Неточные совпадения
Скотинин. Смотри ж, не отпирайся, чтоб я в
сердцах с одного разу не вышиб из тебя духу. Тут уж
руки не подставишь. Мой грех. Виноват Богу
и государю. Смотри, не клепли ж
и на себя, чтоб напрасных побой не принять.
Сначала он распоряжался довольно деятельно
и даже пустил в дерущихся порядочную струю воды; но когда увидел Домашку, действовавшую в одной рубахе впереди всех с вилами в
руках, то"злопыхательное"
сердце его до такой степени воспламенилось, что он мгновенно забыл
и о силе данной им присяги,
и о цели своего прибытия.
— Проповедник, — говорил он, — обязан иметь
сердце сокрушенно
и, следственно, главу слегка наклоненную набок. Глас не лаятельный, но томный, как бы воздыхающий.
Руками не неистовствовать, но, утвердив первоначально правую
руку близ
сердца (сего истинного источника всех воздыханий), постепенно оную отодвигать в пространство, а потом вспять к тому же источнику обращать. В патетических местах не выкрикивать
и ненужных слов от себя не сочинять, но токмо воздыхать громчае.
Положа
руку на
сердце, я утверждаю, что подобное извращение глуповских обычаев было бы не только не полезно, но даже положительно неприятно.
И причина тому очень проста: рассказ летописца в этом виде оказался бы несогласным с истиною.
Не позволяя себе даже думать о том, что будет, чем это кончится, судя по расспросам о том, сколько это обыкновенно продолжается, Левин в воображении своем приготовился терпеть
и держать свое
сердце в
руках часов пять,
и ему это казалось возможно.
Он видел только ее ясные, правдивые глаза, испуганные той же радостью любви, которая наполняла
и его
сердце. Глаза эти светились ближе
и ближе, ослепляя его своим светом любви. Она остановилась подле самого его, касаясь его.
Руки ее поднялись
и опустились ему на плечи.
Косые лучи солнца были еще жарки; платье, насквозь промокшее от пота, липло к телу; левый сапог, полный воды, был тяжел
и чмокал; по испачканному пороховым осадком лицу каплями скатывался пот; во рту была горечь, в носу запах пороха
и ржавчины, в ушах неперестающее чмоканье бекасов; до стволов нельзя было дотронуться, так они разгорелись;
сердце стучало быстро
и коротко;
руки тряслись от волнения,
и усталые ноги спотыкались
и переплетались по кочкам
и трясине; но он всё ходил
и стрелял.
Она зашла в глубь маленькой гостиной
и опустилась на кресло. Воздушная юбка платья поднялась облаком вокруг ее тонкого стана; одна обнаженная, худая, нежная девичья
рука, бессильно опущенная, утонула в складках розового тюника; в другой она держала веер
и быстрыми, короткими движениями обмахивала свое разгоряченное лицо. Но, вопреки этому виду бабочки, только что уцепившейся за травку
и готовой, вот-вот вспорхнув, развернуть радужные крылья, страшное отчаяние щемило ей
сердце.
Как быть! кисейный рукав слабая защита,
и электрическая искра пробежала из моей
руки в ее
руку; все почти страсти начинаются так,
и мы часто себя очень обманываем, думая, что нас женщина любит за наши физические или нравственные достоинства; конечно, они приготовляют, располагают ее
сердце к принятию священного огня, а все-таки первое прикосновение решает дело.
Доктор посмотрел на меня
и сказал торжественно, положив мне
руку на
сердце...
— Да, кажется, вот так: «Стройны, дескать, наши молодые джигиты,
и кафтаны на них серебром выложены, а молодой русский офицер стройнее их,
и галуны на нем золотые. Он как тополь между ними; только не расти, не цвести ему в нашем саду». Печорин встал, поклонился ей, приложив
руку ко лбу
и сердцу,
и просил меня отвечать ей, я хорошо знаю по-ихнему
и перевел его ответ.
Ее
сердце сильно билось,
руки были холодны как лед. Начались упреки ревности, жалобы, — она требовала от меня, чтоб я ей во всем признался, говоря, что она с покорностью перенесет мою измену, потому что хочет единственно моего счастия. Я этому не совсем верил, но успокоил ее клятвами, обещаниями
и прочее.
