Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Ты же еще,
старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем
со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что
мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
Старая графиня,
мать Вронского,
со своими стальными букольками, была в ложе брата. Варя с княжной Сорокиной встретились ему в коридоре бель-этажа.
Здесь с ним обедывал зимою
Покойный Ленский, наш сосед.
Сюда пожалуйте, за мною.
Вот это барский кабинет;
Здесь почивал он, кофей кушал,
Приказчика доклады слушал
И книжку поутру читал…
И
старый барин здесь живал;
Со мной, бывало, в воскресенье,
Здесь под окном, надев очки,
Играть изволил в дурачки.
Дай Бог душе его спасенье,
А косточкам его покой
В могиле, в мать-земле сырой...
Несколько раз похвалив детей и тем хотя отчасти удовлетворив
мать, жадно впитывающую в себя эти похвалы, он вышел за ней в гостиную, где англичанин уже дожидался его, чтобы вместе, как они уговорились, ехать в тюрьму. Простившись
со старыми и молодыми хозяевами, Нехлюдов вышел вместе с англичанином на крыльцо генеральского дома.
Мать давным-давно подарила Александрову копилку
со старой малоинтересной коллекцией монет, которую когда-то начал собирать ее покойный муж.
И в то самое время, когда ее отец собирал у себя несколько сомнительное «блестящее» общество, — девушка забивалась
со старой няней в дальние комнаты и под жужжание речей и тостов, доносившихся сквозь стены, слушала
старые седые предания о тех годах, когда
мать ее бегала по аллеям
старого барского дома, окруженная, как сказочная царевна, заботами нянек и мамок…
— Она была не очень красива — тонкая, с умным личиком, большими глазами, взгляд которых мог быть кроток и гневен, ласков и суров; она работала на фабрике шёлка, жила
со старухой
матерью, безногим отцом и младшей сестрой, которая училась в ремесленной школе. Иногда она бывала веселой, не шумно, но обаятельно; любила музеи и
старые церкви, восхищалась картинами, красотою вещей и, глядя на них, говорила...
В числе провожатых причта неизменно появлялся седоватый и всклокоченный, с разбегающимися во рту, как у
старой лошади, и осклабленными зубами, огромного роста, дурак Кондраш. Несмотря на то, что добродушные глаза его ничего не выражали, кроме совершенного бессмыслия, он непривычному взгляду внушал ужас и отвращение. Но во исполнение непреложного обычая, всем, начиная с
матери нашей, доводилось целоваться
со всеми, до Кондраша включительно.
Я,
мать моя, все знаю, как вы телеграмму за телеграммой в Москву посылали, — «скоро ли, дескать,
старая бабка ноги протянет?» Наследства ждали; без денег-то его эта подлая девка, как ее, — de Cominges, что ли, — и в лакеи к себе не возьмет, да еще
со вставными-то зубами.
И предвкушение скорой встречи, приветствий, расспросов, новых знакомств, может быть, встреч
со старыми знакомыми, потом Красноярск, предстоящее свидание с сестрой и
матерью, которые проехали туда год назад к сосланному одновременно с нами зятю, — все это промчалось в душе какой-то полурадостной, полумучительной бурей…
— Перестань, — говорю, — сбрех:
старого не воротишь; девке не легче твоего. Не слушай, — говорю, — Марфуша,
матери, разговаривай
со мной: полюбила, что ли, ты его?
— Полно, Патапушка, все одного кустика ветки, всех одним дождичком мочит, одним солнышком греет, — сказала Манефа. — Может, и с ними льзя по-доброму да по-хорошему сладиться. Я бы, кажись, в одной свитке осталась,
со всех бы икон ризы сняла, только бы на
старом месте дали век свой дожить… Другие
матери тоже ничего бы не пожалели!.. Опять же и благодетели нашлись бы, они б не оставили…
Но
старая спесь не совсем вымерла в Улангере — не
со многими обителями других скитов тамошние
матери знакомство и хлеб-соль водили.
Опытная и искусная рука играла хорошо знакомый мне мотив псалма из
старой гугенотской библии, которая не сходила
со стола моей
матери.
Какое счастье, что
старая мать так заботилась о них
со дней детства!
На другой день, в вербное воскресение, преосвященный служил обедню в городском соборе, потом был у епархиального архиерея, был у одной очень больной
старой генеральши и наконец поехал домой. Во втором часу у него обедали дорогие гости: старуха
мать и племянница Катя, девочка лет восьми. Во время обеда в окна
со двора всё время смотрело весеннее солнышко и весело светилось на белой скатерти, в рыжих волосах Кати. Сквозь двойные рамы слышно было, как шумели в саду грачи и пели скворцы.
Мать-чешка увидала на свете гранат и подумала: «вот клоп», и чтобы гадкое насекомое не кусало ее ребенка, она ударила его
со всей силы своей
старой туфлей.
Дело в том, что с небольшим год тому назад Сергей Семенович, вернувшись в один далеко для него не прекрасный день
со службы, застал в гостиной жены еще сравнительно не
старую, кокетливо одетую красивую даму и молодого, лет двадцати четырех или пяти, человека поразительной красоты. С первого беглого взгляда можно было догадаться, что это
мать и сын. Так разительно было их сходство, особенно выражение глаз, черных как уголь, смелых, блестящих.
— Не шали
со мною, бесенок, из молодых, да ранний! Меня не проведешь, я колдун: знаю, что у тебя нет ни сестер, ни брата; ты один у
матери, которая боится назвать тебя своим сыном: Ильза ее имя; у тебя один дядя конюх, другой — немой, отец — знатный барон; ты живешь у
старой ведьмы, такой же побродяги, как и сам. Видишь, я тебя насквозь разбираю. Протяни же сейчас ноги, расправь руку и выполни, что я тебе скажу. Да смотри!
В самый Петров день Катя приехала в Москву. Она застала уж там посланных отцом ее. Катя очень им обрадовалась, поцеловала
старого слугу и свою новую горничную, расспрашивала их долго об отце, об их житье-бытье, о Холодне. Посланные
со всею дипломатическою тонкостью старались представить все холоденское в благоприятном виде. Несмотря на убеждения своей подруги и
матери ее, Катя, простившись с ними не без слез и обещав другу своему переписываться с нею до гроба, отправилась в путь с первым просветом зари.
Еще с ними же вместе в одном доме жила
мать Фалалея,
старая вдова, по имени Пуплия, которая посещала
со своим мужем Византию и Рим и, подобно сыну, тоже приняла христианство, но тоже нехорошо его понимала.