Неточные совпадения
Ныне,
роясь в глуповском городском архиве, я случайно напал на довольно объемистую связку тетрадей, носящих общее название «Глуповского Летописца», и, рассмотрев их, нашел, что они могут служить немаловажным подспорьем
в деле осуществления моего намерения.
Всякий
рылся около своего дома и чего-то искал; многие
в самом
деле доискивались и крестились.
Латынь из моды вышла ныне:
Так, если правду вам сказать,
Он знал довольно по-латыни,
Чтоб эпиграфы разбирать,
Потолковать об Ювенале,
В конце письма поставить vale,
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.
Он
рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли;
Но
дней минувших анекдоты,
От Ромула до наших
дней,
Хранил он
в памяти своей.
А как
дело ведет? — берет десяти-двадцатирублевые вещи, набивает ими карман,
роется в бабьей укладке,
в тряпье, — а
в комоде,
в верхнем ящике,
в шкатулке, одних чистых денег на полторы тысячи нашли, кроме билетов!
До вечера: как не до вечера! Только на третий
день после того вечера мог я взяться за перо. Теперь вижу, что адмирал был прав, зачеркнув
в одной бумаге,
в которой предписывалось шкуне соединиться с фрегатом, слово «непременно». «На море непременно не бывает», — сказал он. «На парусных судах», — подумал я. Фрегат
рылся носом
в волнах и ложился попеременно на тот и другой бок. Ветер шумел, как
в лесу, и только теперь смолкает.
— Я не буду говорить о себе, а скажу только о вас. Игнатий Львович
зарывается с каждым
днем все больше и больше. Я не скажу, чтобы его курсы пошатнулись от того
дела, которое начинает Привалов; но представьте себе:
в одно прекрасное утро Игнатий Львович серьезно заболел, и вы… Он сам не может знать хорошенько собственные
дела, и
в случае серьезного замешательства все состояние может уплыть, как вода через прорванную плотину. Обыкновенная участь таких людей…
— Ну, господа, теперь ваш, ваш вполне. И… если б только не все эти мелочи, то мы бы сейчас же и сговорились. Я опять про мелочи. Я ваш, господа, но, клянусь, нужно взаимное доверие — ваше ко мне и мое к вам, — иначе мы никогда не покончим. Для вас же говорю. К
делу, господа, к
делу, и, главное, не
ройтесь вы так
в душе моей, не терзайте ее пустяками, а спрашивайте одно только
дело и факты, и я вас сейчас же удовлетворю. А мелочи к черту!
Но каким образом умудрился вор украсть ночью, из запертой конюшни, Малек-Аделя? Малек-Аделя, который и
днем никого чужого к себе не подпускал, — украсть его без шума, без стука? И как растолковать, что ни одна дворняжка не пролаяла? Правда, их было всего две, два молодых щенка, и те от холоду и голоду
в землю
зарывались — но все-таки!
Днем он бродил по окраинам города, не рискуя проникать
в центральные части; с наступлением ночи уходил за заставу и летом ночевал
в канаве, а зимой
зарывался в сенной стог.
— Я выпустила его, — сказала она, испугавшись и дико осматривая стены. — Что я стану теперь отвечать мужу? Я пропала. Мне живой теперь остается
зарыться в могилу! — и, зарыдав, почти упала она на пень, на котором сидел колодник. — Но я спасла душу, — сказала она тихо. — Я сделала богоугодное
дело. Но муж мой… Я
в первый раз обманула его. О, как страшно, как трудно будет мне перед ним говорить неправду. Кто-то идет! Это он! муж! — вскрикнула она отчаянно и без чувств упала на землю.
На следующий
день он не пришел на уроки, и я сидел рядом с его пустым местом, а
в моей голове
роились воспоминания вчерашнего и смутные вопросы.
Тогда они
делили лапти, отдавая нам половину, и — начинался бой. Обыкновенно они выстраивались на открытом месте, мы, с визгом, носились вокруг их, швыряя лаптями, они тоже выли и оглушительно хохотали, когда кто-нибудь из нас на бегу
зарывался головою
в песок, сбитый лаптем, ловко брошенным под ноги.
