Неточные совпадения
Шаркали по крыше тоскливые вьюги, за дверью на чердаке гулял-гудел ветер, похоронно пело в трубе, дребезжали вьюшки, днем каркали
вороны, тихими ночами с поля доносился заунывный вой волков, — под эту музыку и росло
сердце.
Согласилась со мной, что мы при третьем коне,
вороном, и при всаднике, имеющем меру в руке своей, так как всё в нынешний век на мере и на договоре, и все люди своего только права и ищут: «мера пшеницы за динарий и три меры ячменя за динарий»… да еще дух свободный и
сердце чистое, и тело здравое, и все дары божии при этом хотят сохранить.
Стан высокий, стройный и роскошный, античная грудь, античные плечи, прелестная ручка, волосы черные, черные как
вороново крыло, и кроткие, умные голубые глаза, которые так и смотрели в душу, так и западали в
сердце, говоря, что мы на все смотрим и все видим, мы не боимся страстей, но от дерзкого взора они в нас не вспыхнут пожаром.
Лентовским любовались, его появление в саду привлекало все взгляды много лет, его гордая стремительная фигура поражала энергией, и никто не знал, что, прячась от ламп Сименса и Гальске и ослепительных свечей Яблочкова, в кустах, за кассой, каждый день, по очереди, дежурят три черных
ворона, три коршуна, «терзающие
сердце Прометея»…
Лентовским любовались, его появление в саду привлекало все взгляды, его гордая фигура поражала энергией, и никто не знал, что, прячась от ламп Сименса и Гальске и ослепительных свечей Яблочкова в кустах за кассой, каждый день дежурят три черных
ворона, три коршуна, «терзающие
сердце Прометея».
Вспомнила! ноженьки стали,
Силюсь идти, а нейду!
Думала я, что едва ли
Прокла в живых я найду…
Нет! не допустит Царица Небесная!
Даст исцеленье икона чудесная!
Я осенилась крестом
И побежала бегом…
Сила-то в нем богатырская,
Милостив Бог, не умрет…
Вот и стена монастырская!
Тень уж моя головой достает
До монастырских ворот.
Я поклонилася земным поклоном,
Стала на ноженьки, глядь —
Ворон сидит на кресте золоченом,
Дрогнуло
сердце опять!
Сильно бились
сердца их, стесненные непонятным предчувствием, они шли, удерживая дыхание, скользя по росистой траве, продираясь между коноплей и вязких гряд, зацепляя поминутно ногами или за кирпич или за хворост;
вороньи пугалы казались им людьми, и каждый раз, когда полевая крыса кидалась из-под ног их, они вздрагивали, Борис Петрович хватался за рукоятку охотничьего ножа, а Юрий за шпагу… но, к счастию, все их страхи были напрасны, и они благополучно приближились к темному овину; хозяйка вошла туда, за нею Борис Петрович и Юрий; она подвела их к одному темному углу, где находилось два сусека, один из них с хлебом, а другой до половины наваленный соломой.
И тяжкие обиды и жгучие слезы, стоны и разрывающая
сердце скорбь по нежно любимой единственной дочери, которая теперь, в ее юном возрасте, как голубка бьется в развращенных объятиях алчного
ворона, все это звало старика Байцурова к мщению; но у него, как у бедного дворянина, не было ни вьюгоподобных коней, ни всадников, способных стать грудь против груди с плодомасовскою ордою, ни блестящих бердышей и самопалов, какие мотались у тех за каждыми тороками, и, наконец, — у тех впереди было четырнадцать часов времени, четырнадцать часов, в течение которых добрые кони Плодомасова могли занести сокровище бедной четы, их нежную, их умную дочку, более чем за половину расстояния, отделяющего Закромы от Плодомасовки.
Бессеменов. Битый час говорю я вам… детки мои милые, а, видно, нет у меня таких слов, чтобы
сердца вашего коснулись… Один спиной меня слушает, другая ходит, как
ворона по забору.
Услыша ласковое ржанье
Желанных
вороных коней,
Чье
сердце, полное вниманья,
Тут не запрыгало сильней?
Забыта жаркая перина…
«Малашка, дура, Катерина,
Скорее туфли и платок!
Да где Иван? какой мешок!
Два года ставни отворяют…»
Вот ставни настежь. Целый дом
Трет стекла тусклые сукном —
И любопытно пробегают
Глаза опухшие девиц
Ряды суровых, пыльных лиц.
И когда они так лежат и надрываются, Хапун, как большой
ворон, влетает в горницу; все слышат, как от его крыльев холод идет по
сердцам, а тот, которого он высмотрел ранее, чувствует, как в его спину впиваются чортовы когти.
Передо мной, точно живой, встал образ «убивца», с угрюмыми чертами, со страдальческою складкой между бровей, с затаенною думой в глазах. «Скликает
воронья на мою головушку, проклятый!» — вспомнилось мне его тоскливое предчувствие.
Сердце у меня сжалось. Теперь это
воронье кружилось над его угасшими очами в темном логу, и прежде уже омрачившем его чистую жизнь своею зловещею тенью.
Бывало, в ночь глухую,
Тая в груди отвагу злую,
Летим на тройке
вороных,
Потешно
сердцу удалых!
Мы, мразный ветр в себя вдыхая,
О прошлом вовсе забывая,
Поем, и свищем, и стрелой
Летим над снежной глубиной.
Маленький офицерик оглядывает меня, раскрыв рот, как голодный
вороний птенец, нижние чины смотрят строго и внимательно. Ротмистр пишет. Скрипит перо, царапая меня по
сердцу.
Веселость, конечно, отличное свойство, никто в этом не сомневается. При всем том, можно ручаться чем угодно, что поговорка: «Хорошего понемножку» вырвалась в первый раз (вырвалось даже с
сердцем, я уверен) у человека, которому случилось провести целый день с весельчаком. Дело в том, что весельчаки, с которыми не скучно, почти так же редки, как белые
вороны, черные тюльпаны, настоящие альбиносы и прочие исключительные явления природы.
Если бы он поцеловал ее, Ниночка открыла бы ему все свое маленькое, но уже изболевшееся
сердце, в котором то пели маленькие, веселые птички, то каркали черные
вороны, как писала она в своем дневнике.
Не об одной любви
сердце сердцу весть подает, тайный
ворон тем же
сердцем чуется.
Ворона была противная, злющая, но ей перебили крыло и лапку, и этого было достаточно, чтобы разжалобить
сердца сердобольных девочек.
Там я была сама себе госпожа. Выпустив поводья и вцепившись в черную гриву моего
вороного, я изредка покрикивала: «Айда, Шалый, айда! [Айда — вперед на языке горцев.]» — и он несся, как вихрь, не обращая внимания на препятствия, встречающиеся на дороге. Он скакал тем бешеным галопом, от которого захватывает дух и
сердце бьется в груди, как подстреленная птичка.
Хоть и говорила она Ксении Яковлевне, что легче было бы ей, если бы умер он, но все же сильно сжимала ее
сердце мысль, что, быть может, действительно лежит где-нибудь ее Яшенька мертвым,
вороны черные глаза ему клюют, звери дикие косточки обгладывают белые. Холодом всю обдавало девушку. «Пусть лучше в Москве погуляет, да сюда вернется, чем такое страшное приключится с ним», — думала она.
То
ворон клюет ему утробу и, вынув
сердце, каркает и хохочет над ним.