Неточные совпадения
— Мы видим, что в Германии быстро создаются условия для перехода к социалистическому строю, без катастроф, эволюционно, — говорил Прейс, оживляясь и даже как бы утешая Самгина. — Миллионы голосов немецких рабочих, бесспорная культурность масс, огромное партийное хозяйство, — говорил он, улыбаясь хорошей улыбкой, и все потирал руки, тонкие пальцы его неприятно щелкали. — Англосаксы и германцы удивительно глубоко усвоили
идею эволюции, это
стало их органическим свойством.
— Социализм, по его
идее, древняя, варварская форма угнетения личности. — Он кричал, подвывая на высоких нотах, взбрасывал голову, прямые пряди черных волос обнажали на секунду угловатый лоб, затем падали на уши, на щеки, лицо
становилось узеньким, трепетали губы, дрожал подбородок, но все-таки Самгин видел в этой маленькой тощей фигурке нечто игрушечное и комическое.
— Правильная оценка. Прекрасная
идея. Моя
идея. И поэтому: русская интеллигенция должна понять себя как некое единое целое. Именно. Как, примерно, орден иоаннитов, иезуитов, да! Интеллигенция, вся, должна
стать единой партией, а не дробиться! Это внушается нам всем ходом современности. Это должно бы внушать нам и чувство самосохранения. У нас нет друзей, мы — чужестранцы. Да. Бюрократы и капиталисты порабощают нас. Для народа мы — чудаки, чужие люди.
— Лозунг командующих классов — назад, ко всяческим примитивам в литературе, в искусстве, всюду. Помните приглашение «назад к Фихте»? Но — это вопль испуганного схоласта, механически воспринимающего всякие
идеи и страхи, а конечно, позовут и дальше — к церкви, к чудесам, к черту, все равно — куда, только бы дальше от разума истории, потому что он
становится все более враждебен людям, эксплуатирующим чужой труд.
— Она! Слова ее! Жива! Ей — лет семьдесят, наверное. Я ее давно знаю, Александра Пругавина знакомил с нею. Сектантка была, сютаевка, потом
стала чем-то вроде гадалки-прорицательницы. Вот таких, тихонько, но упрямо разрушавших
идею справедливого царя, мы недостаточно ценим, а они…
Благодаря своей наблюдательности, рассказам Любаши и Варвары он
стал вместилищем всех ходовых
идей, мнений, разногласий, афоризмов, анекдотов и эпиграмм.
Ей по плечу современные понятия, пробивающиеся в общественное сознание; очевидно, она черпнула где-то других
идей, даже знаний, и
стала неизмеримо выше круга, где жила. Как ни старалась она таиться, но по временам проговаривалась каким-нибудь, нечаянно брошенным словом, именем авторитета в той или другой сфере знания.
Она с изумлением увидела этот новый, вдруг вырвавшийся откуда-то поток смелых, иногда увлекательных
идей, но не бросилась в него слепо и тщеславно, из мелкой боязни показаться отсталою, а так же пытливо и осторожно
стала всматриваться и вслушиваться в горячую проповедь нового апостола.
Когда я выдумал «мою
идею» (а в красном-то каленье она и состоит), я
стал себя пробовать: способен ли я на монастырь и на схимничество?
С замиранием представлял я себе иногда, что когда выскажу кому-нибудь мою
идею, то тогда у меня вдруг ничего не останется, так что я
стану похож на всех, а может быть, и
идею брошу; а потому берег и хранил ее и трепетал болтовни.
— Я часто
стал слышать слово «беспорядок»; вы тогда тоже испугались моего беспорядка, вериг,
идей, глупостей?
Если б Колумб перед открытием Америки
стал рассказывать свою
идею другим, я убежден, что его бы ужасно долго не поняли.
— Конечно нет, — улыбнулся князь, но как-то очень серьезной улыбкой, и вообще он
становился все более и более озабочен, — я слишком знаю, что этот человек мужествен. Тут, конечно, особый взгляд… свое собственное расположение
идей…
Эта
идея привела меня в бешенство; я разлегся еще больше и
стал перебирать книгу с таким видом, как будто до меня ничего не касается.
— Возьми, Лиза. Как хорошо на тебя смотреть сегодня. Да знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал твоих глаз… Только теперь в первый раз увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза, у меня не было друга, да и смотрю я на эту
идею как на вздор; но с тобой не вздор… Хочешь,
станем друзьями? Ты понимаешь, что я хочу сказать?..