Однако мне всегда было странно: я никогда не делался рабом любимой женщины; напротив, я всегда приобретал над их волей
и сердцем непобедимую власть, вовсе об этом не стараясь. Отчего это? — оттого ли что я никогда ничем очень не дорожу
и что они ежеминутно боялись выпустить меня из
рук? или это — магнетическое влияние сильного организма? или мне просто не удавалось встретить женщину с упорным характером?
Он, глубоко вздохнув
и как бы чувствуя, что мало будет участия со стороны Константина Федоровича
и жестковато его
сердце, подхватил под
руку Платонова
и пошел с ним вперед, прижимая крепко его к груди своей. Костанжогло
и Чичиков остались позади
и, взявшись под
руки, следовали за ними в отдалении.
Он не договорил
и зарыдал громко от нестерпимой боли
сердца, упал на стул,
и оторвал совсем висевшую разорванную полу фрака,
и швырнул ее прочь от себя,
и, запустивши обе
руки себе в волосы, об укрепленье которых прежде старался, безжалостно рвал их, услаждаясь болью, которою хотел заглушить ничем не угасимую боль
сердца.
Чичиков дал
руку.
Сердце его билось,
и он не доверял, чтобы это было возможно…
— Сударыня! здесь, — сказал Чичиков, — здесь, вот где, — тут он положил
руку на
сердце, — да, здесь пребудет приятность времени, проведенного с вами!
и поверьте, не было бы для меня большего блаженства, как жить с вами если не в одном доме, то, по крайней мере, в самом ближайшем соседстве.
Дыхание его переводилось с трудом,
и когда он попробовал приложить
руку к
сердцу, то почувствовал, что оно билось, как перепелка в клетке.
Он насильно пожал ему
руку,
и прижал ее к
сердцу,
и благодарил его за то, что он дал ему случай увидеть на деле ход производства; что передрягу
и гонку нужно дать необходимо, потому что способно все задремать
и пружины сельского управленья заржавеют
и ослабеют; что вследствие этого события пришла ему счастливая мысль: устроить новую комиссию, которая будет называться комиссией наблюдения за комиссиею построения, так что уже тогда никто не осмелится украсть.
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках
и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате,
и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в
руках, чернилами на пальцах
и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим
и носи добродетель в
сердце»; вечный шарк
и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост;
и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
И, не в силах будучи удерживать порыва вновь подступившей к
сердцу грусти, он громко зарыдал голосом, проникнувшим толщу стен острога
и глухо отозвавшимся в отдаленье, сорвал с себя атласный галстук
и, схвативши
рукою около воротника, разорвал на себе фрак наваринского пламени с дымом.
И чье-нибудь он
сердце тронет;
И, сохраненная судьбой,
Быть может, в Лете не потонет
Строфа, слагаемая мной;
Быть может (лестная надежда!),
Укажет будущий невежда
На мой прославленный портрет
И молвит: то-то был поэт!
Прими ж мои благодаренья,
Поклонник мирных аонид,
О ты, чья память сохранит
Мои летучие творенья,
Чья благосклонная
рукаПотреплет лавры старика!
Я знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право, страх!
Могу ли их себе представить
С «Благонамеренным» в
руках!
Я шлюсь на вас, мои поэты;
Не правда ль: милые предметы,
Которым, за свои грехи,
Писали втайне вы стихи,
Которым
сердце посвящали,
Не все ли, русским языком
Владея слабо
и с трудом,
Его так мило искажали,
И в их устах язык чужой
Не обратился ли в родной?
Но куклы даже в эти годы
Татьяна в
руки не брала;
Про вести города, про моды
Беседы с нею не вела.
И были детские проказы
Ей чужды: страшные рассказы
Зимою в темноте ночей
Пленяли больше
сердце ей.
Когда же няня собирала
Для Ольги на широкий луг
Всех маленьких ее подруг,
Она в горелки не играла,
Ей скучен был
и звонкий смех,
И шум их ветреных утех.
Мне памятно другое время!
В заветных иногда мечтах
Держу я счастливое стремя…
И ножку чувствую в
руках;
Опять кипит воображенье,
Опять ее прикосновенье
Зажгло в увядшем
сердце кровь,
Опять тоска, опять любовь!..
