Неточные совпадения
Во время кадрили ничего значительного не было сказано, шел прерывистый разговор то
о Корсунских, муже и жене, которых он очень забавно описывал, как милых сорокалетних
детей, то
о будущем общественном театре, и только один раз разговор затронул ее за живое, когда он
спросил о Левине, тут ли он, и прибавил, что он очень понравился ему.
― Ну вот, подите сюда, совершенные
дети, ― сказал он входившим красавцам мальчикам, которые, поклонившись Левину, подошли к отцу, очевидно желая
о чем-то
спросить его.
— Если вы
спрашиваете моего совета, — сказала она, помолившись и открывая лицо, — то я не советую вам делать этого. Разве я не вижу, как вы страдаете, как это раскрыло ваши раны? Но, положим, вы, как всегда, забываете
о себе. Но к чему же это может повести? К новым страданиям с вашей стороны, к мучениям для
ребенка? Если в ней осталось что-нибудь человеческое, она сама не должна желать этого. Нет, я не колеблясь не советую, и, если вы разрешаете мне, я напишу к ней.
Алексей Александрович погладил рукой по волосам сына, ответил на вопрос гувернантки
о здоровье жены и
спросил о том, что сказал доктор
о baby [
ребенке.].
—
Дети где? —
спросила она слабым голосом. — Ты привела их, Поля?
О глупые!.. Ну чего вы побежали… Ох!
Заметив, что взрослые всегда ждут от него чего-то, чего нет у других
детей, Клим старался, после вечернего чая, возможно больше посидеть со взрослыми у потока слов, из которого он черпал мудрость. Внимательно слушая бесконечные споры, он хорошо научился выхватывать слова, которые особенно царапали его слух, а потом
спрашивал отца
о значении этих слов. Иван Самгин с радостью объяснял, что такое мизантроп, радикал, атеист, культуртрегер, а объяснив и лаская сына, хвалил его...
Чуть он вздремнет, падал стул в комнате, так, сам собою, или с шумом разбивалась старая, негодная посуда в соседней комнате, а не то зашумят
дети — хоть вон беги! Если это не поможет, раздавался ее кроткий голос: она звала его и
спрашивала о чем-нибудь.
Кто учил этих
детей природы строить? невольно
спросишь себя: здесь никто не был; каких-нибудь сорок лет назад узнали
о их существовании и в первый раз заглянули к ним люди, умеющие строить такие мосты; сами они нигде не были.
—
О да, я сам был тогда еще молодой человек… Мне… ну да, мне было тогда сорок пять лет, а я только что сюда приехал. И мне стало тогда жаль мальчика, и я
спросил себя: почему я не могу купить ему один фунт… Ну да, чего фунт? Я забыл, как это называется… фунт того, что
дети очень любят, как это — ну, как это… — замахал опять доктор руками, — это на дереве растет, и его собирают и всем дарят…
— Да, конечно, я понимаю, к чему вы
спрашиваете, — говорит Серж, — но оставим этот предмет, обратимся к другой стороне их мыслей. Они также заботились
о детях.
Чуть не смеясь от избытка приятных и игривых чувств, я нырнул в постель и уже закрыл было глаза, как вдруг мне пришло на ум, что в течение вечера я ни разу не вспомнил
о моей жестокой красавице… «Что же это значит? —
спросил я самого себя. — Разве я не влюблен?» Но, задав себе этот вопрос, я, кажется, немедленно заснул, как
дитя в колыбели.
О муже она никогда не
спрашивала, к
детям была равнодушна и ни на что не обращала внимания, до своего костюма включительно. Что ей подадут, то она и наденет.
«
Дитя! — сказал он мне вдруг, — что ты думаешь
о нашем намерении?» Разумеется, он
спросил у меня так, как иногда человек величайшего ума, в последнее мгновение, обращается к орлу или решетке.
Сначала заглядывали к нам, под разными предлогами, горничные девчонки и девушки, даже дворовые женщины, просили у нас «поцеловать ручку», к чему мы не были приучены и потому не соглашались, кое
о чем
спрашивали и уходили; потом все совершенно нас оставили, и, кажется, по приказанью бабушки или тетушки, которая (я сам слышал) говорила, что «Софья Николавна не любит, чтоб лакеи и девки разговаривали с ее
детьми».
