Неточные совпадения
Правдин. Если вы приказываете. (Читает.) «Любезная племянница! Дела мои принудили меня жить несколько
лет в разлуке с моими ближними; а дальность лишила меня удовольствия иметь о вас известии. Я теперь в Москве, прожив несколько
лет в Сибири. Я могу
служить примером, что трудами и честностию состояние свое сделать можно. Сими средствами, с помощию счастия, нажил я десять тысяч рублей доходу…»
Цыфиркин. Не за что. Я государю
служил с лишком двадцать
лет. За службу деньги брал, по-пустому не бирал и не возьму.
Еремеевна(в слезах). Нелегкая меня не приберет! Сорок
лет служу, а милость все та же…
— Да, вот ты бы не впустил! Десять
лет служил да кроме милости ничего не видал, да ты бы пошел теперь да и сказал: пожалуйте, мол, вон! Ты политику-то тонко понимаешь! Так — то! Ты бы про себя помнил, как барина обирать, да енотовые шубы таскать!
Помещики попроигрывались в карты, закутили и промотались как следует; все полезло в Петербург
служить; имения брошены, управляются как ни попало, подати уплачиваются с каждым
годом труднее, так мне с радостью уступит их каждый уже потому только, чтобы не платить за них подушных денег; может, в другой раз так случится, что с иного и я еще зашибу за это копейку.
Полицеймейстер, который
служил в кампанию двенадцатого
года и лично видел Наполеона, не мог тоже не сознаться, что ростом он никак не будет выше Чичикова и что складом своей фигуры Наполеон тоже нельзя сказать чтобы слишком толст, однако ж и не так чтобы тонок.
Я имею значительное основание предполагать, что Марфа Петровна, имевшая несчастие столь полюбить его и выкупить из долгов, восемь
лет назад,
послужила ему еще и в другом отношении: единственно ее старанием и жертвами затушено было, в самом начале, уголовное дело, с примесью зверского и, так сказать, фантастического душегубства, за которое он весьма и весьма мог бы прогуляться в Сибирь.
— Я кто такой? Вы знаете: дворянин,
служил два
года в кавалерии, потом так здесь в Петербурге шлялся, потом женился на Марфе Петровне и жил в деревне. Вот моя биография!
Что
служит он всего два
года...
Отец мой, Андрей Петрович Гринев, в молодости своей
служил при графе Минихе [Миних Б. Х. (1683–1767) — военачальник и политический деятель, командовал русскими войсками в войне с Турцией в 1735–1739
годах.] и вышел в отставку премьер-майором [Премьер-майор — старинный офицерский чин (приблизительно соответствует должности командира батальона).] в 17…
году.
Я не старалась, бог нас свел.
Смотрите, дружбу всех он в доме приобрел:
При батюшке три
года служит,
Тот часто бе́з толку сердит,
А он безмолвием его обезоружит,
От доброты души простит.
И между прочим,
Веселостей искать бы мог;
Ничуть: от старичков не ступит за порог;
Мы ре́звимся, хохочем,
Он с ними целый день засядет, рад не рад,
Играет…
Одно не к чести
служит ей:
За лишних в
год пятьсот рублей
Сманить себя другими допустила.
Как обходительна! добра! мила! проста!
Балы дает нельзя богаче,
От рождества и до поста,
И
летом праздники на даче.
Ну, право, что́ бы вам в Москве у нас
служить?
И награжденья брать и весело пожить?
— Чтобы вам было проще со мной, я скажу о себе: подкидыш, воспитывалась в сиротском приюте, потом сдали в монастырскую школу, там выучилась золотошвейному делу, потом была натурщицей, потом [В раннем варианте чернового автографа после: потом — зачеркнуто: три
года жила с одним живописцем, натурщицей была, потом меня отбил у него один писатель, но я через
год ушла от него,
служила.] продавщицей в кондитерской, там познакомился со мной Иван.
Никонова — действительно Никонова, дочь крупного помещика, от семьи откололась еще в юности, несколько месяцев сидела в тюрьме, а теперь, уже более трех
лет,
служит конторщицей в издательстве дешевых книг для народа.
Дронов рассказал, что историк, имея чин поручика,
служил в конвойной команде, в конце пятидесятых
годов был судим, лишен чина и посажен в тюрьму «за спасение погибавших»; арестанты подожгли помещение этапа, и, чтоб они не сгорели сами, Козлов выпустил их, причем некоторые убежали.
— Расквакались, как лягушки в болоте. Заметил ты — вот уж который
год главной темой литературных бесед
служит смерть?
— Народ у нас смиренный, он сам бунтовать не любит, — внушительно сказал Козлов. — Это разные господа, вроде инородца Щапова или казачьего потомка Данилы Мордовцева, облыжно приписывают русскому мужику пристрастие к «политическим движениям» и враждебность к государыне Москве. Это — сущая неправда, — наш народ казаки вовлекали в бунты. Казак Москву не терпит. Мазепа двадцать
лет служил Петру Великому, а все-таки изменил.
