Неточные совпадения
И опять то надежда, то отчаяние по старым наболевшим местам
стали растравлять
раны ее измученного, страшно трепетавшего сердца.
Каждый из нас
станет на самом краю площадки; таким образом, даже легкая
рана будет смертельна: это должно быть согласно с вашим желанием, потому что вы сами назначили шесть шагов.
Я
стал на углу площадки, крепко упершись левой ногою в камень и наклонясь немного наперед, чтобы в случае легкой
раны не опрокинуться назад.
Лекарства ли или своя железная сила взяла верх, только он через полтора месяца
стал на ноги;
раны зажили, и только одни сабельные рубцы давали знать, как глубоко когда-то был ранен старый козак.
На Невском
стало еще страшней; Невский шире других улиц и от этого был пустынней, а дома на нем бездушнее, мертвей. Он уходил во тьму, точно ущелье в гору. Вдали и низко, там, где должна быть земля, холодная плоть застывшей тьмы была разорвана маленькими и тусклыми пятнами огней. Напоминая
раны, кровь, эти огни не освещали ничего, бесконечно углубляя проспект, и было в них что-то подстерегающее.
Им приходилось коснуться взаимной
раны, о которой до сих пор не было намека между ними, хотя они взаимно обменивались знаменательными взглядами и понимали друг друга из грустного молчания. Теперь предстояло
стать открыто лицом к лицу и говорить.
Они потащили леди в лагерь; англичанин
стал защищать жену и получил одиннадцать
ран, между прочим одну довольно опасную.
Я спешно
стал снимать с него верхнюю одежду. Его куртка и нижняя рубашка были разорваны. Наконец я его раздел. Вздох облегчения вырвался из моей груди. Пулевой
раны нигде не было. Вокруг контуженого места был кровоподтек немногим более пятикопеечной монеты. Тут только я заметил, что я дрожу, как в лихорадке. Я сообщил Дерсу характер его ранения. Он тоже успокоился. Заметив волнение, он
стал меня успокаивать...
Согрев воду, я еще раз промыл
рану, затем напился чаю, закусил китайским пресным хлебом и
стал одеваться.
Во время пути я наступил на колючее дерево. Острый шип проколол обувь и вонзился в ногу. Я быстро разулся и вытащил занозу, но, должно быть, не всю. Вероятно, кончик ее остался в
ране, потому что на другой день ногу
стало ломить. Я попросил Дерсу еще раз осмотреть
рану, но она уже успела запухнуть по краям. Этот день я шел, зато ночью нога сильно болела. До самого рассвета я не мог сомкнуть глаз. Наутро
стало ясно, что на ноге у меня образовался большой нарыв.
Судорожно натянутые нервы в Петербурге и Новгороде — отдали, внутренние непогоды улеглись. Мучительные разборы нас самих и друг друга, эти ненужные разбереживания словами недавних
ран, эти беспрерывные возвращения к одним и тем же наболевшим предметам миновали; а потрясенная вера в нашу непогрешительность придавала больше серьезный и истинный характер нашей жизни. Моя
статья «По поводу одной драмы» была заключительным словом прожитой болезни.
Через несколько недель после того, как она осталась вдовой, у нее родилась дочь Клавденька, на которую она перенесла свою страстную любовь к мужу. Но больное сердце не забывало, и появление на свет дочери не умиротворило, а только еще глубже растравило свежую
рану. Степанида Михайловна долгое время тосковала и наконец
стала искать забвения…
И ей
стало страшно. Ей показалось, что кто-то готовится вынуть нож из ее давнишней
раны.
Старик слушал и ждал. Он больше, чем кто-нибудь другой в этой толпе, понимал живую драму этих звуков. Ему казалось, что эта могучая импровизация, так свободно льющаяся из души музыканта, вдруг оборвется, как прежде, тревожным, болезненным вопросом, который откроет новую
рану в душе его слепого питомца. Но звуки росли, крепли, полнели,
становились все более и более властными, захватывали сердце объединенной и замиравшей толпы.