Моя
идея — это
стать Ротшильдом. Я приглашаю читателя к спокойствию и к серьезности.
Дилемма стояла передо мной неотразимая: или университет и дальнейшее образование, или отдалить немедленное приложение «
идеи» к делу еще на четыре года; я бестрепетно
стал за
идею, ибо был математически убежден.
Я повторяю: моя
идея — это
стать Ротшильдом,
стать так же богатым, как Ротшильд; не просто богатым, а именно как Ротшильд. Для чего, зачем, какие я именно преследую цели — об этом будет после. Сперва лишь докажу, что достижение моей цели обеспечено математически.
Особенно счастлив я был, когда, ложась спать и закрываясь одеялом, начинал уже один, в самом полном уединении, без ходящих кругом людей и без единого от них звука, пересоздавать жизнь на иной лад. Самая яростная мечтательность сопровождала меня вплоть до открытия «
идеи», когда все мечты из глупых разом
стали разумными и из мечтательной формы романа перешли в рассудочную форму действительности.
Скажут, глупо так жить: зачем не иметь отеля, открытого дома, не собирать общества, не иметь влияния, не жениться? Но чем же
станет тогда Ротшильд? Он
станет как все. Вся прелесть «
идеи» исчезнет, вся нравственная сила ее. Я еще в детстве выучил наизусть монолог Скупого рыцаря у Пушкина; выше этого, по
идее, Пушкин ничего не производил! Тех же мыслей я и теперь.
Идея Бисмарка
стала вмиг гениальною, а сам Бисмарк — гением; но именно подозрительна эта быстрота: я жду Бисмарка через десять лет, и увидим тогда, что останется от его
идеи, а может быть, и от самого господина канцлера.
Тут все сбивала меня одна сильная мысль: «Ведь уж ты вывел, что миллионщиком можешь
стать непременно, лишь имея соответственно сильный характер; ведь уж ты пробы делал характеру; так покажи себя и здесь: неужели у рулетки нужно больше характеру, чем для твоей
идеи?» — вот что я повторял себе.
Я вам скажу вашу
идею: вы отыщете прииски, наживете миллионы, воротитесь и
станете деятелем, будете и нас двигать, направляя к добру.
— Не совсем шутили, это истинно.
Идея эта еще не решена в вашем сердце и мучает его. Но и мученик любит иногда забавляться своим отчаянием, как бы тоже от отчаяния. Пока с отчаяния и вы забавляетесь — и журнальными
статьями, и светскими спорами, сами не веруя своей диалектике и с болью сердца усмехаясь ей про себя… В вас этот вопрос не решен, и в этом ваше великое горе, ибо настоятельно требует разрешения…
— О любопытнейшей их
статье толкуем, — произнес иеромонах Иосиф, библиотекарь, обращаясь к старцу и указывая на Ивана Федоровича. — Нового много выводят, да, кажется, идея-то о двух концах. По поводу вопроса о церковно-общественном суде и обширности его права ответили журнальною
статьею одному духовному лицу, написавшему о вопросе сем целую книгу…
А оправдать его тоже не годится, потому что любители прекрасных
идей и защитники возвышенных стремлений, объявившие материалистов людьми низкими и безнравственными, в последнее время так отлично зарекомендовали себя со стороны ума, да и со стороны характера, в глазах всех порядочных людей, материалистов ли, или не материалистов, что защищать кого-нибудь от их порицаний
стало делом излишним, а обращать внимание на их слова
стало делом неприличным.
Если у таких людей ум замечательно силен, они
становятся преобразователями общих
идей, а в старину делались великими философами: Кант, Фихте, Гегель не разработали никакого частного вопроса, им было это скучно.
Тем не меньше, хотя и дурным слогом, но близнецы «Москвитянина»
стали зацеплять уж не только Белинского, но и Грановского за его лекции. И все с тем же несчастным отсутствием такта, который восстановлял против них всех порядочных людей. Они обвиняли Грановского в пристрастии к западному развитию, к известному порядку
идей, за которые Николай из
идеи порядка ковал в цепи да посылал в Нерчинск.
Огарев еще прежде меня окунулся в мистические волны. В 1833 он начинал писать текст для Гебелевой [Г е б е л ь — известный композитор того времени. (Прим. А. И. Герцена.)] оратории «Потерянный рай». «В
идее потерянного рая, — писал мне Огарев, — заключается вся история человечества!»
Стало быть, в то время и он отыскиваемый рай идеала принимал за утраченный.