«Кончу университет и должен буду
служить интересам этих быков. Женюсь на дочери одного из них, нарожу гимназистов, гимназисток, а они, через пятнадцать
лет, не будут понимать меня. Потом — растолстею и, может быть, тоже буду высмеивать любознательных людей. Старость. Болезни. И — умру, чувствуя себя Исааком, принесенным в жертву — какому богу?»
«Юноша оказался… неглупым! Осторожен. Приятная ошибка. Надобно помочь ему, пусть учится. Будет скромным, исполнительным чиновником, учителем или чем-нибудь в этом роде. В тридцать — тридцать пять
лет женится, расчетливо наплодит людей, не больше тройки. И до смерти будет
служить, безропотно, как Анфимьевна…»
— Семьдесят
лет живу… Многие, бывшие студентами, достигли высоких должностей, — сам видел! Четыре
года служил у родственников убиенного его превосходительства болярина Сипягина… видел молодым человеком, — говорил он, истекая слезами и не слыша советов Самгина...
— С двадцати трех
лет служу агентом сыскной полиции по уголовным делам, переведен сюда за успехи в розысках…
Нестерпимо длинен был путь Варавки от новенького вокзала, выстроенного им, до кладбища. Отпевали в соборе,
служили панихиды пред клубом, техническим училищем, пред домом Самгиных. У ворот дома стояла миловидная, рыжеватая девушка, держа за плечо голоногого, в сандалиях, человечка
лет шести; девушка крестилась, а человечек, нахмуря черные брови, держал руки в карманах штанишек. Спивак подошла к нему, наклонилась, что-то сказала, мальчик, вздернув плечи, вынул из карманов руки, сложил их на груди.
— Побочный сын какого-то знатного лица, черт его…
Служил в таможенном ведомстве,
лет пять тому назад получил огромное наследство. Меценат. За Тоськой ухаживает. Может быть, денег даст на газету. В театре познакомился с Тоськой, думал, она — из гулящих. Ногайцев тоже в таможне
служил, давно знает его. Ногайцев и привел его сюда, жулик. Кстати: ты ему, Ногайцеву, о газете — ни слова!
— Да знаете, — нерешительно сказал слабенький голосок. — Уже коли через двадцать
лет убиенного царя вспомнили, ну — иди каждый в свой приходский храм, панихиду
служи, что ли…
— Замечательно — как вы не догадались обо мне тогда, во время студенческой драки? Ведь если б я был простой человек, разве мне дали бы сопровождать вас в полицию? Это — раз. Опять же и то: живет человек на глазах ваших два
года, нигде не
служит, все будто бы места ищет, а — на что живет, на какие средства? И ночей дома не ночует. Простодушные люди вы с супругой. Даже боязно за вас, честное слово! Анфимьевна — та, наверное, вором считает меня…
— Так точно, 27
лет его сиятельству Мекленбургу-Стрелицкому
служил, и другим господам.
— Гм! Начальник отделения — вот как! — сказал Обломов. — Поздравляю! Каков? А вместе канцелярскими чиновниками
служили. Я думаю, на будущий
год в статские махнешь.
Он имеет своего какого-то дохода рублей триста в
год, и сверх того он
служит в какой-то неважной должности и получает неважное жалованье: нужды не терпит и денег ни у кого не занимает, а занять у него и подавно в голову никому не приходит.
— Он говорит, что это честнейшая душа, двенадцать
лет с ним
служит… Только заикается немного.
Штольц ровесник Обломову: и ему уже за тридцать
лет. Он
служил, вышел в отставку, занялся своими делами и в самом деле нажил дом и деньги. Он участвует в какой-то компании, отправляющей товары за границу.
«И знает бог, и видит свет:
Он, бедный гетман, двадцать
летЦарю
служил душою верной...
Мать его и бабушка уже ускакали в это время за сто верст вперед. Они слегка и прежде всего порешили вопрос о приданом, потом перешли к участи детей, где и как им жить;
служить ли молодому человеку и зимой жить в городе, а
летом в деревне — так настаивала Татьяна Марковна и ни за что не соглашалась на предложение Марьи Егоровны — отпустить детей в Москву, в Петербург и даже за границу.
В истории знала только двенадцатый
год, потому что mon oncle, prince Serge, [мой дядя, князь Серж (фр.).]
служил в то время и делал кампанию, он рассказывал часто о нем; помнила, что была Екатерина Вторая, еще революция, от которой бежал monsieur de Querney, [господин де Керни (фр.).] а остальное все… там эти войны, греческие, римские, что-то про Фридриха Великого — все это у меня путалось.
