Неточные совпадения
Отец его, боевой
генерал 1812 года, полуграмотный, грубый, но не злой
русский человек, всю жизнь свою тянул лямку, командовал сперва бригадой, потом дивизией и постоянно жил в провинции, где в силу своего чина играл довольно значительную роль.
Он даже начал собирать «открытки» на политические темы; сначала их навязывала ему Сомова, затем он сам стал охотиться за ними, и скоро у него образовалась коллекция картинок, изображавших Финляндию, которая защищает конституцию от нападения двуглавого орла,
русского мужика, который пашет землю в сопровождении царя,
генерала, попа, чиновника, купца, ученого и нищего, вооруженных ложками; «Один с сошкой, семеро — с ложкой», — подписано было под рисунком.
Только два раза в неделю посижу да пообедаю у
генерала, а потом поедешь с визитами, где давно не был; ну, а там… новая актриса, то на
русском, то на французском театре.
В Петербурге Райский поступил в юнкера: он с одушевлением скакал во фронте, млея и горя, с бегающими по спине мурашками, при звуках полковой музыки, вытягивался, стуча саблей и шпорами, при встрече с
генералами, а по вечерам в удалой компании на тройках уносился за город, на веселые пикники, или брал уроки жизни и любви у столичных
русских и нерусских «Армид», в том волшебном царстве, где «гаснет вера в лучший край».
Если б он был
русский, Полозову было бы приятно, чтоб он был дворянин, но к иностранцам это не прилагается, особенно к французам; а к американцам еще меньше: у них в Америке человек — ныне работник у сапожника или пахарь, завтра
генерал, послезавтра президент, а там опять конторщик или адвокат.
Замечательно, что тут
русские слова, как на известном обеде
генералов, о котором говорил Ермолов, звучат иностраннее латинских.
Года за полтора перед тем познакомились мы с В., это был своего рода лев в Москве. Он воспитывался в Париже, был богат, умен, образован, остер, вольнодум, сидел в Петропавловской крепости по делу 14 декабря и был в числе выпущенных; ссылки он не испытал, но слава оставалась при нем. Он служил и имел большую силу у генерал-губернатора. Князь Голицын любил людей с свободным образом мыслей, особенно если они его хорошо выражали по-французски. В
русском языке князь был не силен.
В два года она лишилась трех старших сыновей. Один умер блестяще, окруженный признанием врагов, середь успехов, славы, хотя и не за свое дело сложил голову. Это был молодой
генерал, убитый черкесами под Дарго. Лавры не лечат сердца матери… Другим даже не удалось хорошо погибнуть; тяжелая
русская жизнь давила их, давила — пока продавила грудь.
Отчаянный роялист, он участвовал на знаменитом празднике, на котором королевские опричники топтали народную кокарду и где Мария-Антуанетта пила на погибель революции. Граф Кенсона, худой, стройный, высокий и седой старик, был тип учтивости и изящных манер. В Париже его ждало пэрство, он уже ездил поздравлять Людовика XVIII с местом и возвратился в Россию для продажи именья. Надобно было, на мою беду, чтоб вежливейший из
генералов всех
русских армий стал при мне говорить о войне.
Разумеется, что при такой обстановке я был отчаянный патриот и собирался в полк; но исключительное чувство национальности никогда до добра не доводит; меня оно довело до следующего. Между прочими у нас бывал граф Кенсона, французский эмигрант и генерал-лейтенант
русской службы.
В той части
русской армии, где находился мой дед, были убиты все начальствовавшие, начиная с
генерала.
[Г-н Каморский, тюремный инспектор при здешнем генерал-губернаторе, сказал мне: «Если в конце концов из 100 каторжных выходит 15–20 порядочных, то этим мы обязаны не столько исправительным мерам, которые мы употребляем, сколько нашим
русским судам, присылающим на каторгу так много хорошего, надежного элемента».]
