Неточные совпадения
Проходя через первую гостиную, Левин встретил
в дверях графиню
Боль,
с озабоченным и строгим лицом что-то приказывавшую слуге. Увидав Левина, она улыбнулась и попросила его
в следующую маленькую гостиную, из которой слышались
голоса.
В этой гостиной сидели на креслах две дочери графини и знакомый Левину московский полковник. Левин подошел к ним, поздоровался и сел подле дивана, держа шляпу на колене.
Плач бедной, чахоточной, сиротливой Катерины Ивановны произвел, казалось, сильный эффект на публику. Тут было столько жалкого, столько страдающего
в этом искривленном
болью, высохшем чахоточном лице,
в этих иссохших, запекшихся кровью губах,
в этом хрипло кричащем
голосе,
в этом плаче навзрыд, подобном детскому плачу,
в этой доверчивой, детской и вместе
с тем отчаянной мольбе защитить, что, казалось, все пожалели несчастную. По крайней мере Петр Петрович тотчас же пожалел.
Дмитрий встретил его
с тихой, осторожной, но все-таки
с тяжелой и неуклюжей радостью, до
боли крепко схватил его за плечи жесткими пальцами, мигая, улыбаясь, испытующе заглянул
в глаза и сочным
голосом одобрительно проговорил...
— Поздравляю
с новорожденной! — заговорила Вера развязно,
голосом маленькой девочки, которую научила нянька — что сказать мамаше утром
в день ее ангела, поцеловала руку у бабушки — и сама удивилась про себя, как память подсказала ей, что надо сказать, как язык выговорил эти слова! — Пустое! ноги промочила вчера, голова
болит! —
с улыбкой старалась договорить она.
— Любовь прошла, Митя! — начала опять Катя, — но дорого до
боли мне то, что прошло. Это узнай навек. Но теперь, на одну минутку, пусть будет то, что могло бы быть, —
с искривленною улыбкой пролепетала она, опять радостно смотря ему
в глаза. — И ты теперь любишь другую, и я другого люблю, а все-таки тебя вечно буду любить, а ты меня, знал ли ты это? Слышишь, люби меня, всю твою жизнь люби! — воскликнула она
с каким-то почти угрожающим дрожанием
в голосе.
Первый осужденный на кнут громким
голосом сказал народу, что он клянется
в своей невинности, что он сам не знает, что отвечал под влиянием
боли, при этом он снял
с себя рубашку и, повернувшись спиной к народу, прибавил: «Посмотрите, православные!»
И когда пришел настоящий час, стало у молодой купецкой дочери, красавицы писаной, сердце
болеть и щемить, ровно стало что-нибудь подымать ее, и смотрит она то и дело на часы отцовские, аглицкие, немецкие, — а все рано ей пускаться
в дальний путь; а сестры
с ней разговаривают, о том о сем расспрашивают, позадерживают; однако сердце ее не вытерпело: простилась дочь меньшая, любимая, красавица писаная, со честным купцом, батюшкой родимыим, приняла от него благословение родительское, простилась
с сестрами старшими, любезными, со прислугою верною, челядью дворовою и, не дождавшись единой минуточки до часа урочного, надела золот перстень на правый мизинец и очутилась во дворце белокаменном, во палатах высокиих зверя лесного, чуда морского, и, дивуючись, что он ее не встречает, закричала она громким
голосом: «Где же ты мой добрый господин, мой верный друг?
С неумолимой, упорной настойчивостью память выдвигала перед глазами матери сцену истязания Рыбина, образ его гасил
в ее голове все мысли,
боль и обида за человека заслоняли все чувства, она уже не могла думать о чемодане и ни о чем более. Из глаз ее безудержно текли слезы, а лицо было угрюмо и
голос не вздрагивал, когда она говорила хозяину избы...
Он повторил это слово сдавленным
голосом, точно оно вырвалось у него
с болью и усилием. Я чувствовал, как дрожала его рука, и, казалось, слышал даже клокотавшее
в груди его бешенство. И я все ниже опускал голову, и слезы одна за другой капали из моих глаз на пол, но я все повторял едва слышно...
Во время сенокоса у меня
с непривычки
болело все тело; сидя вечером на террасе со своими и разговаривая, я вдруг засыпал, и надо мною громко смеялись. Меня будили и усаживали за стол ужинать, меня одолевала дремота, и я, как
в забытьи, видел огни, лица, тарелки, слышал
голоса и не понимал их. А вставши рано утром, тотчас же брался за косу или уходил на постройку и работал весь день.
Я проснулся утром
с головною
болью и долгое время ничего не понимал, а только смотрел
в потолок. Вдруг слышу
голос Прокопа: «Господи Иисусе Христе! да где же мы?»
Он очнулся ночью. Все было тихо; из соседней большой комнаты слышалось дыхание спящих больных. Где-то далеко монотонным, странным
голосом разговаривал сам
с собою больной, посаженный на ночь
в темную комнату, да сверху, из женского отделения, хриплый контральто пел какую-то дикую песню. Больной прислушивался к этим звукам. Он чувствовал страшную слабость и разбитость во всех членах; шея его сильно
болела.
«Внешние впечатления, говорит Бок (стр. 506), не производят
в младенце ощущений или
боли, потому что орган ощущения и сознания, то есть мозг, ещё неспособен к деятельности. Крик дитяти происходит без всякого сознания, вследствие того, что раздражённые чувствительные нервы действуют на нервы органа
голоса. Только впоследствии,
с развитием мозга, появляется сознание и ощущения».
В десять лет (
с начала 60-х годов, когда я стал его видать
в публике) он не особенно постарел, и никто бы не мог ожидать, что он будет так мученически страдать. Но
в нем и тогда вы сейчас же распознавали человека, прошедшего через разные болезни.
Голос у него был уже слабый, хриплый, прямо показывающий, что он сильно
болел горлом. Его долго считали"грудным", и
в Риме он жил
в конце 50-х годов только для поправления здоровья.
Теперь ему тяжело становится ходить, потому что от простуды он чувствует, что
боль в ногах, которую он называет глидерзухт,
с каждым годом усиливается и что глаза и
голос его становятся слабее.
— Говорите же! —
с какой-то внутренней
болью в голосе вскрикнула княжна.
— Только не это!.. — крикнул
с невыносимою
болью в голосе Борис Иванович.
— Что ты, Юрген, душечка,
в уме ли? — сказала старуха нежным
голосом, вынув из-за пазухи бутылку
с водкою и показав ее чухонцу. — Голова
болит? полечим.
— Но кто сказал тебе все это, кто научил тебя так действовать?.. —
с невероятною
болью в голосе прервал ее Савин.
«Кто они? Зачем они? Чтó им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени.
Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо,
в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих
голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались
с чувством
боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, — это они-то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо
в его разломанной руке и плече. Чтоб избавиться от них, он закрыл глаза.