Неточные совпадения
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит
с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков,
сидит на диване.
Брата не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей живет его
брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Николай Щербацкий, двоюродный
брат Кити, в коротенькой жакетке и узких панталонах,
сидел с коньками на ногах на скамейке и, увидав Левина, закричал ему...
Наказанный
сидел в зале на угловом окне; подле него стояла Таня
с тарелкой. Под видом желания обеда для кукол, она попросила у Англичанки позволения снести свою порцию пирога в детскую и вместо этого принесла ее
брату. Продолжая плакать о несправедливости претерпенного им наказания, он ел принесенный пирог и сквозь рыдания приговаривал: «ешь сама, вместе будем есть… вместе».
Когда Левин со Степаном Аркадьичем пришли в избу мужика, у которого всегда останавливался Левин, Весловский уже был там. Он
сидел в средине избы и, держась обеими руками зa лавку,
с которой его стаскивал солдат,
брат хозяйки, за облитые тиной сапоги, смеялся своим заразительно-веселым смехом.
Но Левин ошибся, приняв того, кто
сидел в коляске, за старого князя. Когда он приблизился к коляске, он увидал рядом со Степаном Аркадьичем не князя, а красивого полного молодого человека в шотландском колпачке,
с длинными концами лент назади. Это был Васенька Весловский, троюродный
брат Щербацких — петербургско-московский блестящий молодой человек, «отличнейший малый и страстный охотник», как его представил Степан Аркадьич.
— Нет,
брат, право, заметно. На стуле ты давеча
сидел так, как никогда не
сидишь, как-то на кончике, и все тебя судорога дергала. Вскакивал ни
с того ни
с сего. То сердитый, а то вдруг рожа как сладчайший леденец отчего-то сделается. Краснел даже; особенно когда тебя пригласили обедать, ты ужасно покраснел.
— У нас, ваше сиятельство, не губерния, а уезд, а ездил-то
брат, а я дома
сидел, так и не знаю-с… Уж простите, ваше сиятельство, великодушно.
— Вот как мы
с тобой, — говорил в тот же день, после обеда Николай Петрович своему
брату,
сидя у него в кабинете: — в отставные люди попали, песенка наша спета. Что ж? Может быть, Базаров и прав; но мне, признаюсь, одно больно: я надеялся именно теперь тесно и дружески сойтись
с Аркадием, а выходит, что я остался назади, он ушел вперед, и понять мы друг друга не можем.
(Николай Петрович не послушался
брата, да и сам Базаров этого желал; он целый день
сидел у себя в комнате, весь желтый и злой, и только на самое короткое время забегал к больному; раза два ему случилось встретиться
с Фенечкой, но она
с ужасом от него отскакивала.)
— Не обижай Алешку, — просила она Любашу и без паузы, тем же тоном —
брату: — Прекрати фокусы! Налейте крепкого, Варя! — сказала она, отодвигая от себя недопитую чашку чая. Клим подозревал, что все это говорится ею без нужды и что она, должно быть, очень избалована, капризна, зла.
Сидя рядом
с ним, заглядывая в лицо его, она спрашивала...
Макаров бывал у Лидии часто, но
сидел недолго;
с нею он говорил ворчливым тоном старшего
брата,
с Варварой — небрежно и даже порою глумливо, Маракуева и Пояркова называл «хористы», а дядю Хрисанфа — «угодник московский». Все это было приятно Климу, он уже не вспоминал Макарова на террасе дачи, босым, усталым и проповедующим наивности.
Жарким летним вечером Клим застал отца и
брата в саду, в беседке; отец, посмеиваясь необычным, икающим смехом,
сидел рядом
с Дмитрием, крепко прижав его к себе; лицо Дмитрия было заплакано; он тотчас вскочил и ушел, а отец, смахивая платком капельки слез
с брюк своих, сказал Климу...
Когда Самгин очнулся, — за окном, в молочном тумане, таяло серебряное солнце, на столе сиял самовар, высоко и кудряво вздымалась струйка пара, перед самоваром
сидел,
с газетой в руках,
брат. Голова его по-солдатски гладко острижена, красноватые щеки обросли купеческой бородой; на нем крахмаленная рубаха без галстука, синие подтяжки и необыкновенно пестрые брюки.
— Врешь! Там кума моя живет; у ней свой дом,
с большими огородами. Она женщина благородная, вдова,
с двумя детьми;
с ней живет холостой
брат: голова, не то, что вот эта, что тут в углу
сидит, — сказал он, указывая на Алексеева, — нас
с тобой за пояс заткнет!