— О, это так! — вскричал князь. — Эта мысль и меня поражала, и даже недавно. Я знаю одно истинное убийство за часы, оно уже теперь в газетах. Пусть бы выдумал это сочинитель, — знатоки народной жизни и критики тотчас же крикнули бы, что это невероятно; а прочтя в газетах как факт, вы чувствуете, что из таких-то именно фактов поучаетесь
русской действительности. Вы это прекрасно заметили,
генерал! — с жаром закончил князь, ужасно обрадовавшись, что мог ускользнуть от явной краски в лице.
Но другие говорили, что наследство получил какой-то
генерал, а женился на заезжей француженке и известной канканерке
русский купчик и несметный богач, и на свадьбе своей, из одной похвальбы, пьяный, сжег на свечке ровно на семьсот тысяч билетов последнего лотерейного займа.
А наши няньки, закачивая детей, спокон веку причитывают и припевают: «Будешь в золоте ходить, генеральский чин носить!» Итак, даже у наших нянек чин
генерала считался за предел
русского счастья и, стало быть, был самым популярным национальным идеалом спокойного, прекрасного блаженства.
Но овладевшее им чувство робости скоро исчезло: в
генерале врожденное всем
русским добродушие еще усугублялось тою особенного рода приветливостью, которая свойственна всем немного замаранным людям; генеральша как-то скоро стушевалась; что же касается до Варвары Павловны, то она так была спокойна и самоуверенно-ласкова, что всякий в ее присутствии тотчас чувствовал себя как бы дома; притом от всего ее пленительного тела, от улыбавшихся глаз, от невинно-покатых плечей и бледно-розовых рук, от легкой и в то же время как бы усталой походки, от самого звука ее голоса, замедленного, сладкого, — веяло неуловимой, как тонкий запах, вкрадчивой прелестью, мягкой, пока еще стыдливой, негой, чем-то таким, что словами передать трудно, но что трогало и возбуждало, — и уже, конечно, возбуждало не робость.
— Этот характерный отзыв дал Вязмитинову имя светского человека с «либерально-консервативным направлением», а вскоре затем и место, а с ним и дружеское расположение одного директора департамента — консервативного либерала и
генерала Горностаева, некогда сотрудника-корреспондента заграничных
русских публицистов, а ныне кстати и некстати повторяющего: «des réformes toujours, des outopies jamais».
Однажды из-за этого обстоятельства даже чуть не вышло между ними серьезное столкновение.
Генерал не вытерпел и, следуя традициям старинной
русской шутливости, послал отцу Алексею копытной мази. Отец Алексей обиделся…
Он тем более удивился этому, что в то же самое время в"
Русской старине"многие
генералы, гораздо меньше совершившие подвигов, писали о себе без малейшего стеснения.
В барской усадьбе живет старый
генерал Павел Петрович Утробин; в новом домике, напротив, — хозяйствует Антошка кабатчик, Антошка прасол, Антошка закладчик, словом, Антошка — homo novus, [новый человек (лат.)] выброшенный волнами современной
русской цивилизации на поверхность житейского моря.
Он даже пообещал Перекрестову посвятить его в свои планы самым подробным образом, документально, как выразился
генерал; Платон Васильич тоже обещал содействовать представителю
русской прессы.
Раиса Павловна просто потешалась над этой наивностью мужа и нарочно морочила его разными небылицами, а когда он надоедал ей своими глупыми вопросами, — выгоняла из своей комнаты. Уйти на фабрику для Платона Васильича было единственным спасением; другим спасением являлись разговоры с
генералом о нуждах
русского горного дела.
Ночь покрывает и этого магната-заводчика, для которого существует пятьдесят тысяч населения, полмиллиона десятин богатейшей в свете земли, целый заводский округ, покровительственная система,
генерал Блинов, во сне грезящий политико-экономическими теориями, корреспондент Перекрестов, имеющий изучить в две недели
русское горное дело, и десяток тех цепких рук, которые готовы вырвать живым мясом из магната Лаптева свою долю.
Прейн начал издалека. Сначала он подробно изложил намерения
генерала и его idee fixe о создании в России капиталистического производства под крылышком покровительственной системы, благодаря чему
русские промышленники постепенно дорастут до конкуренции с заграничными производителями и даже, может быть, в недалеком будущем займут на всемирном рынке главенствующую роль.
