Неточные совпадения
Несмотря на совершенную добросовестность, с которою Сергей Иванович проверял справедливость доводов рецензента, он ни на минуту
не остановился на недостатках и ошибках, которые были осмеиваемы, — было слитком очевидно, что всё это подобрано нарочно, — но тотчас же невольно он
до малейших подробностей
стал вспоминать свою встречу и
разговор с автором
статьи.
Бог знает, когда бы кончился этот
разговор, если б баниосам
не подали наливки и
не повторили вопрос: тут ли полномочные? Они объявили, что полномочных нет и что они будут
не чрез три дня, как ошибкой сказали нам утром, а чрез пять, и притом эти пять дней надо считать с 8-го или 9-го декабря… Им
не дали договорить. «Если в субботу, — сказано им (а это было в среду), — они
не приедут, то мы уйдем». Они
стали торговаться, упрашивать подождать только
до их приезда, «а там делайте, как хотите», — прибавили они.
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего говорить, и потому прямо
стала говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж,
не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально,
разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя же
не говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать, может и
не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда
разговор был доведен
до приличной длины и по этому пункту,
стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца,
не просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится,
стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с дочерью,
не огорчаясь.
Но — чудное дело! превратившись в англомана, Иван Петрович
стал в то же время патриотом, по крайней мере он называл себя патриотом, хотя Россию знал плохо,
не придерживался ни одной русской привычки и по-русски изъяснялся странно: в обыкновенной беседе речь его, неповоротливая и вялая, вся пестрела галлицизмами; но чуть
разговор касался предметов важных, у Ивана Петровича тотчас являлись выражения вроде: «оказать новые опыты самоусердия», «сие
не согласуется с самою натурою обстоятельства» и т.д. Иван Петрович привез с собою несколько рукописных планов, касавшихся
до устройства и улучшения государства; он очень был недоволен всем, что видел, — отсутствие системы в особенности возбуждало его желчь.
Разговор все шел в этом роде часов
до десяти. У Полиньки Калистратовой, вообще все еще расстроенной и
не отдохнувшей,
стала болеть голова. Розанов заметил это и предложил ей идти в Сокольники.
В метафизических рассуждениях, которые бывали одним из главных предметов наших
разговоров, я любил ту минуту, когда мысли быстрее и быстрее следуют одна за другой и,
становясь все более и более отвлеченными, доходят, наконец,
до такой степени туманности, что
не видишь возможности выразить их и, полагая сказать то, что думаешь, говоришь совсем другое.
— Таким родом пробыли мы с полгода места, и хоша и был у нас
разговор, чтобы наше дело законным порядком покончить, однако Манефа Ивановна отговорила родителя этим беспокоить, а присоветовала
до времени обождать. Только в полгода времени можно много и хорошего, и худого дела сделать;
стало быть, выходит, что я
не сильна была свою женскую слабость произойти и…
— Я
не встал с первого вашего слова,
не закрыл
разговора,
не ушел от вас, а сижу
до сих пор и смирно отвечаю на ваши вопросы и… крики,
стало быть,
не нарушил еще к вам уважения.
Крапчик, слыша и видя все это,
не посмел более на эту тему продолжать
разговор, который и перешел снова на живописцев, причем
стали толковать о каких-то братьях Чернецовых [Братья Чернецовы, Григорий и Никанор Григорьевичи (1802—1865 и 1805—1879), — известные художники.], которые, по словам Федора Иваныча, были чисто русские живописцы, на что Сергей Степаныч возражал, что пока ему
не покажут картины чисто русской школы по штилю,
до тех пор он русских живописцев будет признавать иностранными живописцами.
После этой дружеской беседы, которая кончилась только в полночь, Лаптев
стал бывать у Ярцева почти каждый день. Его тянуло к нему. Обыкновенно он приходил перед вечером, ложился и ждал его прихода терпеливо,
не ощущая ни малейшей скуки. Ярцев, вернувшись со службы и пообедав, садился за работу, но Лаптев задавал ему какой-нибудь вопрос, начинался
разговор, было уже
не до работы, а в полночь приятели расставались, очень довольные друг другом.
