Неточные совпадения
— Что же тут странного? — равнодушно пробормотал Иноков и сморщил губы в кривую улыбку. — Каменщики, которых не побило, отнеслись к несчастью довольно спокойно, — начал он рассказывать. — Я подбежал, вижу — человеку ноги защемило между двумя тесинами, лежит в обмороке. Кричу какому-то дяде: «Помоги вытащить», а он мне: «Не тронь, мертвых трогать не дозволяется». Так и не помог, отошел. Да и все они…
Солдаты —
работают, а они смотрят…
— Вот бы вас, господ, года на три в мужики сдавать, как нашего брата в
солдаты сдают. Выучились где вам полагается, и — поди в деревню,
поработай там в батраках у крестьян, испытай ихнюю жизнь до точки.
Работал он, как всегда, и о том, что он убил
солдата, не хотелось вспоминать, даже как будто не верилось, что это — было.
Зарево над Москвой освещало золотые главы церквей, они поблескивали, точно шлемы равнодушных
солдат пожарной команды. Дома похожи на комья земли, распаханной огромнейшим плугом, который, прорезав в земле глубокие борозды, обнаружил в ней золото огня. Самгин ощущал, что и в нем прямолинейно
работает честный плуг, вспахивая темные недоумения и тревоги. Человек с палкой в руке, толкнув его, крикнул...
— «Война тянется, мы все пятимся и к чему придем — это непонятно. Однако поговаривают, что
солдаты сами должны кончить войну. В пленных есть такие, что говорят по-русски. Один фабричный
работал в Питере четыре года, он прямо доказывал, что другого средства кончить войну не имеется, ежели эту кончат, все едино другую начнут. Воевать выгодно, военным чины идут, штатские деньги наживают. И надо все власти обезоружить, чтобы утверждать жизнь всем народом согласно и своею собственной рукой».
По дороге везде
работали черные арестанты с непокрытой головой, прямо под солнцем, не думая прятаться в тень.
Солдаты, не спуская с них глаз, держали заряженные ружья на втором взводе. В одном месте мы застали людей, которые ходили по болотистому дну пропасти и чего-то искали. Вандик поговорил с ними по-голландски и сказал нам, что тут накануне утонул пьяный человек и вот теперь ищут его и не могут найти.
Каторжным, как мужчинам, так и женщинам, выдается по армяку и полушубку ежегодно, между тем
солдат, который
работает на Сахалине не меньше каторжного, получает мундир на три, а шинель на два года; из обуви арестант изнашивает в год четыре пары чирков и две пары бродней,
солдат же — одну пару голенищ и 2 1/2 подошв.
— Ты, Домна, помогай Татьяне-то Ивановне, — наговаривал ей
солдат тоже при Макаре. — Ты вот и в чужих людях жила, а свой женский вид не потеряла. Ну, там по хозяйству подсобляй, за ребятишками пригляди и всякое прочее: рука руку моет… Тебе-то в охотку будет
поработать, а Татьяна Ивановна, глядишь, и переведет дух. Ты уж старайся, потому как в нашем дому работы Татьяны Ивановны и не усчитаешь… Так ведь я говорю, Макар?
Солдат Артем хоть и выехал на покос, но
работал мало, а больше бродил по чужим балаганам: то у Деяна, то у Никитича, то у Ковалей. Сильно налегать на него старый Тит не смел, а больше донимал стороной.
На этот раз
солдат действительно «обыскал работу». В Мурмосе он был у Груздева и нанялся сушить пшеницу из разбитых весной коломенок. Работа началась, как только спала вода, а к страде народ и разбежался. Да и много ли народу в глухих деревушках по Каменке?
Работали больше самосадчане, а к страде и те ушли.
Еще с 1825 году, когда я
работал по моему малярному мастерству в казармах гвардейского экипажа и донес тогдашнему санкт-петербургскому генерал-губернатору Милорадовичу […граф Милорадович Михаил Андреевич (1771—1825) — с. — петербургский генерал-губернатор, убитый декабристом П.Г.Каховским.] о бунте, замышляемом там между
солдатами против ныне благополучно царствующего государя императора Николая Павловича, и когда господин петербургский генерал-губернатор, не вняв моему доносу, приказал меня наказать при полиции розгами, то злоба сих фармазонов продолжается и до днесь, и сотворили они, аки бы я скопец и распространитель сей веры.
И потому как человеку, пойманному среди бела дня в грабеже, никак нельзя уверять всех, что он замахнулся на грабимого им человека не затем, чтобы отнять у него его кошелек, и не угрожал зарезать его, так и нам, казалось бы, нельзя уже уверять себя и других, что
солдаты и городовые с револьверами находятся около нас совсем не для того, чтобы оберегать нас, а для защиты от внешних врагов, для порядка, для украшения, развлечения и парадов, и что мы и не знали того, что люди не любят умирать от голода, не имея права вырабатывать себе пропитание из земли, на которой они живут, не любят
работать под землей, в воде, в пекле, по 10—14 часов в сутки и по ночам на разных фабриках и заводах для изготовления предметов наших удовольствий.