Но полно прославлять надменных
Болтливой лирою своей;
Они не стоят ни страстей,
Ни песен, ими вдохновенных:
Слова
и взор волшебниц сих
Обманчивы… как ножки их.
Своим пенатам возвращенный,
Владимир Ленский посетил
Соседа памятник смиренный,
И вздох он пеплу посвятил;
И долго
сердцу грустно было.
«Poor Yorick! — молвил он уныло, —
Он на
руках меня держал.
Как часто в детстве я играл
Его Очаковской медалью!
Он Ольгу прочил за меня,
Он говорил: дождусь ли дня?..»
И, полный искренней печалью,
Владимир тут же начертал
Ему надгробный мадригал.
He мысля гордый свет забавить,
Вниманье дружбы возлюбя,
Хотел бы я тебе представить
Залог достойнее тебя,
Достойнее души прекрасной,
Святой исполненной мечты,
Поэзии живой
и ясной,
Высоких дум
и простоты;
Но так
и быть —
рукой пристрастной
Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав,
Бессонниц, легких вдохновений,
Незрелых
и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.
Его нежданным появленьем,
Мгновенной нежностью очей
И странным с Ольгой поведеньем
До глубины души своей
Она проникнута; не может
Никак понять его; тревожит
Ее ревнивая тоска,
Как будто хладная
рукаЕй
сердце жмет, как будто бездна
Под ней чернеет
и шумит…
«Погибну, — Таня говорит, —
Но гибель от него любезна.
Я не ропщу: зачем роптать?
Не может он мне счастья дать».
Старушка хотела что-то сказать, но вдруг остановилась, закрыла лицо платком
и, махнув
рукою, вышла из комнаты. У меня немного защемило в
сердце, когда я увидал это движение; но нетерпение ехать было сильнее этого чувства,
и я продолжал совершенно равнодушно слушать разговор отца с матушкой. Они говорили о вещах, которые заметно не интересовали ни того, ни другого: что нужно купить для дома? что сказать княжне Sophie
и madame Julie?
и хороша ли будет дорога?
Толпа голодных рыцарей подставляла наподхват свои шапки,
и какой-нибудь высокий шляхтич, высунувшийся из толпы своею головою, в полинялом красном кунтуше с почерневшими золотыми шнурками, хватал первый с помощию длинных
рук, целовал полученную добычу, прижимал ее к
сердцу и потом клал в рот.
Что почувствовал старый Тарас, когда увидел своего Остапа? Что было тогда в его
сердце? Он глядел на него из толпы
и не проронил ни одного движения его. Они приблизились уже к лобному месту. Остап остановился. Ему первому приходилось выпить эту тяжелую чашу. Он глянул на своих, поднял
руку вверх
и произнес громко...
Долго еще оставшиеся товарищи махали им издали
руками, хотя не было ничего видно. А когда сошли
и воротились по своим местам, когда увидели при высветивших ясно звездах, что половины телег уже не было на месте, что многих, многих нет, невесело стало у всякого на
сердце,
и все задумались против воли, утупивши в землю гульливые свои головы.
Может быть, нашла
и забыла?» Схватив левой
рукой правую, на которой было кольцо, с изумлением осматривалась она, пытая взглядом море
и зеленые заросли; но никто не шевелился, никто не притаился в кустах,
и в синем, далеко озаренном море не было никакого знака,
и румянец покрыл Ассоль, а голоса
сердца сказали вещее «да».
Ну согласитесь, ну можно ли рассказывать о том, что «Карль из аптеки страхом
сердце пронзиль»
и что он (сопляк!), вместо того чтобы связать извозчика, «
руки сложиль
и плакаль
и ошень просиль».
— Садись, всех довезу! — опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берет вожжи
и становится на передке во весь рост. — Гнедой даве с Матвеем ушел, — кричит он с телеги, — а кобыленка этта, братцы, только
сердце мое надрывает: так бы, кажись, ее
и убил, даром хлеб ест. Говорю, садись! Вскачь пущу! Вскачь пойдет! —
И он берет в
руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску.