В это время прибежал лакей, разыскивавший Прейна по всему дому, и интересный разговор остался недоконченным. Евгений Константиныч кушали свой утренний кофе и уже два раза спрашивали Альфреда Осипыча. Прейн нашел своего повелителя в столовой, где он за стаканом кофе слушал беседу
генерала на тему о причинах упадка
русского горного дела.
Это «пока» совсем успокоило
генерала, который не подозревал, что это маленькое словечко в
русской жизни имеет всеобъемлющее значение и что Прейн постоянно им пользовался в критических случаях.
— Я далек от мысли осуждать промышленную политику правительства вообще, — говорил
генерал, разглаживая усы. — Вообще я друг порядка и крепкой власти. Но вместе с тем интересы
русской промышленности, загнанные иностранными капиталами в дальний угол, заставляют нас принять свои меры. Кэри говорит прямо…
Летучий сидел уже с осовелыми, слипавшимися глазами и смотрел кругом с философским спокойствием, потому что его роль была за обеденным столом, а не за кофе. «Почти молодые» приличные люди сделали серьезные лица и упорно смотрели прямо в рот
генералу и, по-видимому, вполне разделяли его взгляды на причины упадка
русского горного дела.
Генерал тоже был недоволен детским легкомыслием набоба и только пожимал плечами. Что это такое в самом деле? Владелец заводов — и подобные сцены… Нужно быть безнадежным идиотом, чтобы находить удовольствие в этом дурацком катанье по траве. Между тем время летит, дорогое время, каждый час которого является прорехой в интересах
русского горного дела. Завтра нужно ехать на заводы, а эти господа утешаются бог знает чем!
Генерал считал Перекрестова пустым малым вообще, но в этом случае вполне одобрял его, потому что, как хотите, а даже и
русская пресса — сила.
Генерал заговорил о наших технических выставках, которые служили яркой иллюстрацией того печального положения
русских заводов, которое создалось под влиянием сильной иностранной конкуренции.
— Наша задача — выбить эти фирмы из их позиции, — глубокомысленно говорил
генерал. — Мы устроим ряд специальных съездов в обеих столицах, где представители
русской промышленности могут обсудить свои интересы и выработать программу совместного действия. Нужно будет произвести известное давление на министерства и повести отчаянную борьбу за свое существование.
—
Русский народ благочестив — это хорошо! — ораторствует, в свою очередь, супруг ее,
генерал Голубовицкий.
Так что избирательная борьба между Кавеньяком Бонапартом, несомненно, больше занимала
русские мыслящие умы, нежели, например, замена действительного тайного советника Перовского генералом-от-инфантерии Бибиковым 1-м.
Знает ли он, что вот этот самый обрывок сосиски, который как-то совсем неожиданно вынырнул из-под груды загадочных мясных фигурок, был вчера ночью обгрызен в Maison d'Or [«Золотом доме» (ночной ресторан)] генерал-майором Отчаянным в сообществе с la fille Kaoulla? знает ли он, что в это самое время Юханцев, по сочувствию, стонал в Красноярске, а члены взаимного поземельного кредита восклицали: «Так вот она та пропасть, которая поглотила наши денежки!» Знает ли он, что вот этой самой рыбьей костью (на ней осталось чуть-чуть мясца)
русский концессионер Губошлепов ковырял у себя в зубах, тщетно ожидая в кафе Риш ту же самую Кауллу и мысленно ропща: сколько тыщ уж эта шельма из меня вымотала, а все только одни разговоры разговаривает!
— Потому, — начал он насмешливым тоном, — что я имел несчастие родиться на свет сыном очень богатого человека и к тому еще генерал-лейтенанта, который говорит, что быть актером позорно для
русского дворянина.
Здесь практически проверялась память: кому и как надо отдавать честь. Всем господам обер — и штаб-офицерам чужой части надлежит простое прикладывание руки к головному убору. Всем
генералам русской армии, начальнику училища, командиру батальона и своему ротному командиру честь отдается, становясь во фронт.
Ценз у Н.П. Ланина для редактора был весьма желательный для правительства: московский купец первой гильдии, фабрикант поддельного
русского шампанского да еще рекомендованный генерал-губернатором как благонадежный обыватель.