Однако большая глубина снежного покрова
в первый же
день сильно утомила людей и собак. Нарты приходилось тащить главным образом нам самим. Собаки
зарывались в сугробах, прыгали и мало помогали. Они знали, как надо лукавить: ремень, к которому они были припряжены, был чуть только натянут,
в чем легко можно было убедиться, тронув его рукой. Хитрые животные оглядывались и лишь только замечали, что их хотят проверить, делали вид, что стараются.
Бывало, сидит он
в уголку с своими «Эмблемами» — сидит… сидит;
в низкой комнате пахнет гераниумом, тускло горит одна сальная свечка, сверчок трещит однообразно, словно скучает, маленькие стенные часы торопливо чикают на стене, мышь украдкой скребется и грызет за обоями, а три старые
девы, словно Парки, молча и быстро шевелят спицами, тени от рук их то бегают, то странно дрожат
в полутьме, и странные, также полутемные мысли
роятся в голове ребенка.
— Наплюй на него, Наташка… Это он от денег озорничать стал. Погоди, вот мы с Тарасом обыщем золото… Мы сейчас у Кожина
в огороде робим. Золото нашли… Вся Тайбола ума решилась, и все кержаки по своим огородам
роются, а конторе это обидно. Оников-то штейгеров своих послал
в Тайболу: наша, слышь, дача. Что греха у них, и не расхлебать… До драки
дело доходило.
Вообще происходило что-то непонятное, странное, и Нюрочка даже поплакала,
зарывшись с головой под свое одеяло. Отец несколько
дней ходил грустный и ни о чем не говорил с ней, а потом опять все пошло по-старому. Нюрочка теперь уже начала учиться, и
в ее комнате стоял особенный стол с ее книжками и тетрадками. Занимался с ней по вечерам сам Петр Елисеич, — придет с фабрики, отобедает, отдохнет, напьется чаю и скажет Нюрочке...
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного не смел; и если когда-то позволил себе смелость
в отношении горничной, то
в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы
в пустыню от стыда,
зарылся бы навеки
в своих Новоселках, если бы только узнал, что она его подозревает
в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом все
дело у них разыгрывалось на разговорах, и то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
Другой же сын их был
в это время занят совсем другим и несколько даже странным
делом: он болтал палкой
в помойной яме; с месяц тому назад он
в этой же помойне, случайно
роясь, нашел и выудил серебряную ложку, и с тех пор это сделалось его любимым занятием.
Ходишь этак по комнате, ходишь целый
день, а мысли самые милые, самые разнообразные так и
роятся, так и
роятся в голове…
Лишившись жены, Петр Михайлыч не
в состоянии был расстаться с Настенькой и вырастил ее дома. Ребенком она была страшная шалунья: целые
дни бегала
в саду,
рылась в песке, загорала, как только может загореть брюнеточка, прикармливала с реки гусей и бегала даже с мещанскими мальчиками
в лошадки. Ходившая каждый
день на двор к Петру Михайлычу нищая, встречая ее, всегда говорила...
Жизнь Александра разделялась на две половины. Утро поглощала служба. Он
рылся в запыленных
делах, соображал вовсе не касавшиеся до него обстоятельства, считал на бумаге миллионами не принадлежавшие ему деньги. Но порой голова отказывалась думать за других, перо выпадало из рук, и им овладевала та сладостная нега, на которую сердился Петр Иваныч.
Вот тогда еще узнал я о казни на Болоте —
рылся у нас
в архивах, хотел
в Москву ехать, куда донские
дела того времени были от нас отосланы, а как случилась беда — все бросил!
День этот был странно длинён. Над крышами домов и площадью неподвижно висела серая туча, усталый
день точно запутался
в её сырой массе и тоже остановился. К вечеру
в лавку пришли покупатели, один — сутулый, худой, с красивыми, полуседыми усами, другой — рыжебородый,
в очках. Оба они долго и внимательно
рылись в книгах, худой всё время тихонько свистел, и усы у него шевелились, а рыжий говорил с хозяином. Евсей укладывал отобранные книги
в ряд, корешками вверх, и прислушивался к словам старика Распопова.
