нам; точно она наслаждалась сама своей
болью, этим эгоизмом страдания,если так можно выразиться.
Перед рассветом
старик, усталый от душевной
боли, заснул на своей рогожке как убитый. В восьмом часу сын стал умирать; я разбудила отца. Покровский был в полной памяти и простился со всеми нами. Чудно! Я не могла плакать; но душа моя разрывалась на части.
"Умру — всё растащат!" — думается
старику, и
болит, ах,
болит его хозяйственное сердце!
Старик даже
заболел, придумывая с правителем канцелярии, как бы сделать лучше; и так как своя рубашка все-таки ближе к телу, то положено было, не оглашая дела, по каким-то будто бы секретно дошедшим сведениям причислить исправника к кандидатам на полицейские места.
Но в комнате было душно; ее и летом редко освежали, потому что
старик боится
заболеть и умереть.
Жуткие и темные предчувствия Ахиллы не обманули его: хилый и разбитый событиями
старик Туберозов был уже не от мира сего. Он простудился, считая ночью поклоны, которые клал по его приказанию дьякон, и
заболел,
заболел не тяжко, но так основательно, что сразу стал на край домовины.
Ведь головка будет
болеть!» — «Нет, батюшка, — отвечала Софья Николавна, обнимая
старика с искренней нежностью.
Бывают такие особенные люди, которые одним видом уничтожают даже приготовленное заранее настроение. Так было и здесь. Разве можно было сердиться на этого пьяного
старика? Пока я это думал, мелкотравчатый литератор успел пожать мою руку, сделал преуморительную гримасу и удушливо расхохотался. В следующий момент он указал глазами на свою отставленную с сжатым кулаком левую руку (я подумал, что она у него
болит) и проговорил...
Вскоре Иваныча почти без чувств отвезли в больницу. На другой день в ту же больницу отвезли и Суслика, который как-то сразу
заболел. Через несколько дней я пошел
старика навестить, и тут вышло со мной нечто уж совсем несуразное, что перевернуло опять мою жизнь.
Сперва
болели все кости, а через неделю втянулся, окреп и на зависть злюке Вороне ел за пятерых, а
старик Иваныч уступал мне свой стакан водки: он не пил ничего.
Старику стало тяжело среди этих людей, они слишком внимательно смотрели за кусками хлеба, которые он совал кривою, темной лапой в свой беззубый рот; вскоре он понял, что лишний среди них; потемнела у него душа, сердце сжалось печалью, еще глубже легли морщины на коже, высушенной солнцем, и заныли кости незнакомою
болью; целые дни, с утра до вечера, он сидел на камнях у двери хижины, старыми глазами глядя на светлое море, где растаяла его жизнь, на это синее, в блеске солнца, море, прекрасное, как сон.
Девушке стало до
боли жалко
старика; ее охватило страшное желание помочь ему; ей хотелось быть нужной для него.
Она слышала, как стучало ее испуганное сердце и чувствовала странную
боль в шее; бедная девушка! немного повыше круглого плеча ее виднелось красное пятно, оставленное губами пьяного
старика…
А у него — лицо праздничное, весь он пьян и буен радостью; вижу я безумие речи его, но любуюсь
стариком сквозь
боль и тоску души, жадно слушаю речь его...
Он слушал
старика, смотрел на его исковерканное тело, чувствовал странную, давившую силу слов, и вдруг ему стало до
боли жалко себя.
Опять стало тихо. В избе всегда плохо спали; каждому мешало спать что-нибудь неотвязчивое, назойливое:
старику —
боль в спине, бабке — заботы и злость, Марье — страх, детям — чесотка и голод. И теперь тоже сон был тревожный: поворачивались с боку на бок, бредили, вставали напиться.
Чувство
боли прошло по лицу ее; она опять подняла свою голову и посмотрела на него с такою насмешкой, так презрительно-нагло, что он едва устоял на ногах. Потом она указала ему на спящего
старика и — как будто вся насмешка врага его перешла ей в глаза — терзающим, леденящим взглядом опять взглянула на Ордынова.
— Видишь, сестрица какая, — продолжал
старик, засмеявшись и показав два ряда своих белых, целых до единого зубов. — Милуйтесь, родные мои! Хороша ль у тебя сестрица, барин? скажи, отвечай! На, смотри-ка, как щеки ее полымем пышат. Да оглянись же, почествуй всему свету красавицу! Покажи, что
болит по ней ретивое!
Катерина стояла бледная, помертвелая, неподвижная; глаза ее закрывались; глухая, невыносимая
боль судорожно выдавилась на лице ее; она закрылась руками и с криком, раздирающим душу, почти бездыханная, упала к ногам
старика…
Глаза
старика, словно потухавшие в предсмертной тоске, смотрели на него неподвижно; и с
болью в душе вспомнил он этот взгляд, сверкнувший ему в последний раз из-под нависших черных, сжатых, как и теперь, тоскою и гневом бровей.