Амалия Ивановна, тоже предчувствовавшая что-то недоброе, а вместе с тем оскорбленная до глубины души высокомерием Катерины Ивановны, чтобы отвлечь неприятное настроение общества в другую сторону
и кстати уж чтоб поднять себя в общем мнении, начала вдруг, ни с того ни с сего, рассказывать, что какой-то знакомый ее, «Карль из аптеки», ездил ночью на извозчике
и что «извозчик хотель его убиваль
и что Карль его ошень, ошень просиль, чтоб он его не убиваль,
и плакаль,
и руки сложиль,
и испугаль,
и от страх ему
сердце пронзиль».
Переведя дух
и прижав
рукой стукавшее
сердце, тут же нащупав
и оправив еще раз топор, он стал осторожно
и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но
и лестница на ту пору стояла совсем пустая; все двери были заперты; никого-то не встретилось. Во втором этаже одна пустая квартира была, правда, растворена настежь,
и в ней работали маляры, но те
и не поглядели. Он постоял, подумал
и пошел дальше. «Конечно, было бы лучше, если б их здесь совсем не было, но… над ними еще два этажа».
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет.
Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои
руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой
и осуждает все это. Одна баба берет его за
руку и хочет увесть; но он вырывается
и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
К
сердцу своему
Он прижимал поспешно
руку,
Как бы его смиряя муку,
Картуз изношенный сымал,
Смущенных глаз не подымал
И шел сторонкой.
Возьмет он
руку, к
сердцу жмет,
Из глубины души вздохнет,
Ни слова вольного,
и так вся ночь проходит,
Рука с
рукой,
и глаз с меня не сводит. —
Смеешься! можно ли! чем повод подала
Тебе я к хохоту такому!
Николай Петрович глянул на него из-под пальцев
руки, которою он продолжал тереть себе лоб,
и что-то кольнуло его в
сердце… Но он тут же обвинил себя.
— Да, — повторила Катя,
и в этот раз он ее понял. Он схватил ее большие прекрасные
руки и, задыхаясь от восторга, прижал их к своему
сердцу. Он едва стоял на ногах
и только твердил: «Катя, Катя…», а она как-то невинно заплакала, сама тихо смеясь своим слезам. Кто не видал таких слез в глазах любимого существа, тот еще не испытал, до какой степени, замирая весь от благодарности
и от стыда, может быть счастлив на земле человек.
Аркадий ощущал на
сердце некоторую робость, когда при первых звуках мазурки он усаживался возле своей дамы
и, готовясь вступить в разговор, только проводил
рукой по волосам
и не находил ни единого слова.
— Дорогой мой, — уговаривал Ногайцев, прижав
руку к
сердцу. — Сочиняют много! Философы, литераторы. Гоголь испугался русской тройки, закричал… как это? Куда ты стремишься
и прочее. А — никакой тройки
и не было в его время.
И никто никуда не стремился, кроме петрашевцев, которые хотели повторить декабристов. А что же такое декабристы? Ведь, с вашей точки, они феодалы. Ведь они… комики, между нами говоря.
— Здесь
и мозг России,
и широкое
сердце ее, — покрикивал он, указывая
рукой в окно, к стеклам которого плотно прижалась сырая темнота осеннего вечера.
Самгин чувствовал, что
рука жены дрожит, эта дрожь передается ему, мешает
сердцу биться
и, подкатываясь к горлу судорогой, затрудняет дыхание.
Внезапно он вздрогнул, отвалился от стола, прижал
руку к
сердцу, другую — к виску
и, открыв рот, побагровел.
Известный адвокат долго не соглашался порадовать людей своим талантом оратора, но, наконец, встал, поправил левой
рукой полуседые вихры, утвердил
руку на жилете, против
сердца,
и, высоко подняв правую, с бокалом в ней, начал фразой на латинском языке, — она потонула в шуме, еще не прекращенном.
Да
и тот не слышит, песнь его громка,
Разве слышат только
сердце и рука,
Слышит
сердце, сколько радостей земли,
Сколько счастия сюда мы принесли…
Красавина. Тебя-то? Скажи ты мне, варвар, что ты с нами сделал? Мы дамы тучные, долго ли до греха! Оборвется
сердце —
и конец. Нет, мы тебе
руки свяжем да в часть теперича.