— А это… а это — мой милый и юный друг Аркадий Андреевич Дол… — пролепетал князь, заметив, что она мне поклонилась, а я все
сижу, — и вдруг осекся: может, сконфузился, что меня
с ней знакомит (то есть, в сущности,
брата с сестрой). Подушка тоже мне поклонилась; но я вдруг преглупо вскипел и вскочил
с места: прилив выделанной гордости, совершенно бессмысленной; все от самолюбия.
Этот прямой и непосредственный родственник неба,
брат, сын или племянник луны мог бы, кажется, решить, но он
сидит с своими двенадцатью супругами и несколькими стами их помощниц, сочиняет стихи, играет на лютне и кушает каждый день на новой посуде.
Вверху стола
сидел старик Корчагин; рядом
с ним,
с левой стороны, доктор,
с другой — гость Иван Иванович Колосов, бывший губернский предводитель, теперь член правления банка, либеральный товарищ Корчагина; потом
с левой стороны — miss Редер, гувернантка маленькой сестры Мисси, и сама четырехлетняя девочка;
с правой, напротив —
брат Мисси, единственный сын Корчагиных, гимназист VI класса, Петя, для которого вся семья, ожидая его экзаменов, оставалась в городе, еще студент-репетитор; потом слева — Катерина Алексеевна, сорокалетняя девица-славянофилка; напротив — Михаил Сергеевич или Миша Телегин, двоюродный
брат Мисси, и внизу стола сама Мисси и подле нее нетронутый прибор.
Старый генерал в то время, как Нехлюдов подъехал к подъезду его квартиры,
сидел в темной гостиной зa инкрустованным столиком и вертел вместе
с молодым человеком, художником,
братом одного из своих подчиненных, блюдцем по листу бумаги.
Через минуту Алеша
сидел рядом
с братом. Иван был один и обедал.
Алексей Федорович, я сбиваюсь, представьте: там теперь
сидит ваш
брат, то есть не тот, не ужасный вчерашний, а другой, Иван Федорович,
сидит и
с ней говорит: разговор у них торжественный…
— Я, кажется, теперь все понял, — тихо и грустно ответил Алеша, продолжая
сидеть. — Значит, ваш мальчик — добрый мальчик, любит отца и бросился на меня как на
брата вашего обидчика… Это я теперь понимаю, — повторил он раздумывая. — Но
брат мой Дмитрий Федорович раскаивается в своем поступке, я знаю это, и если только ему возможно будет прийти к вам или, всего лучше, свидеться
с вами опять в том самом месте, то он попросит у вас при всех прощения… если вы пожелаете.
Всего страннее казалось ему то, что
брат его, Иван Федорович, единственно на которого он надеялся и который один имел такое влияние на отца, что мог бы его остановить,
сидел теперь совсем неподвижно на своем стуле, опустив глаза и по-видимому
с каким-то даже любознательным любопытством ожидал, чем это все кончится, точно сам он был совершенно тут посторонний человек.
— Нет, сегодня она не придет, есть приметы. Наверно не придет! — крикнул вдруг Митя. — Так и Смердяков полагает. Отец теперь пьянствует,
сидит за столом
с братом Иваном. Сходи, Алексей, спроси у него эти три тысячи…
— Нашел чему приравнять! Между
братом да сестрой никакой церемонности нет, а у них как? Он встанет, пальто наденет и
сидит, ждет, покуда самовар принесешь. Сделает чай, кликнет ее, она тоже уж одета выходит. Какие тут
брат с сестрой? А ты так скажи: вот бывает тоже, что небогатые люди, по бедности, живут два семейства в одной квартире, — вот этому можно приравнять.
Когда я встретился
с ней в той роковой комнате, во мне еще не было ясного сознания моей любви; оно не проснулось даже тогда, когда я
сидел с ее
братом в бессмысленном и тягостном молчании… оно вспыхнуло
с неудержимой силой лишь несколько мгновений спустя, когда, испуганный возможностью несчастья, я стал искать и звать ее… но уж тогда было поздно.
Обед был большой. Мне пришлось
сидеть возле генерала Раевского,
брата жены Орлова. Раевский был тоже в опале
с 14 декабря; сын знаменитого Н. Н. Раевского, он мальчиком четырнадцати лет находился
с своим
братом под Бородином возле отца; впоследствии он умер от ран на Кавказе. Я рассказал ему об Огареве и спросил, может ли и захочет ли Орлов что-нибудь сделать.