— Ну, брат, плохое твое
дело, коли так. Он припомнит. Я, брат, сам однажды Энгеля пьяного домой на извозчике подвозил, так и то вчера целый вечер
в законах
рылся: какому за сие наказанию подлежу! Потому, припомнит это верно!
— С утра до вечера, батюшка! — перервал Ильменев. — Как это ему не надоест, подумаешь? Третьего
дня я заехал к нему… Господи боже мой! и на столе-то, и на окнах, и на стульях — всё книги! И охота же, подумаешь, жить чужим умом? Человек, кажется, неглупый, а — поверите ль? —
зарылся по уши
в эту дрянь!..
Во вторник
день был серенький, задумчивый и тихий. Рано утром, с час времени, на землю падал, скупо и лениво, мелкий дождь, к полудню выглянуло солнце, неохотно посмотрело на фабрику, на клин двух реки укрылось
в серых облаках,
зарывшись в пухлую мякоть их, как Наталья, ночами, зарывала румяное лицо своё
в пуховые подушки.
Два
дня я ломал голову, пожимал плечами,
рылся в библиотечке, разглядывал рисунки, на которых были изображены младенцы с вылезающими вместо глаз пузырями… Черт.
Во-первых, заискивали во мне вы, а не я
в вас; во-вторых,
в самый
день сватовства я объяснил, что желаю видеть
в жене только семьянинку, и вы поклялись быть такой; я, сорокапятилетний простак, поверил, потому что и вам уже было за двадцать пять;
в женихах вы не
зарылись; кроме того, я знал, что вы не должны быть избалованы, так как жили у вашего отца
в положении какой-то гувернантки за его боковыми детьми, а сверх того вы и сами вначале показывали ко мне большую привязанность; но какие же теперь всего этого последствия?
Другое он говорил:"к чему служить
в какой бы то ни было службе? Мало ли
в России этих баранов-мужиков? Ну, пусть несут свои головы на смерть, пусть
роются в бумагах и обливаются чернилами. Но наследникам богатых имений это предосудительно! Как ставить себя на одной доске с простолюдином, с ничтожным от бедности дворянином? Ему предстоят высшие чины, значительные должности. Несведущ будет
в делах? возьми бедного, знающего все, плати ему деньги, а сам получай награды без всякого беспокойства".
Аян боролся с тревогой, однозвучный наплыв дум держал его
в томительном напряжении, и сцены последних
дней роились в черной стене воздуха, беглые, как обрывки сна.
Григорий Иванович. Как же-с. Везде, палаты бояр Романовых… Да позвольте, у меня тут на бумажке все записано… (
Роется в кармане.) Нет, не то. Ах, черт! Куда ж я ее
девал?.. Не отдал ли еще мамаше вместо трехрублевки.
Думал он о сыне Алексее Петровиче, пробовал думать о службе, о
делах, но отовсюду, где бы его мысль ни начиналась, она незаметно прибегала к событию,
роясь в нем, как
в неистощимом руднике.
— «Позвольте… позвольте…» говорят они, прерывая вас неожиданно, — и вдруг умолкают, высказывая унылое беспокойство; после того, спешат они домой,
роются в книгах, отыскивают забытое место, и на другой
день,
в ту минуту, как вы меньше всего ждете, выстреливают
в вас ученой тирадой.
В нем все закопошилось, заметалось, испуганное ослепительным светом: целая стая маленьких большеголовых «бычков» носилась туда и сюда, поворачиваясь точно по команде; стерляди извивались, прильнув мордой к стеклу, и то поднимались до поверхности воды, то опускались ко
дну, точно хотели пройти через прозрачную твердую преграду; черный гладкий угорь
зарывался в песок аквария и поднимал целое облако мути; смешная кургузая каракатица отцепилась от скалы, на которой сидела, и переплывала акварий толчками, задом наперед, волоча за собой свои длинные щупала.
Ее рост и пелеринка — больше чем лицо — вытеснили
в один миг все, о чем он силился думать;
в груди заныло,
в мозгу
зароились образы так недавно, почти на
днях пережитого.