Я
не стану описывать дальнейшего
разговора. Это был уж
не разговор, а какой-то ни с чем
не сообразный сумбур, в котором ничего невозможно было разобрать, кроме:"пойми же ты!", да"слыхано ли?", да"держи карман, нашел дурака!"Я должен, впрочем, сознаться, что требования адвоката были довольно умеренны и что под конец он даже уменьшил их
до восьмидесяти тысяч. Но Прокоп, как говорится, осатанел:
не идет далее десяти тысяч — и баста. И при этом так неосторожно выражается, что так-таки напрямки и говорит...
Житков молчит; лицо его
становится еще мрачнее. Да и всем вообще
не до разговоров: идти было слишком тяжело. Ноги скользят, и люди часто падают в липкую грязь. Крепкая ругань раздается по батальону. Один Федоров
не вешает носа и без устали рассказывает мне историю за историей о Петербурге и деревне.
Разговор стал общим. Эта пронырливая, вездесущая, циничная компания была своего рода чувствительным приемником для всевозможных городских слухов и толков, которые часто доходили раньше
до отдельного кабинета «Славы Петрограда», чем
до министерских кабинетов. У каждого были свои новости. Это было так интересно, что даже три мушкетера, для которых, казалось, ничего
не было на свете святого и значительного, заговорили с непривычной горячностью.
Ире гезундхейт! [Ваше здоровье! — нем.] Был этот Михайла человек сложения жидковатого, характером — меланхолик, по происхождению — из Мазеп. Обожал
до безумия церковные службы; все, бывало, мурлычет: «Изра-илю пеше-ходя-ащу». Говорить много
не любил, но когда эти
разговоры пойдут, его и силой
не оттащить. Да ка́к, да что́, да куда деньги спрятали — даже надоест иногда. И глаза
станут черные такие, масленые. Служил он лакеем в первом этаже.
Но он ошибся, говоря, что она
не нужна ему. Без нее
стало скучно. Странное чувство родилось в нем после
разговора с ней: смутный протест против отца, глухое недовольство им. Вчера этого
не было,
не было и сегодня
до встречи с Мальвой… А теперь казалось, что отец мешает ему, хотя он там, далеко в море, на этой, чуть заметной глазу, полоске песку… Потом ему казалось, что Мальва боится отца. А кабы она
не боялась — совсем бы другое вышло у него с ней.
— Пойми! Я тебе грозить
не стану — зачем грозить? Ты знаешь меня, знаешь, что я упрям, задуманного
не брошу,
не доведя
до конца. Вот и весь
разговор!
6-го декабря, в Николин день, приехало сразу много гостей, человек тридцать; играли в винт
до поздней ночи, и многие остались ночевать. С утра опять засели за карты, потом обедали, и когда после обеда Вера пошла к себе в комнату, чтобы отдохнуть от
разговоров и от табачного дыма, то и там были гости, и она едва
не заплакала с отчаяния. И когда вечером все они
стали собираться домой, то от радости, что они наконец уезжают, она сказала...
Разговор продолжался в том же роде, как начался,
до самого обеда, беспрестанно переходя от одного предмета к другому, чего
не случается, когда
разговор становится действительно занимательным.
Я чуть дотронулся
до ее живота — больная вскрикнула. Ординатор вступил с нею в
разговор,
стал расспрашивать, как она провела ночь, и постепенно всю руку погрузил в ее живот, так что больная даже
не заметила.
А Наташа про Веденеева ни с кем речей
не заводит и с каждым днем
становится молчаливей и задумчивей. Зайдет когда при ней
разговор о Дмитрии Петровиче, вспыхнет слегка, а сама ни словечка. Пыталась с ней Лиза заговаривать, и на сестрины речи молчала Наташа, к Дуне ее звали —
не пошла. И больше
не слышно было веселого, ясного, громкого смеха ее, что с утра
до вечера, бывало, раздавался по горницам Зиновья Алексеича.
