Николаев. Думаю, для старого друга нельзя не сделать, а уж знал, что будет гадость… Да, думаю, что ж? меня какой-нибудь писака-мальчишка не может же оскорбить: поехал. Хорошо. Разлетелись мы с Софьей Андреевой — никого нет, один шафер… Квартира —
свиной хлев чище! — веревки на полу валяются, и какой-то его друг, такой же невежа, как он, чуть не в халате, да его родня — протоколист какой-то… Что же вы думаете? Повернулся спиной, ушел, надел шляпу и поехали!
Приходит наутре другого дня Парфений, говорит игумну: «Ну вот, отче святый, теперь у тебя в кельях-то и чистенько, а в боковуше как есть
свиной хлев, не благословишь ли и там подмыть?» — «Как знаешь», — ответил игумен, а сам за лестовку да за умную молитву [Умная молитва — мысленная, без слов.].
Неточные совпадения
Было у них два
хлева, где стояли Терешкина лошадь и корова Пестренка, под навесом красовалась новая телега, под другим жили овцы, а в огороде была устроена особая загородка для
свиней.
Свинья. А по-моему, так и без того у нас свободы по горло. Вот я безотлучно в
хлеву живу — и горюшка мало! Что мне! Хочу — рылом в корыто уткнусь, хочу — в навозе кувыркаюсь… какой еще свободы нужно! (Авторитетно.)Изменники вы, как я на вас погляжу… ась?
На этом colloquium был прерван. Далее я ничего не мог разобрать, потому что в
хлеву поднялся такой гвалт, что до слуха моего лишь смутно долетало: «правда ли, что в университете…», «правда ли, что на женских курсах…» В одно мгновение ока Правда была опутана целой сетью дурацки предательских подвохов, причем всякая попытка распутать эту сеть встречалась чавканьем
свиньи и грохотом толпы: давай, братцы, ее своим судом судить… народным!!
Свинья. Так ли, полно? Никаких я солнцев, живучи в
хлеву, словно не видывала?
Проезжему человеку сдается, что тут пожирается несметное количество пирогов с начинкой и другого серьезного харча, что в
хлевах отпаиваются белоснежные поросята и откармливаются к розговинам неподвижные от жира
свиньи, что на дворе гуляют стада кур, а где-нибудь, в наполненной водой яме, полощутся утки.
В комнате я один, на столе пустая посуда, а из окна дует холодом и сыплет снег. Окно было разбито, стекла валялись на полу. Дворник стучал по раме, забивая окно доской. Оказалось, что
свинья, случайно выпущенная из
хлева извозчиком, выдавила боком мое окно.
— Я вам дам за него бурую
свинью, ту самую, что я откормил в сажу. [Саж —
хлев, в котором откармливают
свиней.] Славная
свинья! Увидите, если на следующий год она не наведет вам поросят.
Кормление
свиней считалось обидным и тяжелым наказанием: йоркширы помещались в темном, тесном
хлеве, и когда человек вносил к ним ведра корма, они подкатывались под ноги ему, толкали его тупыми мордами, редко кто выдерживал эти тяжелые любезности, не падая в грязь
хлева.
Войдя в
хлев, нужно было тотчас же прислониться спиною к стене его, разогнать зверей пинками и, быстро вылив пойло в корыто, скорее уходить, потому что рассерженные ударами
свиньи кусались. Но было гораздо хуже, когда Егорка, отворив дверь в мастерскую, возглашал загробным голосом...
Это значило, что выпущенные на двор животные разыгрались и не хотят идти в
хлев. Вздыхая и ругаясь, на двор выбегало человек пять рабочих, и начиналась — к великому наслаждению хозяина — веселая охота; сначала люди относились к этой дикой гоньбе с удовольствием, видя в ней развлечение, но скоро уже задыхались со зла и усталости; упрямые
свиньи, катаясь по двору, как бочки, то и дело опрокидывали людей, а хозяин смотрел и, впадая в охотницкое возбуждение, подпрыгивал, топал ногами, свистел и визжал...
Философ, оставшись один, в одну минуту съел карася, осмотрел плетеные стены
хлева, толкнул ногою в морду просунувшуюся из другого
хлева любопытную
свинью и поворотился на другой бок, чтобы заснуть мертвецки. Вдруг низенькая дверь отворилась, и старуха, нагнувшись, вошла в
хлев.
С десяток
свиней и несколько баранов тоже еще не привыкли к новоселью, устроенному для них старым корветским плотником, которого матросы почтительно звали «Федосей Митричем», в виде
хлевов из досок, и, несмотря на обильный корм и свежую траву, добытую из Порто-Прайя, беспокойно хрюкали и блеяли.
Дай тебе Царица Небесная жить сто годов, нажить сто коров, меренков стаю, овец полон
хлев,
свиней подмостье, кошек шесток…
Не успел осторожно шагавший казак Керасенко отворить
хлев, где горестно завывала недовольная причиняемым ей беспокойством
свинья, как на него из непроглядной темноты упало что-то широкое да мягкое, точно возовая дерюга, и в ту же минуту казака что-то стукнуло в загорбок, так что он упал на землю и насилу выпростался. Удостоверившись, что
свинья цела и лежит на своем месте, Керасенко припер ее покрепче и пошел к хате досыпать ночь.