Неточные совпадения
Она не выглянула больше. Звук рессор перестал быть слышен, чуть слышны
стали бубенчики. Лай собак показал, что карета проехала и деревню, — и остались
вокруг пустые поля, деревня впереди и он сам, одинокий и чужой всему, одиноко идущий по заброшенной большой дороге.
Она зашла в глубь маленькой гостиной и опустилась на кресло. Воздушная юбка платья поднялась облаком
вокруг ее тонкого
стана; одна обнаженная, худая, нежная девичья рука, бессильно опущенная, утонула в складках розового тюника; в другой она держала веер и быстрыми, короткими движениями обмахивала свое разгоряченное лицо. Но, вопреки этому виду бабочки, только что уцепившейся за травку и готовой, вот-вот вспорхнув, развернуть радужные крылья, страшное отчаяние щемило ей сердце.
Весело было пить из плоской чаши теплое красное вино с водой, и
стало еще веселее, когда священник, откинув ризу и взяв их обе руки в свою, повел их при порывах баса, выводившего «Исаие ликуй»,
вокруг аналоя.
Деревья же
становились гуще: к осинам и ольхам начала присоединяться береза, и скоро образовалась
вокруг лесная гущина.
Но когда подвели его к последним смертным мукам, — казалось, как будто
стала подаваться его сила. И повел он очами
вокруг себя: боже, всё неведомые, всё чужие лица! Хоть бы кто-нибудь из близких присутствовал при его смерти! Он не хотел бы слышать рыданий и сокрушения слабой матери или безумных воплей супруги, исторгающей волосы и биющей себя в белые груди; хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил его и утешил при кончине. И упал он силою и воскликнул в душевной немощи...
Иногда — и это продолжалось ряд дней — она даже перерождалась; физическое противостояние жизни проваливалось, как тишина в ударе смычка, и все, что она видела, чем жила, что было
вокруг,
становилось кружевом тайн в образе повседневности.
Он за рассадою печь хлеб никак не мог;
Рассадник оттого лишь только не удался,
Что, сторожа?
вокруг двора, он
стал без ног...
Вскочил Евгений; вспомнил живо
Он прошлый ужас; торопливо
Он встал; пошел бродить, и вдруг
Остановился, и
вокругТихонько
стал водить очами
С боязнью дикой на лице.
Я приближался к месту моего назначения.
Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Все покрыто было снегом. Солнце садилось. Кибитка ехала по узкой дороге, или точнее по следу, проложенному крестьянскими санями. Вдруг ямщик
стал посматривать в сторону и, наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал: «Барин, не прикажешь ли воротиться?»
Он
стал обнимать сына… «Енюша, Енюша», — раздался трепещущий женский голос. Дверь распахнулась, и на пороге показалась кругленькая, низенькая старушка в белом чепце и короткой пестрой кофточке. Она ахнула, пошатнулась и наверно бы упала, если бы Базаров не поддержал ее. Пухлые ее ручки мгновенно обвились
вокруг его шеи, голова прижалась к его груди, и все замолкло. Только слышались ее прерывистые всхлипыванья.
Потом Самгин погасил лампу, лег в постель, — тогда
вокруг него
стало еще более тихо, пусто и обидно.
Проходя мимо слепого, они толкнули старика, ноги его подогнулись, он грузно сел на мостовую и
стал щупать булыжники
вокруг себя, а мертвое лицо поднял к небу, уже сплошь серому.
Все тише, напряженней
становилось вокруг, даже ребятишки перестали суетиться и, задрав головы, вросли в землю.
Это командовал какой-то чумазый, золотоволосый человек, бесцеремонно расталкивая людей; за ним, расщепляя толпу, точно клином, быстро пошли студенты, рабочие, и как будто это они толчками своими восстановили движение, — толпа снова двинулась, пение зазвучало стройней и более грозно. Люди
вокруг Самгина отодвинулись друг от друга,
стало свободнее, шорох шествия уже потерял свою густоту, которая так легко вычеркивала голоса людей.
Самгин чихал, слезились глаза,
вокруг его
становилось шумно, сидевшие вставали, но, не расходясь, стискивались в группы, ворчливо разговаривая.
Кривоногий кузнец забежал в тыл той группы, которая тянула прямо от колокольни, и
стал обматывать конец веревки
вокруг толстого ствола ветлы, у корня ее; ему помогал парень в розовой рубахе. Веревка, натягиваясь все туже, дрожала, как струна, люди отскакивали от нее, кузнец рычал...
Когда вышли на Троицкую площадь, — передние ряды, точно ударившись обо что-то, остановились, загудели, люди
вокруг Самгина
стали подпрыгивать, опираясь о плечи друг друга, заглядывая вперед.