Подумайте: если, например, пытка; при этом страдания и
раны, мука телесная, и,
стало быть, все это от душевного страдания отвлекает, так что одними только
ранами и мучаешься, вплоть пока умрешь.
У полковника с год как раскрылись некоторые его
раны и страшно болели, но когда ему сказали, что Павел Михайлович едет, у него и боль вся прошла; а потом, когда сын вошел в комнату, он
стал даже говорить какие-то глупости, точно тронулся немного.
— Бедная девочка оскорблена, и у ней свое горе, верь мне, Иван; а я ей о своем
стал расписывать, — сказал он, горько улыбаясь. — Я растравил ее
рану. Говорят, сытый голодного не разумеет; а я, Ваня, прибавлю, что и голодный голодного не всегда поймет. Ну, прощай!
— Государь, — ответил князь, которого лицо было покрыто смертельною бледностью, — ворог мой испортил меня! Да к тому ж я с тех пор, как оправился, ни разу брони не надевал.
Раны мои открылись; видишь, как кровь из-под кольчуги бежит! Дозволь, государь, бирюч кликнуть, охотника вызвать, чтобы заместо меня у поля
стал!
И
стал над рыцарем старик,
И вспрыснул мертвою водою,
И
раны засияли вмиг,
И труп чудесной красотою
Процвел; тогда водой живою
Героя старец окропил,
И бодрый, полный новых сил,
Трепеща жизнью молодою,
Встает Руслан, на ясный день
Очами жадными взирает,
Как безобразный сон, как тень,
Пред ним минувшее мелькает.
— Ox, — громко крякнул, сдерживая боль, Авдеев, когда его
стали класть на койку. Когда же его положили, он нахмурился и не стонал больше, но только не переставая шевелил ступнями. Он держал
рану руками и неподвижно смотрел перед собой.
Он очертил глазом своим сверкающий круг, замкнув в этом круге слушателей, положил руки на стол, вытянул их и напряг, точно вожжи схватив.
Рана на лице его
стала багровой, острый нос потемнел, и всё его копчёное лицо пошло пятнами, а голос сорвался, захрипел.
Она крепко обхватила рукой мою руку повыше
раны и, низко склонившись к ней лицом,
стала быстро шептать что-то, обдавая мою кожу горячим прерывистым дыханием. Когда же Олеся выпрямилась и разжала свои пальцы, то на пораненном месте осталась только красная царапина.
Но непривычная работа скоро утомила Боброва. Жилы в висках
стали биться с горячечной быстротой и напряженностью, кровь из
раны потекла по щеке теплой струей. Безумная вспышка энергии прошла, а внутренний, посторонний, голос заговорил громко и насмешливо...
Князь Ингварь, князь Всеволод!
И вас Мы зовем для дальнего похода,
Трое ведь Мстиславичей у нас,
Шестокрыльцев княжеского рода!
Не в бою ли вы себе честном
Города и волости достали?
Где же ваш отеческий шелом,
Верный щит, копье из ляшской
стали?
Чтоб ворота Полю запереть,
Вашим стрелам время зазвенеть
За Русскую землю,
За Игоревы
раны —
Удалого сына Святославича!
Багряные лучи солнца обливали стены и башни города кровью, зловеще блестели стекла окон, весь город казался израненным, и через сотни
ран лился красный сок жизни; шло время, и вот город
стал чернеть, как труп, и, точно погребальные свечи, зажглись над ним звезды.
Скоро эту женщину будут судить и, конечно, осудят тяжко, но — чему может научить удар того человека, который сам себя считает вправе наносить удары и
раны? Ведь железо не
становится мягче, когда его куют.
Судьба меня душит, она меня давит…
То сердце царапнет, то бьёт по затылку,
Сударку — и ту для меня не оставит.
Одно оставляет мне — водки бутылку…
Стоит предо мною бутылка вина…
Блестит при луне, как смеётся она…
Вином я сердечные
раны лечу:
С вина в голове зародится туман,
Я думать не
стану и спать захочу…
Не выпить ли лучше ещё мне стакан?