Мы спустились вниз к морю, погуляли по песку, потом, когда с моря повеяло вечерней сыростью, вернулись наверх. Все время
разговор шел обо мне и о прошлом. Гуляли мы
до тех пор, пока в окнах дач
не стали гаснуть отражения вечерней зари.
Графиня и баронесса обедали у Бодростиной, и потому у Синтяниной была отнята всякая надежда пересидеть их, и она должна была прямо просить Глафиру Васильевну о минуте
разговора наедине, в чем та ей, разумеется,
не отказала. Они взошли в маленький, полутемный будуар, и Синтянина прямо сказала, что она находится в величайшей тревоге по случаю дошедших
до нее известий о Ларисе и во что бы то ни
стало хочет добиться, где эта бедняжка и в каком положении?
В тот вечер, когда он довел ее
до ее комнаты, после
разговора о Серафиме, она заболела, и скоро ее
не стало. Делали операцию — прорезали горло — все равно задушило. Смерти она
не ждала, кротко боролась с нею, успокаивала его, что-то хотела сказать, должно быть, о том, что сделать с ее капиталом… Держала его долго за руку, и в нем трепетно откликались ее судорожные движения. И причастить ее
не успели.
Во всем этом он способен был повиниться Борису Петровичу, если бы
разговор принял такой оборот. И спроси его тот: «Почему же вы
не хотите послужить меньшей братии? Зачем стремитесь так к денежной силе?» — он
не стал бы лгать,
не начал бы уверять его, что так он живет
до поры
до времени, что это только средство служить народу.
Правда, начали
до него доходить слухи, что Усатин «зарывается»… Кое-кто называл его и «прожектером», предсказывали «крах» и даже про его акционерное общество
стали поговаривать как-то странно.
Не дальше, как на днях, в Нижнем на ярмарке, у Никиты Егорова в трактире, привелось ему прислушаться к одному
разговору за соседним столом…
Вчера несколько раз на губах ее застывало начало
разговора о деньгах, и так ничего и
не вышло
до возвращения Теркина из посада. Самая лучшая минута — теперь, но Василий Иваныч может прийти с прогулки… А при нем она ни под каким видом
не станет продолжать такой
разговор.
Вырубов
не был
до того знаком с Герценом. Он по приезде в Женеву послал ему свой перевод одной брошюры Литтре. Завязалось знакомство. Герцен
стал звать его к себе. Он там несколько раз обедал и передавал потом нам — мне и москвичу-ботанику —
разговоры, какие происходили за этими трапезами, где А. И. поражал и его своим остроумием.
Дверь мне отворила мама. Папа уже спал. Я с увлечением
стал рассказывать о пьяных учителях, о поджоге Добрыниным своего дома. Мама слушала холодно и печально, В чем дело? Видимо, в чем-то я проштрафился. Очень мне было знакомо это лицо мамино: это значило, что папа чем-нибудь возмущен
до глубины души и с ним предстоит
разговор. И мама сказала мне, чем папа возмущен: что я
не приехал домой с бала, когда начался пожар.
Тон
разговоров последнего был далеко
не успокоителен, и Гиршфельд
стал побаиваться измены со стороны
до сих пор верного клеврета.
— Нет, такая уж была формула:"человек — червяк"! И никаких других
разговоров. Так и теперь. Я
не говорю про всех.
Не похаю и того, что
стали в самую суть вдумываться, доходить
до корня в социальных вопросах,
не повторяют прежних слащавых фраз… — Насчет чего? — остановил Заплатин, жадно слушавший. — Насчет народа и деревни?
С этой целью Николай Герасимович завел
разговор с сидевшим рядом с ним за обедом капитаном парохода и
стал его расспрашивать о курсе парохода, о заходах его в какие-либо порты, о близости берегов или каких-либо островов и так далее, и узнал от него, что «Корнилов» идет прямо
до Одессы,
не заходя ни в какие порты, и рейс его вдали от берегов. В одном только месте, близ устья Дуная, он проходит в недалеком расстоянии от румынского берега и единственного имеющегося в Черном море острова.