Самгин подвинулся к решетке сада как раз в тот момент, когда солнце, выскользнув из облаков, осветило на паперти собора фиолетовую фигуру протоиерея Славороссова и золотой крест на его широкой груди. Славороссов стоял, подняв левую руку в небо и простирая правую над толпой благословляющим жестом.
Вокруг и ниже его копошились люди, размахивая трехцветными флагами, поблескивая окладами икон, обнажив лохматые и лысые головы. На минуту
стало тихо, и зычный голос сказал, как в рупор...
Самгин высоко поднял его и швырнул прочь, на землю, — он разбился на куски, и тотчас
вокруг Самгина размножились десятки фигур, совершенно подобных ему; они окружили его, стремительно побежали вместе с ним, и хотя все были невесомы, проницаемы, как тени, но страшно теснили его, толкали, сбивая с дороги, гнали вперед, — их
становилось все больше, все они были горячие, и Самгин задыхался в их безмолвной, бесшумной толпе.
Первый день прошел довольно быстро, второй оказался длиннее, но короче третьего, и так, нарушая законы движения земли
вокруг солнца, дни
становились все длиннее, каждый день усиливал бессмысленную скуку, обнажал пустоту в душе и, в пустоте, — обиду, которая хотя и возрастала день ото дня, но побороть скуку не могла.
Скупо бросив несколько десятков тяжелых капель, туча прошла, гром
стал тише, отдаленней, ярко взглянула в окно луна, и свет ее как бы толкнул все
вокруг, пошевелилась мебель, покачнулась стена.
Снова
стало тихо; певец запел следующий куплет; казалось, что голос его
стал еще более сильным и уничтожающим, Самгина пошатывало, у него дрожали ноги, судорожно сжималось горло; он ясно видел
вокруг себя напряженные, ожидающие лица, и ни одно из них не казалось ему пьяным, а из угла, от большого человека плыли над их головами гремящие слова...
Варавка требовал с детей честное слово, что они не
станут щекотать его, и затем начинал бегать рысью
вокруг стола, топая так, что звенела посуда в буфете и жалобно звякали хрустальные подвески лампы.
Однако ж, как ни ясен был ум Ольги, как ни сознательно смотрела она
вокруг, как ни была свежа, здорова, но у нее
стали являться какие-то новые, болезненные симптомы. Ею по временам овладевало беспокойство, над которым она задумывалась и не знала, как растолковать его себе.
Теперь Штольц изменился в лице и ворочал изумленными, почти бессмысленными глазами
вокруг себя. Перед ним вдруг «отверзлась бездна», воздвиглась «каменная стена», и Обломова как будто не
стало, как будто он пропал из глаз его, провалился, и он только почувствовал ту жгучую тоску, которую испытывает человек, когда спешит с волнением после разлуки увидеть друга и узнает, что его давно уже нет, что он умер.
Она молча сидела с Викентьевым; шептать им было не о чем. Они и прежде беседовали о своих секретах во всеуслышание. И редко, редко удавалось Райскому вызвать ее на свободный лепет, или уж Викентьев так рассмешит, что терпенья никакого не
станет, и она прорвется нечаянно смехом, а потом сама испугается, оглянется
вокруг, замолчит и погрозит ему.
Члены
стали жизненны, телесны; статуя шевелилась, широко глядела лучистыми глазами
вокруг, чего-то просила, ждала, о чем-то начала тосковать. Воздух наполнился теплом; над головой распростерлись ветви; у ног явились цветы…
Она нетерпеливо покачала головой, отсылая его взглядом, потом закрыла глаза, чтоб ничего не видеть. Ей хотелось бы — непроницаемой тьмы и непробудной тишины
вокруг себя, чтобы глаз ее не касались лучи дня, чтобы не доходило до нее никакого звука. Она будто искала нового, небывалого состояния духа, немоты и дремоты ума, всех сил, чтобы окаменеть,
стать растением, ничего не думать, не чувствовать, не сознавать.
Райский начал мысленно глядеть, куда глядит Васюков, и видеть, что он видит. Не
стало никого
вокруг: ни учеников, ни скамей, ни шкафов. Все это закрылось точно туманом.
Статья вращается
вокруг вечной темы русских размышлений,
вокруг проблемы Востока и Запада.
Мы уселись у костра и
стали разговаривать. Наступила ночь. Туман, лежавший доселе на поверхности воды, поднялся кверху и превратился в тучи. Раза два принимался накрапывать дождь.
Вокруг нашего костра было темно — ничего не видно. Слышно было, как ветер трепал кусты и деревья, как неистовствовало море и лаяли в селении собаки.
После полудня небо
стало заволакиваться слоистыми облаками;
вокруг солнца появились круги, и вместе с тем начал подниматься ветер.
Она извивалась
вокруг меня, постепенно
становилась все толще и толще и, наконец, принимала чудовищные размеры.