Окликнешь иногда его, из любопытства,
спросишь о чем-нибудь, он тотчас же ответит и даже как-то почтительно, не по-арестантски, но всегда коротко, неразборчиво; глядит же на вас, как десятилетний
ребенок.
— Друг, я погибаю… — трагически прошептал Пепко, порываясь идти за ней. —
О ты, которая цветка весеннего свежей и которой черных глаз глубина превратила меня в чернила… «Гафиз убит, а что его сгубило?
Дитя, свой черный глаз бы ты
спросила»… Я теперь в положении священной римской империи, которая мало-помалу, не вдруг, постепенно, шаг за шагом падала, падала и, наконец, совсем разрушилась.
О, моя юность,
о, мое неопытное сердце…
Покойно жил,
о паспорте никто не
спрашивал.
Дети меня любили и прямо вешались на меня. Да созорничать дернула нелегкая. Принес в воскресенье дрова, положил к печи, иду по коридору — вижу, класс отворен и на доске написаны мелом две строчки...
Чекко знал, что иностранцы — самые бестолковые люди, они глупее калабрийцев, но ему хотелось знать правду
о детях, и он долго стоял около синьоры, ожидая, когда она откроет свои большие ленивые глаза. А когда наконец это случилось, он —
спросил, ткнув пальцем в карточку...
— Читай ещё… — Двигая усами, старик спрятал книгу в карман. — Книга для
детей, для чистых сердцем… Он ворчал ласково, Евсею хотелось ещё
спрашивать его
о чём-то, но вопросы не складывались, а старик закурил папиросу, окутался дымом и, должно быть, забыл
о собеседнике. Климков осторожно отошёл прочь, его тяготение к Дудке усилилось, и он подумал...
За обедом она при
детях спросила меня
о том, когда я еду.
На голове у нее пестрый платок, из-под него выбиваются курчавые, светлые волосы, осыпая мелкими колечками ее красные, мячами надутые щеки, низенький лоб, щекоча полусонные глаза. Она лениво отмахивает волосы с лица маленькими руками, пальцы их забавно растопырены, точно у новорожденного
ребенка. Интересно —
о чем можно говорить с такой девицей? Я бужу пекаря, он
спрашивает ее...
Подружился я со школьниками; по праздникам окружали они меня и дядю Петра, как воробьи снопы хлеба, он им что-нибудь мастерит, а меня
дети расспрашивают
о Киеве, Москве, обо всём, что видел. Но часто, бывало, вдруг кто-нибудь из них такое
спросит, что я только глазами хлопаю, удивлённый.
Маша, как любопытный
ребенок, целый день себя
спрашивала: «Неужели Лучков меня любит?», мечтала
о приятной вечерней прогулке, почтительных и нежных речах, мысленно кокетничала, приучала к себе дикаря, позволяла при прощанье поцеловать свою руку… и вместо того…
Софья (виновато улыбаясь). Мне сорок пять лет — я смешна и жалка, правда? Так
спрашивать о человеке, с которым прожила всю жизнь, — глупо? У меня взрослые
дети…
Николай Иванович. Я и жил так, так, то есть не думая
о том, зачем я живу, но пришло время, и я ужаснулся. Ну, хорошо, живем мы чужими трудами, заставляя других на себя работать, рожая
детей и воспитывая их для того же. Ну, придет старость, смерть, и я
спрошу себя: зачем я жил? Чтоб расплодить таких же паразитов, как я? Да и главное, не весела эта жизнь. Ведь это еще сносно, пока, как у Вани, из тебя брызжет энергия жизни.
Спрашивать об этом, всё равно что
спрашивать о том, зачем бог сотворил матерей так, что для того, чтобы им иметь
детей, им надо мучиться, рожать, выкармливать, воспитывать
детей?
Никакая мать не
спросит этого, потому что
ребенок и дорог ей потому, что и в муках родов, и в кормлении, и в выращивании, и в заботах
о детях была ее лучшая радость жизни.
— При чем же тут Марья Ивановна? —
спросила наконец она, все еще сохраняя благодарную память
о спасительнице своего
ребенка. — Неужели и она такая?
Дети, которых
спрашивают о причине их плача, начинают плакать сильней. То же самое случается и с женщинами. Илька заплакала сильнее…
Подойдя к мальчику, она обняла его и, поцеловав в голову, назвала себя его теткой и
спросила о его отце и
о матери; но прежде чем
ребенок собрался ей ответить, из дверей внутренней комнаты вышла сама его мать.