Я еще
сидел в ванне, когда
с мочалками и мылом в руках влетели два стройных и ловких красавчика,
братья Дуровы, члены-любители нашего гимнастического общества.
В карцере, действительно, уже
сидело несколько человек, в том числе мой старший
брат. Я
с гордостью вошел в первый раз в это избранное общество, но
брат тотчас же охладил меня, сказав
с презрением...
Я опять в первый раз услыхал, что я — «воспитанный молодой человек», притом «из губернии», и это для меня была приятная новость. В это время послышалось звяканье бубенчиков. По мосту и затем мимо нас проехала небольшая тележка, запряженная круглой лошадкой; в тележке
сидели обе сестры Линдгорст, а на козлах, рядом
с долговязым кучером, — их маленький
брат. Младшая обернулась в нашу сторону и приветливо раскланялась. Старшая опять надменно кивнула головой…
Знакомство
с барчуками продолжалось, становясь всё приятней для меня. В маленьком закоулке, между стеною дедова дома и забором Овсянникова, росли вяз, липа и густой куст бузины; под этим кустом я прорезал в заборе полукруглое отверстие,
братья поочередно или по двое подходили к нему, и мы беседовали тихонько,
сидя на корточках или стоя на коленях. Кто-нибудь из них всегда следил, как бы полковник не застал нас врасплох.
Сидя у окна, снова беременная, серая,
с безумными, замученными глазами, она кормила
брата Сашу и смотрела на меня, открыв рот, как рыба.
Молодые люди оставались в саду. Студент, подостлав под себя свитку и заломив смушковую шапку, разлегся на траве
с несколько тенденциозною непринужденностью. Его старший
брат сидел на завалинке рядом
с Эвелиной. Кадет в аккуратно застегнутом мундире помещался
с ним рядом, а несколько в стороне, опершись на подоконник,
сидел, опустив голову, слепой; он обдумывал только что смолкшие и глубоко взволновавшие его споры.
На Чистом болоте духовный
брат Конон спасался
с духовкою сестрой Авгарью только пока, — оставаться вблизи беспоповщинских скитов ему было небезопасно. Лучше бы всего уехать именно зимой, когда во все концы скатертью дорога, но куда поволокешься
с ребенком на руках? Нужно было «сождать», пока малыш подрастет, а тогда и в дорогу. Собственно говоря, сейчас Конон чувствовал себя прекрасно.
С ним не было припадков прежнего религиозного отчаяния, и часто,
сидя перед огоньком в каменке, он сам удивлялся себе.
В Тобольске состоялся приговор над скопцами. Между прочими приговоренными к ссылке в Туруханск — два
брата Гавасины, которые в малолетстве приобщены к этой секте, не сознательно сделались жертвами и потом никаких сношений
с сектаторами не имели. Мать послала в нынешнем месяце просьбу к министру юстиции. Шепните, кому следует, за этих бедных людей. Если потребуют дело в сенат, то все будет ясно. Приговоренные
сидят в тюменском остроге…
Сидя под освежительной тенью, на берегу широко и резво текущей реки, иногда
с удочкой в руке, охотно слушала она мое чтение; приносила иногда свой «Песенник», читала сама или заставляла меня читать, и как ни были нелепы и уродливы эти песни, принадлежавшие Сумарокову
с братией, но читались и слушались они
с искренним сочувствием и удовольствием.
Часов в десять утра к тому же самому постоялому двору, к которому Вихров некогда подвезен был на фельдъегерской тележке, он в настоящее время подъехал в своей коляске четверней. Молодой лакей его Михайло, бывший некогда комнатный мальчик, а теперь малый лет восемнадцати, франтовато одетый,
сидел рядом
с ним. Полагая, что все злокачества Ивана произошли оттого, что он был крепостной, Вихров отпустил Михайлу на волю (он был родной
брат Груши) и теперь держал его как нанятого.
— Это — естественно! — воскликнул Егор. — А насчет Павла вы не беспокойтесь, не грустите. Из тюрьмы он еще лучше воротится. Там отдыхаешь и учишься, а на воле у нашего
брата для этого времени нет. Я вот трижды
сидел и каждый раз, хотя и
с небольшим удовольствием, но
с несомненной пользой для ума и сердца.