Глаза умершего были открыты и запорошены снегом. Из осмотра места
вокруг усопшего мои спутники выяснили, что когда китаец почувствовал себя дурно, то решил
стать на бивак, снял котомку и хотел было ставить палатку, но силы оставили его; он сел под дерево и так скончался. Маньчжур Чи-Ши-у, Сунцай и Дерсу остались хоронить китайца, а мы пошли дальше.
На нем были новые лапти и онучи; толстая веревка, три раза перевитая
вокруг стана, тщательно стягивала его опрятную черную свитку.
Я спешно
стал снимать с него верхнюю одежду. Его куртка и нижняя рубашка были разорваны. Наконец я его раздел. Вздох облегчения вырвался из моей груди. Пулевой раны нигде не было.
Вокруг контуженого места был кровоподтек немногим более пятикопеечной монеты. Тут только я заметил, что я дрожу, как в лихорадке. Я сообщил Дерсу характер его ранения. Он тоже успокоился. Заметив волнение, он
стал меня успокаивать...
Я повиновался и уперся руками в землю. Дерсу накрыл меня своей палаткой, а затем сверху
стал заваливать травой. Сразу
стало теплее. Закапала вода. Дерсу долго ходил
вокруг, подгребал снег и утаптывал его ногами.
После этого он выстрелил из ружья в воздух, затем бросился к березе, спешно сорвал с нее кору и зажег спичкой. Ярким пламенем вспыхнула сухая береста, и в то же мгновение
вокруг нас сразу
стало вдвое темнее. Испуганные выстрелом изюбры шарахнулись в сторону, а затем все стихло. Дерсу взял палку и накрутил на нее горящую бересту. Через минуту мы шли назад, освещая дорогу факелом. Перейдя реку, мы вышли на тропинку и по ней возвратились на бивак.
Уже руки мои скользили
вокруг ее
стана… Но вдруг воспоминание о Гагине, как молния, меня озарило.
Все боязливо
стали осматриваться
вокруг и начали шарить по углам. Хивря была ни жива ни мертва.
Колдун
стал прохаживаться
вокруг стола, знаки
стали быстрее переменяться на стене, а нетопыри залетали сильнее вниз и вверх, взад и вперед.
Бледны, бледны, один другого выше, один другого костистей,
стали они
вокруг всадника, державшего в руке страшную добычу. Еще раз засмеялся рыцарь и кинул ее в пропасть.
«Куда это зашел дед?» — думали мы, дожидаясь часа три. Уже с хутора давно пришла мать и принесла горшок горячих галушек. Нет да и нет деда!
Стали опять вечерять сами. После вечера вымыла мать горшок и искала глазами, куда бы вылить помои, потому что
вокруг все были гряды, как видит, идет, прямо к ней навстречу кухва. На небе было-таки темненько. Верно, кто-нибудь из хлопцев, шаля, спрятался сзади и подталкивает ее.
Подъезжают по восемь бочек сразу,
становятся вокруг бассейна и ведерными черпаками на длинных ручках черпают из бассейна воду и наливают бочки, и вся площадь гудит ругательствами с раннего утра до поздней ночи…
Бывало — зайдет солнце, прольются в небесах огненные реки и — сгорят, ниспадет на бархатную зелень сада золотисто-красный пепел, потом всё
вокруг ощутимо темнеет, ширится, пухнет, облитое теплым сумраком, опускаются сытые солнцем листья, гнутся травы к земле, всё
становится мягче, пышнее, тихонько дышит разными запахами, ласковыми, как музыка, — и музыка плывет издали, с поля: играют зорю в лагерях.
До нее как будто спал я, спрятанный в темноте, но явилась она, разбудила, вывела на свет, связала всё
вокруг меня в непрерывную нить, сплела всё в разноцветное кружево и сразу
стала на всю жизнь другом, самым близким сердцу моему, самым понятным и дорогим человеком, — это ее бескорыстная любовь к миру обогатила меня, насытив крепкой силой для трудной жизни.
Он остановился у окна, царапая ногтем лед на стекле, долго молчал, всё
вокруг напряглось,
стало жутким, и, как всегда в минуты таких напряжений, у меня по всему телу вырастали глаза, уши, странно расширялась грудь, вызывая желание крикнуть.
Огромной величины змия, из светлыя
стали искованная, облежала
вокруг всего седалища при его подножии и, конец хвоста в зеве держаща, изображала вечность.
Вокруг него стояла прекрасная, ясная тишина, с одним только шелестом листьев, от которого, кажется,
становится еще тише и уединеннее кругом.
Их отцы и родственники на меня рассердились все, потому что дети наконец без меня обойтись не могли и всё
вокруг меня толпились, а школьный учитель даже
стал мне наконец первым врагом.