Я — выпью!.. Пусть те, кому спится, не пьют!
Мне думы уснуть не дают…
Служилые иноземцы самых отличных достоинств и заслуг, невзирая на их генеральские чины, на
раны и подвиги, никогда не могли
стать наряду с русскими.
Вспоминая все, что я видел в университете, я пинцетами
стал зажимать края
раны, но ничего не выходило.
Горло поднялось из
раны, фельдшер, как мелькнуло у меня в голове, сошел с ума: он
стал вдруг выдирать его вон.
Но
раны, казалось, заживали. Она
становилась спокойнее и спокойнее, и улыбка уже не так редко появлялась на ее лице. Она приходила ко мне каждый день и оставалась у нас обедать. После обеда мы долго сидели втроем, и чего-чего только не было переговорено в эти тихие часы между мной и Гельфрейхом! Надежда Николаевна только изредка вставляла свое слово.
Заговоренное ружье или будет осекаться, как бы ни были хороши кремень и огниво, или будет бить так слабо, что птица
станет улетать, а зверь — уходить, несмотря на полученные
раны, или ружье
станет бить просто мимо от разлетающейся во все стороны дроби.
Само собою разумеется, что колдун может произвести и противное тому действие, то есть пули и дробь
станут непременно попадать в цель и наносить смертельные
раны; рыба, зверь и птица повлекутся неведомою силою в сети и снасти и, попавшись, никак не освободятся.
Поляков вдруг шевельнул ртом, криво, как сонный, когда хочет согнать липнущую муху, а затем его нижняя челюсть
стала двигаться, как бы он давился комочком и хотел его проглотить. Ах, тому, кто видел скверные револьверные или ружейные
раны, хорошо знакомо это движение! Марья Власьевна болезненно сморщилась, вздохнула.
— Полно, отец, — говорила меж тем Евлампия, и голос ее
стал как-то чудно ласков, — не поминай прошлого. Ну, поверь же мне; ты всегда мне верил. Ну, сойди; приди ко мне в светелку, на мою постель мягкую. Я обсушу тебя да согрею;
раны твои перевяжу, вишь, ты руки себе ободрал. Будешь ты жить у меня, как у Христа за пазухой, кушать сладко, а спать еще слаще того. Ну, были виноваты! ну, зазнались, согрешили; ну, прости!
С тех пор как ее не
стало, с тех пор как я поселился в эту глушь, которой уже не покину до конца дней моих, прошло с лишком два года, и всё так ясно в моей памяти, так еще живы мои
раны, так горько моё горе…
Ключ и замок словам моим“; или — плюнув трижды и показав больному глазу кукиш, трижды шепчут: „Ячмень, ячмень, на тебе кукиш; что хочешь, то купишь; купи себе топорок, руби себя поперек!“ В заговорах от крови постоянно упоминается девица и шелк: знахарь сжимает
рану и трижды говорит, не переводя духу: „На море Океане, на острове Буяне, девица красным толком шила; шить не
стала, руда перестала“.
Мне снилось, что приходит человек,
Обрызганный весь кровью, говоря,
Что он мой брат… но я не испугалась
И
стала омывать потоки крови
И увидала
рану против сердца
Глубокую… и он сказал мне:
«Смотри! я брат твой»… но клянуся,
В тот миг он был мне больше брата...
Отольется она тебе с лихвою, твоя слезинка жемчужная, в долгую ночь, в горемычную ночь, когда
станет грызть тебя злая кручинушка, нечистая думушка — тогда на твое сердце горячее, все за ту же слезинку капнет тебе чья-то иная слеза, да кровавая, да не теплая, а словно топленый свинец; до крови белу грудь разожжет, и до утра, тоскливого, хмурого, что приходит в ненастные дни, ты в постельке своей прометаешься, алу кровь точа, и не залечишь своей
раны свежей до другого утра!