Да вот
с той поры и
сижу, братец ты мой, в эвтим месте, в остроге каменном, за решетками за железными, живу-поживаючи, хлеб-соль поедаючи, о грехах своих размышляючи… А веселое,
брат, наше житье — право-ну!"
Ух, как скучно! пустынь, солнце да лиман, и опять заснешь, а оно, это течение
с поветрием, опять в душу лезет и кричит: «Иван! пойдем,
брат Иван!» Даже выругаешься, скажешь: «Да покажись же ты, лихо тебя возьми, кто ты такой, что меня так зовешь?» И вот я так раз озлобился и
сижу да гляжу вполсна за лиман, и оттоль как облачко легкое поднялось и плывет, и прямо на меня, думаю: тпру, куда ты, благое, еще вымочишь!
— Ну, стало быть, не так их мазали, как прописано. Потому, если б их настояще мазали, так они бы и сейчас в этой самой Версали
сидели, и ничего бы ты
с ними не поделал… ау,
брат!
Княгиня Вера
с неприятным чувством поднялась на террасу и вошла в дом. Она еще издали услышала громкий голос
брата Николая и увидела его высокую, сухую фигуру, быстро сновавшую из угла в угол. Василий Львович
сидел у ломберного стола и, низко наклонив свою стриженую большую светловолосую голову, чертил мелком по зеленому сукну.
—
С вами? Вы давеча хорошо
сидели и вы… впрочем, всё равно… вы на моего
брата очень похожи, много, чрезвычайно, — проговорил он покраснев, — он семь лет умер; старший, очень, очень много.
— Хитер же ты,
брат! — перебил Перстень, ударив его по плечу и продолжая смеяться, — только меня-то напрасно надувать вздумал! Садись
с нами, — прибавил он, придвигаясь к столу, — хлеб да соль! На тебе ложку, повечеряем; а коли можно помочь князю, я и без твоих выдумок помогу. Только как и чем помочь? Ведь князь-то в тюрьме
сидит?
Недавно два такие голодные «жадника» — родные
братья, рослые ребята
с Оки,
сидя друг против друга за котлом каши, оба вдруг покатились и умерли.
— Э, вы совсем не то говорите, что надо. Если бы вы захотели, я повел бы вас в нашу синагогу… Ну, вы увидели бы, какая у нас хорошая синагога. А наш раввин здесь в таком почете, как и всякий священник. И когда его вызывали на суд, то он
сидел с их епископом, и они говорили друг
с другом… Ну, совсем так, как двоюродные
братья.
Живет какой-нибудь судья, прокурор, правитель и знает, что по его приговору или решению
сидят сейчас сотни, тысячи оторванных от семей несчастных в одиночных тюрьмах, на каторгах, сходя
с ума и убивая себя стеклом, голодом, знает, что у этих тысяч людей есть еще тысячи матерей, жен, детей, страдающих разлукой, лишенных свиданья, опозоренных, тщетно вымаливающих прощенья или хоть облегченья судьбы отцов, сыновей, мужей,
братьев, и судья и правитель этот так загрубел в своем лицемерии, что он сам и ему подобные и их жены и домочадцы вполне уверены, что он при этом может быть очень добрый и чувствительный человек.
«А тот-то, подлец,
с бороденкой-то, — прибавлял он, — ни жив ни мертв
сидит, спрятался; да только врешь,
брат, не спрячешься!» Долго не думая, Степан Алексеевич поворотил опять на дорогу и прискакал в Степанчиково, разбудил дядю, Мизинчикова, наконец, и меня.
С месяц тому назад сразу шесть человек вытянулись: два
брата как друг против друга
сидели, евши кашу, так оба и покатились.
Я как-то зашел в комнату Саши — он жил совершенно отдельно на антресолях. Там
сидели Саша, Н.А. Назимова, Левашов, оба неразлучные
братья Васильевы и наш гимназист седьмого класса, тоже народник, Кичин, пили домашнюю поляничную наливку и шумно разговаривали. Дали мне рюмку наливки, и Наталья Александровна усадила меня рядом
с собой на диван.
Его мамаша, Ольга Ивановна, вдова коллежского секретаря и родная сестра Кузьмичова, любившая образованных людей и благородное общество, умолила своего
брата, ехавшего продавать шерсть, взять
с собою Егорушку и отдать его в гимназию; и теперь мальчик, не понимая, куда и зачем он едет,
сидел на облучке рядом
с Дениской, держался за его локоть, чтоб не свалиться, и подпрыгивал, как чайник на конфорке.