— Это прескверно-с, — продолжал майор, — и если бы вы, выходя замуж,
спросили старика-дядю, как вам счастливее жить с мужем, то я, по моей цинической философии, научил бы вас этому вернее всякой мадам Жанлис. Я бы вам сказал: не надейтесь,
дитя мое, на свой ум, потому что, хоть это для вас, может быть, покажется и обидным, но я, оставаясь верным самому себе, имею очень невысокое мнение
о женском уме вообще и
о вашем в особенности.
Солдатка слезает с печи и тоже продолжает просить
о том, чтобы я похлопотал вернуть мужа. Я говорю, что этого нельзя, и
спрашиваю, какое имущество осталось у нее после мужа. Имущества никакого нет. Землю муж, уходя, отдал брату, ее деверю, чтобы он кормил ее с
детьми. Было три овцы, да две пошли на проводы мужа. Осталось, как она говорит, только рухлядишка кое-какая, да овца, да две курицы. Всего и имущества. Свекровь подтверждает ее слова.
Я обещаюсь хлопотать
о помещении кого-либо из
детей в приют. Девочка старшая благодарит и
спрашивает, когда прийти за ответом. Глаза всех
детей, даже и Миколашки, устремлены на меня, как на какое-то волшебное существо, которое все может сделать для них.
Спрашиваю о ней встречного и поперечного, бегаю с утра до ночи по пожарищу, ищу ее в грудах пепла, в камнях, в обгорелых бревнах; напоследок узнаю, что янычар продавал ее, мое
дитя! на торгу, что родные князя Лелемико заплатили янычару большие деньги, лишь бы увел ее подальше.
Обедал он у меня вместе с Володским, а после обеда тот начал к нему приставать,
спрашивал его
о каких-то
детях. Мой сочинитель отшучивался; но, кажется, был недоволен.
— Какие же это враги, боярин? —
спросил его Савелий. — Кажись, теперь все князья живут в ладу, как
дети одной матки, дружно, согласно. Наш же московский, как старший брат, властию своею покрывает других.
О прежнем времечке страшно подумать. Вот недавно сломил он, наш батюшка, разбойников.
— Какие же это свои враги, боярин? —
спросил его Савелий. — Кажись, теперь все князья живут в ладу, как
дети одной матки, дружно, согласно. Наш же московский, как старший брат, властью своей прикрывает других.
О прежнем времечке страшно подумать. Вот недавно сломил он, наш батюшка, разбойников…
— Я у вас не
спрашиваю отчетов, граф. Бог судья, что я позволила разорить вам мое состояние, не только не препятствуя, но и не противореча. Но с минуты, когда вам угодно было со мною возбудить этот вопрос, не находите ли вы естественным, что я хочу позаботиться
о будущности моего
ребенка и обеспечить его от грозящей нищеты каким-нибудь капиталом?
Принося всем и каждому посильные услуги и втираясь, без всяких подобострастных искательств, во всеобщее расположение, Константин Ионыч никогда не жаловался на свою судьбу и даже никогда ни слова никому не говорил
о своих сиротках. Разве когда кто сам его
о них
спрашивал: «Ну как, Константин Ионыч, твои
дети?» — то только в таких случаях Пизонский отвечал: «А живут, девушка, растут помаленьку».
Принося всем и каждому посильные услуги и втираясь без всяких подобострастных искательств во всеобщее расположение, Константин Ионыч никогда не жаловался на свою судьбу и даже никогда ни слова никому не говорил
о своих сиротках. Разве когда кто сам его
о них
спрашивал: «Ну, как, Константин Ионыч, твои
дети?» — то только в таких случаях Пизонский отвечал: «А живут, моя девушка, помаленечку».
Колосов и Померанцев живут по соседству и поэтому ехали домой на одном извозчике. Дорогой Померанцев очень много говорил
о сегодняшнем деле, жалел Таню и радовался снисхождению, которое дано Хоботьеву. Колосов отвечал односложно и неохотно. Дома Колосов, не торопясь, разделся,
спросил, спит ли жена, и, проходя мимо, детской, машинально взялся за ручку двери, чтобы, по обыкновению, зайти поцеловать
детей, но раздумал и прошел прямо к себе в спальню.