— Вон ты как! Очень уж, кажется,
зарылся ты
в капиталах… Это даже удивительно! — Зверев начал брызгать слюной. — Просто непонятно, как ты — Теркин — да
в таких
делах? Знаешь, брат, пословицу: от службы праведной…
Правда, начали до него доходить слухи, что Усатин «
зарывается»… Кое-кто называл его и «прожектером», предсказывали «крах» и даже про его акционерное общество стали поговаривать как-то странно. Не дальше, как на
днях,
в Нижнем на ярмарке, у Никиты Егорова
в трактире, привелось ему прислушаться к одному разговору за соседним столом…
До самого ужина старики снуют по комнатам, как тени, и не находят себе места. Марфа Афанасьевна без всякой цели
роется в белье, шепчется с кухаркой, то и
дело всхлипывает, а Алексей Борисыч ворчит, хочет говорить о серьезном и несет околесицу. К ужину является Лидочка. Лицо ее розово и глаза слегка припухли…
— Да, Володя, все эти
дни я думала, долго, мучительно думала и убедилась: ты безнадежный обскурант и рутинер. Ну, спроси себя, что может дать тебе твоя усердная и добросовестная работа? Скажи: что? Ведь из этого старого хлама,
в котором ты
роешься, давно уже извлекли всё, что можно было извлечь. Как ни толки воду
в ступе, как ни разлагай ее, а больше того, что уже сказано химиками, не скажешь…
А
в голове
роились образы и властно требовали воплощения: врач «без дороги», не могущий довольствоваться своею непосредственною врачебного работою, наркотизирующийся ею, чтобы заглушить неудовлетворимую потребность
в настоящем, широком
деле; хорошая, ищущая русская девушка; работа врача на холере и гибель от стихийного взрыва недоверия некультурной массы к интеллигенции, идущей к ней на помощь.
На другой
день,
в полдень, он надел все свои знаки отличия, цепь и поехал
в «Японию». Судьба ему благоприятствовала. Когда он вошел
в номер знатного перса, то последний был один и ничего не делал. Рахат-Хелам, громадный азиат с длинным, бекасиным носом, с глазами навыкате и
в феске, сидел на полу и
рылся в своем чемодане.
— Ты знаешь, брат, — отвечал Оболенский с дрожью
в голосе, — я теперь сир и душой и телом, хозяйка давно уже покинула меня и если бы не сын — одна надежда — пуще бы
зарвался я к ней, да уж и так, мнится мне, скоро я разочтусь с землей.
Дни каждого человека сочтены
в руке Божьей, а моих уж много, так говори же смело,
в самую душу приму я все,
в ней и замрет все.
В самом
деле послышался бег лошадей, и вскоре несколько всадников
зароилось в темноте и поравнялось с Хабаром.
— Ты знаешь, брат, — отвечал Оболенский с дрожью
в голосе, — я теперь сир и душой и телом, хозяйка давно уже покинула меня, и, если бы не сын — одна надежда — пуще бы
зарвался я к ней, да уж и так, мнится мне, скоро я разочтусь с землей.
Дни каждого человека сочтены
в руце Божией, а моих уже много, так говори же смело,
в самую душу приму я все,
в ней и замрет все.
Узнав, что он, наконец, вернулся, она выбежала к нему
в лакейскую и, выбранив дураком, буквально одним пальцем, как рассказывал и Андрюшка, толкнула его
в щеку. Сделав это страшное
дело, она побежала обратно
в спальню и, бросившись на постель,
зарылась лицом
в подушки.
В этом состоянии нашел ее Павел Семенович и долго не мог успокоить
в ней опасения, что она очень больно сделала Андрюшке.
Взялся еще раз вор Антипка за книги; три
дня, три ночи
рылся в них, отыскал якобы ключ к таинствам и поведал нам
в третий
день, что ныне-де,
в пятницу,
в полудни, неминуемо быти пришествию господню.
Он мысленно стал
рыться в своих кровавых воспоминаниях, стал переживать свою жизнь с
дней своей ранней юности.
После перенесенного страдания, князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты
в его жизни,
в особенности самое дальнее детство, когда его
раздевали и клали
в кроватку, когда няня убаюкивая пела над ним, когда,
зарывшись головой
в подушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, — представлялись его воображению, даже не как прошедшее, а как действительность.