Неточные совпадения
Перечислил, по докладу Мережковского в «Религиозно-философском собрании», все грехи Толстого против религии, науки, искусства,
напомнил его заявление Льва, чтоб «затянули на старом горле его намыленную петлю», и объяснил все это болезнью
совести.
Она, как
совесть, только и
напоминает о себе, когда человек уже сделал не то, что надо, или если он и бывает тверд волей, так разве случайно, или там, где он равнодушен».
Но вот теперь эта удивительная случайность
напомнила ему всё и требовала от него признания своей бессердечности, жестокости, подлости, давших ему возможность спокойно жить эти десять лет с таким грехом на
совести. Но он еще далек был от такого признания и теперь думал только о том, как бы сейчас не узналось всё, и она или ее защитник не рассказали всего и не осрамили бы его перед всеми.
Грановский
напоминает мне ряд задумчиво покойных проповедников-революционеров времен Реформации — не тех бурных, грозных, которые в «гневе своем чувствуют вполне свою жизнь», как Лютер, а тех ясных, кротких, которые так же просто надевали венок славы на свою голову, как и терновый венок. Они невозмущаемо тихи, идут твердым шагом, но не топают; людей этих боятся судьи, им с ними неловко; их примирительная улыбка оставляет по себе угрызение
совести у палачей.
— Может быть, сбился? Увы, мне нет развития! Всё погубил! Верите ли, Николай Всеволодович, здесь впервые очнулся от постыдных пристрастий — ни рюмки, ни капли! Имею угол и шесть дней ощущаю благоденствие
совести. Даже стены пахнут смолой,
напоминая природу. А что я был, чем я был?
В конце концов постоянные припоминания старых умертвий должны были оказать свое действие. Прошлое до того выяснилось, что малейшее прикосновение к нему производило боль. Естественным последствием этого был не то испуг, не то пробуждение
совести, скорее даже последнее, нежели первое. К удивлению, оказывалось, что
совесть не вовсе отсутствовала, а только была загнана и как бы позабыта. И вследствие этого утратила ту деятельную чуткость, которая обязательно
напоминает человеку о ее существовании.
Шиллеры, Байроны, Данты! вы, которые говорили человеку о свободе и
напоминали ему о
совести — да исчезнет самая память об вас!
Само собой разумеется, что это совсем особого рода"критики", которые не могут заставить ни остановиться, ни отступить. По-прежнему, покуда хватит сил, я буду повторять и
напоминать; по-прежнему буду считать это делом
совести и нравственным обязательством. Но не могу скрыть от вас, что служба эта очень тяжелая.
Нищий есть человек, вынужденный судьбой
напоминать нам о Христе, он брат Христов, он колокол господень и звонит в жизни для того, чтоб будить
совесть нашу, тревожить сытость плоти человеческой…
Наконец, еще третье предположение: быть может, в нас проснулось сознание абсолютной несправедливости старых порядков, и вследствие того потребность новых форм жизни явилась уже делом, необходимым для удовлетворения человеческой
совести вообще? — но в таком случае, почему же это сознание не
напоминает о себе и теперь с тою же предполагаемою страстною настойчивостью, с какою оно
напоминало о себе в первые минуты своего возникновения? почему оно улетучилось в глазах наших, и притом улетучилось, не подвергаясь никаким серьезным испытаниям?
О, не думай:
совесть вернее памяти; не любовь, раскаяние будет тебе
напоминать обо мне!..
— Да, — ответил он задумчиво. — Это
напомнило мне одну историю и одного человека… Вот вы сказали о действии мороза и о добрых чувствах. Нет, мороз — это смерть. Думали ли вы, что в человеке может замерзнуть, например…
совесть?
Не знаю, долго ли бы простоял я тут или долго ли бы мне позволили простоять. Но раздался густой, протяжный, одинокий звук колокола с другой стороны; звук колокола заставляет трепетать; он слишком силен для человеческого уха, слишком силен для сердца; в нем есть доля угрызения
совести и печальный упрек; он зовет, но не просит; он
напоминает о небе, но пренебрегает землею.
В ответных письмах он то уверял ее в пламенной любви, то, сомневаясь в ее рассказах и
напоминая прежние скандальные ее похождения, отказывался от ее руки, то грозил поступить в монахи, если она покинет его, то умолял ее откровенно рассказать ему всю истину, за что он простит ей все прошедшее, то просил скорее выслать ему метрическое свидетельство, уверяя, что связь их лежит тяжелым камнем на его
совести, а брак может сделать его совершенно счастливым, но этот брак должен быть совершен не иначе, как по обряду римской церкви, к которой и сама она должна присоединиться.
Сцена в лесу прошла передним вся, с первого его ощущения до последнего. Лучше минут он еще не переживал, чище, отважнее по душевному порыву. Отчего же ему и теперь так легко? И размолвка с Серафимой не грызет его… Правда на его стороне. Не метит он в герои… Никогда не будет таким, как Калерия, но без ее появления зубцы хищнического колеса стали бы забирать его и втягивать в тину. Серафима своей страстью не
напомнила бы ему про уколы
совести…
Нервы княжны дошли до страшного напряжения. Это ожидание сделалось для нее невыносимой пыткой. Порой ей казалось, что она была бы счастливее, если бы преступление ее было бы уже открыто и она сидела бы в каземате, искупляя наказанием свою вину. Угрызения
совести вдруг проснулись в ней с ужасающею силою. Все окружающее, обстановка, люди,
напоминало ей об ее преступлении.
Последние знали, что молодой адвокат говорит хорошо и задушевно только в силу своего непоколебимого внутреннего убеждения, и это убеждение невольно сообщалось его слушателям как бы по закону внушения мысли, так что речи Долинского действовали не только на представителей общественной
совести — присяжных, — но и на коронных судей, которые, что ни говори, в силу своих занятий, и до сих пор
напоминают того поседевшего в приказах пушкинского дьяка, который...