И именно таким, как Прелин. Я
сижу на кафедре, и ко мне обращены все детские сердца, а я, в свою очередь, знаю каждое из них, вижу каждое их движение. В числе учеников сидит также и Крыштанович. И я знаю, что нужно сказать ему и что нужно сделать, чтобы глаза его не были так печальны, чтобы он не ругал отца сволочью и не смеялся над матерью…
Неточные совпадения
Я взошел
на кафедру. Ловецкий
сидел возле неподвижно, положа руки
на ноги, как Мемнон или Озирис, и боялся… Я шепнул ему...
На кафедре сидел маленький, круглый Сербинов, человек восточного типа, с чертами ожиревшей хищной птицы.
Едва, как отрезанный, затих последний слог последнего падежа, — в классе, точно по волшебству, новая перемена.
На кафедре опять
сидит учитель, вытянутый, строгий, чуткий, и его блестящие глаза, как молнии, пробегают вдоль скамей. Ученики окаменели. И только я, застигнутый врасплох, смотрю
на все с разинутым ртом… Крыштанович толкнул меня локтем, но было уже поздно: Лотоцкий с резкой отчетливостью назвал мою фамилию и жестом двух пальцев указал
на угол.
А между тем революция кончилась; Марис и Фрейлиграт
сидели за конторками у лондонских банкиров; Роберта Блюма уже не было
на свете, и старческие трепетания одряхлевшей немецкой Европы успокоились под усмиряющие песни публицистов и философов 1850 года. Все было тихо, и германские владельцы думали, что сделать с скудной складчиной, собранной
на отстройку кельнской
кафедры?
И охота была Старосмыслову"периоды"сочинять! Добро бы философию преподавал, или занимал бы
кафедру элоквенции, [красноречия] а то — на-тко! старший учитель латинского языка! да что выдумал! Уж это самое последнее дело, если б и туда эта язва засела! Возлюбленнейшие чада народного просвещения — и те сбрендили!
Сидел бы себе да в Корнелие Непоте копался — так нет, подавай ему Тацита! А хочешь Тацита — хоти и Пинегу… предатель!
На эстраде, рядом с
кафедрой,
сидела на стеклянном столе, тяжко дыша и серея,
на блюде влажная лягушка величиною с кошку.
Вероятно, эти блуждания заняли немало времени, потому что, когда я нашла, наконец, свой класс, там уже шел урок,
на кафедре сидел маленький человечек с язвительными, рысьими глазками и жидкой козлиной бородкой, которую он поминутно щипал.
Женщин (имевших с Третьей республики свободный вход всюду) тогда в Сорбонну не пускали. Зато в College de France они были «personae gratae». Им отводили в больших аудиториях все места
на эстраде, вокруг
кафедры, куда мужчин ни под каким видом не пускали. Они могли
сидеть и внизу, в аудитории, где им угодно.
— А ты послушай… Я тебе представлю. Точно живой он передо мною
сидит. Влезет
на кафедру… знаете… тово немножко… Табачку нюхнул, хе, хе! Помните хехеканье-то? „Господа, — он сильнее стал упирать
на „о“, — сегодняшнюю лексию мы посвятим сервитутам. А? хе, хе! Великолепнейший институт!“
Навстречу ему вереница мальчишек, занимавшихся гимнастическими играми, вероятно, после умственных трудов, ибо некоторые,
сидя чехардою
на своих товарищах, читали с них, будто с
кафедры, заданную лекцию; другие искусно перекидывались бомбами, начиненными порохом премудрости, или просто книжками и тетрадями.
И все, дураки, идите в угол, пока я, умный, буду здесь
на кафедре сидеть и возноситься.