Эта наклонность к стишкам свела его с одним мрачным и как бы забитым чем-то товарищем, сыном какого-то бедного
генерала, из
русских, и который считался в заведении великим будущим литератором.
По-моему, тут не надо ни бунта, ни даже выборных, ибо это средство старое, историческое;
русский народ искони любил разговор с «самим
генералом», собственно из одного уж удовольствия и даже чем бы сей разговор ни оканчивался.
Я сам его обижу!.. — воскликнул тот с гонором, а затем, вряд ли спьяну не приняв камер-юнкера, совершавшего служебные отправления в своем галунном мундире, за самого генерал-губернатора, продолжал более униженным тоном: — Я, ваше сиятельство, офицер
русской службы, но пришел в бедность…
— Нет, вы меня послушайте, — кричит Скуратов, — потому я женатый человек.
Генерал такой девствительно был на Москве, Зиберт, из немцев, а
русский. У
русского попа кажинный год исповедовался о госпожинках, и все, братцы, он воду пил, словно утка. Кажинный день сорок стаканов москворецкой воды выпивал. Это, сказывали, он от какой-то болезни водой лечился; мне сам его камардин сказывал.
Усталый, весь черный от пыли офицер, привезший от
генерала Козловского известие о выходе к
русским Хаджи-Мурата, разминая ноги, вошел мимо часовых в широкое крыльцо наместнического дворца.
Недавно генерал-майор Ахмет-Хан уведомил меня, что ты изменник, что ты надел чалму, что ты имеешь сношения с Шамилем, что ты научил народ не слушать
русского начальства.
— Я написал ему, что чалму я носил, но не для Шамиля, а для спасения души, что к Шамилю я перейти не хочу и не могу, потому что через него убиты мои отец, братья и родственники, но что и к
русским не могу выйти, потому что меня обесчестили. В Хунзахе, когда я был связан, один негодяй на…л на меня. И я не могу выйти к вам, пока человек этот не будет убит. А главное, боюсь обманщика Ахмет-Хана. Тогда
генерал прислал мне это письмо, — сказал Хаджи-Мурат, подавая Лорис-Меликову другую пожелтевшую бумажку.
Он говорил, как передал переводчик, что и прежде, когда он управлял Аварией, в 39-м году, он верно служил
русским и никогда не изменил бы им, если бы не враг его, Ахмет-Хан, который хотел погубить его и оклеветал перед
генералом Клюгенау.
— В деятелях
русскому царству никогда недостатка нет и не будет, — любезно прервал его
генерал и таким образом очень кстати замял этот неполитичный разговор.
Старших дочерей своих он пристроил: первая, Верегина, уже давно умерла, оставив трехлетнюю дочь; вторая, Коптяжева, овдовела и опять вышла замуж за Нагаткина; умная и гордая Елисавета какими-то судьбами попала за
генерала Ерлыкина, который, между прочим, был стар, беден и пил запоем; Александра нашла себе столбового
русского дворянина, молодого и с состоянием, И. П. Коротаева, страстного любителя башкирцев и кочевой их жизни, — башкирца душой и телом; меньшая, Танюша, оставалась при родителях; сынок был уже двадцати семи лет, красавчик, кровь с молоком; «кофту да юбку, так больше бы походил на барышню, чем все сестры» — так говорил про него сам отец.
Время было летнее, окошки отворены; вдруг залилась в воздухе
русская песня по Дворянской улице города Уфы;
генерал бросился к окошку: по улице шли трое молодых унтер-офицеров, один из них пел песню;
генерал приказал их схватить и каждому дать по триста палок.
Отец Маркел говорит: «Я ничего не боюсь и поличное с собою повезу», и повезли то бельишко с собою; но все это дело сочтено за глупость, и отец Маркел хоша отослан в монастырь на дьячевскую обязанность, но очень в надежде, что хотя они
генерала Гарибальди и напрасно дожидались, но зато теперь скоро, говорит, граф Бисмарков из Петербурга адъютанта пришлет и настоящих
русских всех выгонит в Ташкент баранов стричь…