Юность невнимательно несется в какой-то алгебре
идей, чувств и стремлений, частное мало занимает, мало бьет, а тут — любовь, найдено — неизвестное, все свелось на одно лицо, прошло через него, им
становится всеобщее дорого, им изящное красиво, постороннее и тут не бьет: они даны друг другу, кругом хоть трава не расти!
Шевырев портил свои чтения тем самым, чем портил свои
статьи, — выходками против таких
идей, книг и лиц, за которые у нас трудно было заступаться, не попавши в острог.
Мне
стал близок идеал человека, который терпит преследования и гонения за свою
идею и свою веру.
Наибольшее проникновение в мою мысль я заметил в
статье одного немецкого католического священника, враждебного направлению моих
идей.
С этих пор на некоторое время у меня явилась навязчивая
идея: молиться, как следует, я не мог, — не было непосредственно молитвенного настроения, но мысль, что я «стыжусь», звучала упреком. Я все-таки
становился на колени, недовольный собой, и недовольный подымался. Товарищи заговорили об этом, как о странном чудачестве. На вопросы я молчал… Душевная борьба в пустоте была мучительна и бесплодна…
И даже более: довольно долго после этого самая
идея власти, стихийной и не подлежащей критике, продолжала стоять в моем уме, чуть тронутая где-то в глубине сознания, как личинка трогает под землей корень еще живого растения. Но с этого вечера у меня уже были предметы первой «политической» антипатии. Это был министр Толстой и, главное, — Катков, из-за которых мне
стал недоступен университет и предстоит изучать ненавистную математику…
Я теперь в новой крайности — это
идея социализма, которая
стала для меня
идеей новой, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания.
Учение о Софии, которое
стало популярно в религиозно-философских и поэтических течениях начала XX в., связано с платоновским учением об
идеях. «София есть выраженная, осуществленная
идея», — говорит Соловьев. «София есть тело Божие, материя Божества, проникнутая началом Божественного единства».
Процесс истории привел человечество XIX века к
идее прогресса, которая
стала основной, вдохновляющей,
стала как бы новой религией, новым богом.
Идея Логоса была уже сознана греческой философией, соединилась с ветхозаветными чаяниями Мессии и
стала основой христианской метафизики.
Почему великая, святая
идея теократии, Града Божьего,
стала ненавистной новому человечеству, почему оно отказалось от томления по небу, почему ничего не вышло с грандиозным опытом охристианить мир без остатка?
Вот почему иногда общий смысл раскрываемой
идеи требовал больших распространений и повторений одного и того же в разных видах, — чтобы быть понятным и в то же время уложиться в фигуральную форму, которую мы должны были взять для нашей
статьи, по требованию самого предмета…
Обдумывать дальше «внезапную свою
идею» ему тотчас же
стало ужасно противно и почти невозможно.
«Ба! — остановился он вдруг, озаренный другою
идеей, — давеча она сошла на террасу, когда я сидел в углу, и ужасно удивилась, найдя меня там, и — так смеялась… о чае заговорила; а ведь у ней в это время уже была эта бумажка в руках,
стало быть, она непременно знала, что я сижу на террасе, так зачем же она удивилась?
Потому голодный во сто раз сильнее чувствует всякую несправедливость, и,
стало быть, не прихоть породила
идею в праве каждого на труд и хлеб.
Вследствие разного рода гуманных
идей и мыслей, которыми герой мой напитался отовсюду в своей университетской жизни, он, в настоящий приезд свой в деревню,
стал присматриваться к быту народа далеко иначе, чем смотрел прежде.
Деятельность моя была самая разнообразная. Был я и следователем, был и судьею; имел,
стало быть, дело и с живым материялом, и с мертвою буквою, но и в том и в другом случае всегда оставался верен самому себе или, лучше сказать,
идее долга, которой я сделал себя служителем.
Ведь
идея государственности и в обнаженном изложении фактов просочится сама собой —
стало быть, ничего другого и не требуется.
Он
стал говорить о городских новостях, о приезде губернаторши «с новыми разговорами», об образовавшейся уже в клубе оппозиции, о том, что все кричат о новых
идеях и как это ко всем пристало, и пр., и пр.
— Я ничего никогда не понимал в вашей теории, но знаю, что вы не для нас ее выдумали,
стало быть, и без нас исполните. Знаю тоже, что не вы съели
идею, а вас съела
идея,
стало быть, и не отложите.
Она называется формальною, когда рассматривается независимо от содержания; мысль более определенная
становится понятием; мысль в полной определенности есть
идея, натура которой — развиваться и только чрез это делаться тем, что она есть.