Пришел он домой — отец
старик помер; сынишка был по четвертому году — тоже помер, горлом
болел; остался Семен с женой сам-друг.
Дело началось с того, что
старик после летнего Николина дня, храмового в их приходе праздника, как-то попрошибся и очень уж сильно перепил с своим другом и товарищем, архиерейским певчим, так что
заболел после того на целые полгода.
— Помер, сердечный, — продолжала Манефа. — На Введеньев день в Городец на базар поехал, на обратном пути застань его вьюга, сбился с дороги, плутал целую ночь, промерз. Много ль надо
старику? Недельки три
поболел и преставился…
Больной было очень плохо; она жаловалась на тянущие
боли в груди и животе, лицо ее было бело, того трудно описуемого вида, который мало-мальски привычному глазу с несомненностью говорит о быстро и неотвратимо приближающемся параличе сердца. Я предупредил мужа, что опасность очень велика. Пробыв у больной три часа, я уехал, так как у меня был другой трудный больной, которого было необходимо посетить. При
Стариковой я оставил опытную фельдшерицу.
У меня просто душа
болит за этого
старика, да и ее-то, бедную, жаль…
Из большого села Абатского (375 верст от Тюмени), в ночь под 6-е мая, везет меня
старик лет 60; незадолго перед тем, как запрягать, он парился в бане и ставил себе кровососные банки. Для чего банки? Говорит, что поясница
болит. Он боек не по летам, подвижен, словоохотлив, но ходит нехорошо: кажется, у него спинная сухотка.
Во-вторых, у стариков-мыслителей пессимизм составляет не шалтай-болтай, как у нас с вами, а мировую
боль, страдание; он у них имеет христианскую подкладку, потому что вытекает из любви к человеку и из мыслей о человеке и совсем лишен того эгоизма, какой замечается у виртуозов.
— От курения царевич
заболел чахоткой и умер, когда ему было 20 лет. Дряхлый и болезненный
старик остался без всякой помощи. Некому было управлять государством и защищать дворец. Пришли неприятели, убили
старика, разрушили дворец, и уж в саду теперь нет ни черешен, ни птиц, ни колокольчиков… Так-то, братец…
Околоточный взял в обе руки стакан, отошел в сторону и, стараясь не издавать звуков, стал чинно отхлебывать из стакана. Он пил и конфузился, а
старики молча глядели на него, и всем казалось, что у молодого околоточного от сердца отходит
боль, мякнет душа. Губернатор вздохнул.
Старики задумались. Думали они о том, что в человеке выше происхождения, выше сана, богатства и знаний, что последнего нищего приближает к богу: о немощи человека, о его
боли, о терпении…
Князь любил ездить к
старику и, бывало, целые дни проводил у него в бильярдной, где неутомимо, до
боли в руках и ногах, играл в пирамидку, за полгода же до смерти
старика он вдруг перестал бывать у Шабельских.
Долго еще смеялись его лукавой затее; наконец, вышли все из бильярдной, иные из дворца, каждый унеся на свою долю больший или меньший участок удовольствия, которое доставило им короткое время, проведенное в этой комнате. Один
старик Балакирев уносил на своей спине
боль от полученных ударов.
Было это поздней осенью. Вскоре повалил снег и закрыл все-таки несколько заметное взрытое место, а на другое лето пустырь покрылся густой травой, и Петр Ананьев сам бы не отыскал могилу
старика Краузе. Петр Ананьев стал хозяином, и изредка редким пациентам справлявшимся о
старике, говорил: «все
болеет». Наконец, о Краузе перестали справляться. Все привыкли встречать в избушке Петра-знахаря, которого еще называли и аптекарем, а вопрос о праве его на избушку на пустыре и о прежнем хозяине не подымался.
Первое время это только ужаснуло его. Он —
старик, загубит молодую жизнь. Разве Аленушка может любить его иною любовью, как только любовью дочери? На этот вопрос он с
болью сердца отвечал сам себе отрицательно.
Так шли годы. Прошло ни много, ни мало — десять лет. Краузе
заболел и не мог вставать с постели. Петр Ананьев ухаживал за ним, а, между тем, стоял за него, самостоятельно пользовал приходивших больных, которые, видя пользу, не очень сожалели о
старике и потому совершенно забыли о нем. Новый знахарь окончательно заменил старого у пациентов последнего, а новые больные не знали его.
А тут, по неловкости моей, я как-то причинил ему
боль, царапнул, что ли, и он заплакал; и вместо того, чтобы хоть здесь почувствовать жалость, я рассердился и отдал его бонне. Что со мною? Прежде таких, рассказывают
старики, в церкви отчитывали и приводили в прежние чувства… а кто сможет меня отчитать? Пустяки.