Строевую службу он прошел хорошо, протерши лямку около пятнадцати
лет в канцеляриях, в должностях исполнителя чужих проектов. Он тонко угадывал мысль начальника, разделял его взгляд на дело и ловко излагал на бумаге разные проекты. Менялся начальник, а с ним и взгляд, и проект: Аянов работал так же умно и ловко и с новым начальником, над новым проектом — и докладные записки его нравились всем министрам, при которых он
служил.
— Тебе шестнадцатый
год, — продолжал опекун, — пора о деле подумать, а ты до сих пор, как я вижу, еще не подумал, по какой части пойдешь в университете и в службе. По военной трудно: у тебя небольшое состояние, а
служить ты по своей фамилии должен в гвардии.
«Тут одно только серьезное возражение, — все мечтал я, продолжая идти. — О, конечно, ничтожная разница в наших
летах не составит препятствия, но вот что: она — такая аристократка, а я — просто Долгорукий! Страшно скверно! Гм! Версилов разве не мог бы, женясь на маме, просить правительство о позволении усыновить меня… за заслуги, так сказать, отца… Он ведь
служил, стало быть, были и заслуги; он был мировым посредником… О, черт возьми, какая гадость!»
Он проел и пропил приданое своей сестры, да и все у них проел и пропил в тот
год, как
служил, и я вижу, что он теперь мучается.
В прошлом
году он еще
служил в одном из виднейших кавалерийских гвардейских полков, но принужден был сам подать в отставку, и все знали из каких причин.
Он все меня бил, потому что был больше чем тремя
годами старше, а я ему
служил и сапоги снимал.
Это от непривычки: если б пароходы существовали несколько тысяч
лет, а парусные суда недавно, глаз людской, конечно, находил бы больше поэзии в этом быстром, видимом стремлении судна, на котором не мечется из угла в угол измученная толпа людей, стараясь угодить ветру, а стоит в бездействии, скрестив руки на груди, человек, с покойным сознанием, что под ногами его сжата сила, равная силе моря, заставляющая
служить себе и бурю, и штиль.
Губернатору лучше бы, если б мы, минуя Нагасаки, прямо в Едо пришли: он отслужил свой
год и, сдав должность другому, прибывшему на смену, готовился отправиться сам в Едо, домой, к семейству, которое удерживается там правительством и
служит порукой за мужа и отца, чтоб он не нашалил как-нибудь на границе.
Он много рассказывал любопытного о них. Он обласкал одного чукчу, посадил его с собой обедать, и тот потом не отходил от него ни на шаг,
служил ему проводником, просиживал над ним ночью, не смыкая глаз и охраняя его сон, и расстался с ним только на границе чукотской земли. Поступите с ним грубо, постращайте его — и во сколько
лет потом не изгладите впечатления!
В окружном же суде он
служил со времени открытия судов и очень гордился тем, что он привел к присяге несколько десятков тысяч человек, и что в своих преклонных
годах он продолжал трудиться на благо церкви, отечества и семьи, которой он оставит, кроме дома, капитал не менее тридцати тысяч в процентных бумагах.
На мельнице Василий Назарыч прожил целых три дня. Он подробно рассказывал Надежде Васильевне о своих приисках и новых разведках: дела находились в самом блестящем положении и в будущем обещали миллионные барыши. В свою очередь, Надежда Васильевна рассказывала подробности своей жизни, где счет шел на гроши и копейки. Отец и дочь не могли наговориться: полоса времени в три
года, которая разделяла их,
послужила еще к большему сближению.
А между тем Виктор Николаич продолжал получать свои триста рублей в
год, хотя
служил уже не в уездном суде, а топографом при узловской межевой канцелярии.
Во-вторых, мельница Привалова и его хлебная торговля
служили только началом осуществления его гениальных планов, — ведь Привалов был герой и в качестве такового сделает чудесатам, где люди в течение тысячи
лет только хлопали ушами.
В ожидании платья Веревкин успел выспросить у Тита Привалова всю подноготную: из пансиона Тидемана он бежал два
года назад, потому что этот швейцарский профессор слишком часто прибегал к помощи своей ученой палки; затем он поступил акробатом в один странствующий цирк, с которым путешествовал по Европе, потом
служил где-то камердинером, пока счастливая звезда не привела его куда-то в Западный край, где он и поступил в настоящую ярмарочную труппу.
— Вот уж сорочины скоро, как Катю мою застрелили, — заговорила Павла Ивановна, появляясь опять в комнате. — Панихиды по ней
служу, да вот собираюсь как-нибудь
летом съездить к ней на могилку поплакать… Как жива-то была, сердилась я на нее, а теперь вот жаль! Вспомнишь, и горько сделается, поплачешь. А все-таки я благодарю бога, что он не забыл ее: прибрал от сраму да от позору.
Старец Зосима был
лет шестидесяти пяти, происходил из помещиков, когда-то в самой ранней юности был военным и
служил на Кавказе обер-офицером.