Нога, другая нога — неужели все кончено? Нерешительно раскрывает глаза и видит, как поднимается, качаясь, крест и устанавливается в яме. Видит, как, напряженно содрогаясь, вытягиваются мучительно руки Иисуса, расширяют
раны — и внезапно уходит под ребра опавший живот. Тянутся, тянутся руки,
становятся тонкие, белеют, вывертываются в плечах, и
раны под гвоздями краснеют, ползут — вот оборвутся они сейчас… Нет, остановилось. Все остановилось. Только ходят ребра, поднимаемые коротким, глубоким дыханием.
У Львовых тоска, уныние. Кузьма очень плох, хотя
рана его и очистилась: страшный жар, бред, стоны. Брат в сестра не отходили от него все дни, пока я был занят поступлением на службу и ученьями. Теперь, когда они знают, что я отправляюсь, сестра
стала еще грустнее, а брат еще угрюмее.
Да, это так, сомнений боле нет!
Моей любви могущество без грани!
Коль захочу, я вызову на свет,
Что так давно мне видится в тумане!
Но только ночью оживет портрет —
Как я о том не догадался
ране?!
И сладостно и жутко
стало мне,
И бегали мурашки по спине.
— Да-с… Свидетельства, конечно, я не мог ему не дать, но не преминул посоветовать ему обратиться к вам… Вы сойдитесь с ним как-нибудь… Побои легкие, но, рассуждая неофициально,
рана головы, проникающая до черепа, штука серьезная… Нередки случаи, когда, по-видимому, самая пустая
рана головы, отнесенная к легким побоям, оканчивалась омертвением костей черепа и,
стало быть, путешествием ad patres [к праотцам (лат.).].
Доктор зашил мне
раны шелком, и они
стали заживать.
Она
стала носить бессменно однообразного, самого простого фасона черное шерстяное платье зимою и такое же светлое ситцевое платье летом; лечила у крестьян самые неопрятные болезни, сама своими руками обмывала их
раны и делала кровавые разрезы и другие простые операции, и при этом ни за что не хотела поручить присмотр за больным горничным девушкам, ибо она находила, что горничные слишком деликатны и «нос воротят».
— Да уж там какие ни есть убеждения, а свои, не купленые! — отрезал ему Петр Петрович. — Я, сударь мой, старый солдат!.. Я, сударь мой, на своем веку одиннадцать
ран за эти свои убеждения принял, так уж на старости-то лет не
стать мне меняться.
Но вот начинается и вылазка: из дверей одной избы выглянул на улицу зипун и стал-стоит на ветре; через минуту из другой двери высунулась нахлобученная шапка и тоже застыла на месте; еще минута, и они увидали друг друга и поплыли, сошлись, вздохнули и, не сказав между собою ни слова, потянулись, кряхтя и почесываясь, к господскому дому, на темном фасе которого, то там, то здесь, освещенные окна сияли как огненные
раны.
Он чувствовал, что он
становится теперь какой-то припадочный; прежде, когда он был гораздо беднее, он был несравненно спокойнее, а теперь, когда он уже не без некоторого запасца, им овладевает бес, он не может отвечать за себя. Так, чем
рана ближе к заживлению, тем она сильнее зудит, потому-то Горданов и хлопотал скорее закрыть свою
рану, чтобы снова не разодрать ее в кровь своими собственными руками.
— Это ловко! — воскликнул Кишенский, закончив свой рассказ, и добавил, что неприятно лишь одно, что Ципри-Кипри ведет себя ужасною девчонкой и бегает по редакциям, прося напечатать длиннейшую
статью, в которой обличает и Данку, и многих других. — Я говорил ей, — добавил он, — что это не годится, что ведь все это свежая
рана, которой нельзя шевелить, но она отвечала: «Пусть!» — и побежала еще куда-то.
— Конечно, свежая
рана, — и так уже много всякой дряни выплывает наружу, а еще как если мы сами
станем себя разоблачать, тогда…