— Я, друг мой, не был
солдатом, я
работал, и всё, что человек должен испытать, — мною испытано в свои сроки…
Васса. А ты не сердись, не обижайся, ты — понимай. Вот я тебе расскажу: когда у нас в затоне забастовка была и пришли
солдаты, так слесарь Везломцев и сказал подпоручику: «Вы, говорит, ваше благородие, сорок целковых получаете, а я
зарабатываю семьдесят пять, могу догнать и до ста. Так как вы, говорит, служите богатым, а я богаче вас, так кричать на меня, богатого, вам будто не следует».
Теперь и
солдат не двадцать пять лет ружье таскать будет, а — иди-ка,
работай!
…Мне было восемнадцать лет, когда я встретил Коновалова. В то время я
работал в хлебопекарне как «подручный» пекаря. Пекарь был
солдат из «музыкальной команды», он страшно пил водку, часто портил тесто и, пьяный, любил наигрывать на губах и выбивать пальцами на чем попало различные пьесы. Когда хозяин пекарни делал ему внушения за испорченный или опоздавший к утру товар, он бесился, ругал хозяина беспощадно и при этом всегда указывал ему на свой музыкальный талант.
Такие сцены разыгрывались почти ежедневно.
Солдат пил, портил тесто и играл разные марши и вальсы или «нумера», как он говорил, хозяин скрежетал зубами, а мне в силу этого приходилось
работать за двоих.
— Нет, пусть он сам расскажет… — отвечал
солдат, продолжая хохотать. — Вот так игумен… Ловко!.. Ты, грит, с молитвой
работай?!.. Ха-ха…
— Причину того бунта не помню, только — отказались наши мужики подать платить и землю пахать, в их числе дядя мой и отец тоже. Пригнали
солдат, и началось великое мучительство: выведут
солдаты мужика-то в поле, поставят к сохе — айда,
работай, такой-сякой сын! А народ падает ничком на землю и лежит недвижно…
— Ну, взяли меня на службу, отбыл три года, хороший
солдат. И — снова
работаю десять лет. И кляну землю: ведьма, горе моё, кровь моя — роди! Ногами бил её, ей-богу! Всю мою силу берёшь, клятая, а что мне отдала, что?
Обед был чрезвычайный: осетрина, белуга, стерляди, дрофы, спаржа, перепелки, куропатки, грибы доказывали, что повар еще со вчерашнего дня не брал в рот горячего, и четыре
солдата с ножами в руках
работали на помощь ему всю ночь фрикасеи и желеи.
A в одном углу ротный парикмахер, попросту взятый из Петроградской парикмахерской подмастерье-брадобрей, из запасных
солдат, усердно
работал бритвой, тщательно уничтожая отросшую на щеках и подбородках своих соратников щетину.
Сыпингай кишел войсками и учреждениями. У станции стоял роскошный поезд нового главнокомандующего, Леневича. Поезд сверкал зеркальными стеклами, в вагоне-кухне
работали повара. По платформе расхаживали штабные, — чистенькие, нарядные, откормленные, — и странно было видеть их среди проходивших мимо изнуренных, покрытых пылью офицеров и
солдат. Рождалась злоба и вражда.
Не обращая на себя ничьего внимания, они скромно шагали следом за ротами с своими перевязочными сумками; мерзли вместе с
солдатами в окопах;
работали, действительно, под тучами пуль и шрапнелей, бесстрашно ползали под огнем, перевязывая валяющихся раненых.
Дымились костры,
солдаты кипятили воду для чая и грели консервы. От врачей султановского госпиталя мы узнали, что они со времени выхода из Мозысани тоже не
работали и стояли, свернувшись, к югу от Мукдена. Но их, конечно, штаб корпуса не забыл известить об отступлении. Султанов, желтый, осунувшийся и угрюмый, сидел на складном стуле, и Новицкая клала сахар в его кофе.
Назавтра под вечер, под проливным дождем, привезли первый транспорт раненых. Промокших, дрожащих и окровавленных, их вынимали из тряских двуколок и переносили в шатры. Наши
солдаты, истомившиеся бездельем,
работали горячо и радостно. Они любовно поднимали раненых, укладывали в носилки и переносили в шатры.
— До-орого! — вдогонку ему кричал
солдат. — Копейку не хочешь дать
заработать солдату! Мало деньжищ тут загреб!.. С-су-укин сын!..
Облегчением для народа была и новая система воинской повинности. Россия разделена была на пять полос, по которым производился набор: брали
солдат только с одной пятой населения, притом по человеку со ста. Дорожа рабочими руками, не казнили народ, постепенно устраняли пытки — беглых оставляли
работать на новых местах.
Ополченцы и те, которые были в деревне, и те, котóрые
работали на батарее, побросав лопаты, побежали навстречу церковному шествию. За батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах священники, один старичок в клобуке с причтом и певчими. За ними
солдаты и офицеры несли большую, с черным ликом в окладе, икону. Это была икона, вывезенная из Смоленска и с того времени возимая за армией. За иконой, кругом ее, впереди ее, со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными головами толпы военных.
Меженецкий одно время
работал свою революционную работу среди народа и знал всю, как он выражался, «инертность» русского крестьянина; сходился и с
солдатами на службе и отставными и знал их тупую веру в присягу, в необходимость повиновения и невозможность рассуждением подействовать на них. Он знал все это, но никогда не делал из этого знания того вывода, который неизбежно вытекал из него. Разговор с новыми революционерами расстроил, раздражил его.