Неточные совпадения
Бурсак не мог пошевелить
рукою и был связан, как в мешке, когда дочь
воеводы смело подошла к нему, надела ему на голову свою блистательную диадему, повесила на губы ему серьги и накинула на него кисейную прозрачную шемизетку [Шемизетка — накидка.] с фестонами, вышитыми золотом.
Я ехал мимо старинной, полуразрушенной стены и несколька башен: это остатки крепости, уцелевшей от времен покорения области. Якутск основан пришедшими от Енисея казаками, лет за двести перед этим, в 1630-х годах. Якуты пробовали нападать на крепость, но напрасно. Возникшие впоследствии между казаками раздоры заставили наше правительство взять этот край в свои
руки, и скоро в Якутск прибыл
воевода.
— Вот как! — сказал Иоанн и снял
руку с плеча Серебряного, — это значит, мы не угодны его княжеской милости! Должно быть, с ворами оставаться честнее, чем быть моим оружничим! Ну что ж, — продолжал он насмешливо, — я никому в дружбу не набиваюсь и никого насильно не держу. Свыклись вместе, так и служите вместе! Доброго пути, разбойничий
воевода!
— Бог весть! не узнаешь, любезный. Иногда удается и теляти волка поймати; а Пожарский не из простых
воевод: хитер и на
руку охулки не положит. Ну если каким ни есть случаем да посчастливится нижегородцам устоять против поляков и очистить Москву, что тогда с нами будет? Тебя они величают изменником, да и я, чай, записан у Пожарского в нетех, так нам обоим жутко придется. А как будем при Хоткевиче, то, какова ни мера, плохо пришло — в Польшу уедем и если не здесь, так там будем в чести.
По правую
руку его сидели: татарский военачальник Барай-Мурза Алеевич Кутумов,
воевода Михайло Самсонович Дмитриев, дворянин Григорий Образцов, несколько старшин казацких и дворян московских полков; по левую сторону сидели: боярин Петр Иванович Мансуров-Плещеев, стольник Федор Левашев, дьяк Семен Самсонов, а несколько поодаль ото всех гражданин Козьма Минич Сухорукий.
— Потише, хозяин, потише! — сказал земский. — Боярин Шалонский помолвил дочь свою за пана Гонсевского, который теперь гетманом и главным
воеводою в Москве: так не худо бы иным прочим держать язык за зубами. У гетмана
руки длинные, а Балахна не за тридевять земель от Москвы, да и сам боярин шутить не любит: неравно прилучится тебе ехать мимо его поместьев с товарами, так смотри, чтоб не продать с накладом!
Это известие заставило
воеводу задуматься. Дал он маху — девка обошла, а теперь Арефа будет ходить по городу да бахвалиться. Нет, нехорошо. Когда пришло время спуститься вниз, для допроса с пристрастием,
воевода только махнул
рукой и уехал домой. Он вспомнил нехороший сон, который видел ночью. Будто сидит он на берегу, а вода так и подступает; он бежать, а вода за ним. Вышибло из памяти этот сон, а то не видать бы Арефе свободы, как своих ушей.
Воевода совсем развеселился и даже подал дьячку из собственных
рук чарку заветного монастырского травника.
Разбойные люди расспросили дьячка про розыск, который вел в Усторожье
воевода Полуект Степаныч, и обрадовались, когда Арефа сказал, что сидел вместе с Белоусом и Брехуном. Арефа подробно рассказал все, что сам знал, и разбойные люди отпустили его. Правда, один мужик приглядывался к Охоне и даже брал за
руку, но его оттащили: не такое было время, чтобы возиться с бабами. Охоня сидела ни жива ни мертва, — очень уж она испугалась. Когда телега отъехала, Арефа захохотал.
— Это чья такая будет? — спрашивал Белоус, когда Охоню от оконца оттащила дюжая солдатская
рука: шел на допрос сам
воевода.
Этими словами слепой старик точно придавил вратаря. Полуект Степаныч узнал его: это был тот самый Брехун, который сидел на одной цепи с дьячком Арефой. Это открытие испугало
воеводу, да и речи неподобные болтает слепой бродяга. А сердце так и захолонуло, точно кто схватил его
рукой… По каком ясном соколе убивается красная пташка?.. Боялся догадаться старый
воевода, боялся поверить своим ушам…
Охоня, как птица, подлетела к
воеводе и со слезами целовала его волосатую
руку. Она отскочила, когда позади грянула цепь, — это Белоус схватил железный прут и хотел броситься с ним на
воеводу или Охоню, — трудно было разобрать. Солдаты вовремя схватили его и удержали.
Когда Белоус бросился на
воеводу, Охоня закрыла лицо
руками и покорно ждала, как он ударит ее железным прутом, ей так и казалось, что сейчас смерть.
Сказал и ушел, а
воевода остался с метлой в
руке.
Для суда над попом Мироном, дьячком Арефой и писчиком Терешкой собрались в Усторожье все: и
воевода Полуект Степаныч, и игумен Моисей, и Гарусов, и маэор Мамеев. Долго допрашивали виновных, а Терешку даже пытали. Связали
руки и ноги, продели оглоблю и поджаривали над огнем, как палят свиней к празднику. Писчик Терешка не вынес этой пытки и «волею божиею помре», как сказано было в протоколе допроса. Попа Мирона и дьячка Арефу присудили к пострижению в монастырь.
Воеводше только это и нужно было. Склалась она в дорогу живой
рукой, чтобы
воевода как не раздумал. Всю дорогу
воевода молчал, и только когда их колымага подъезжала к Прокопьевскому монастырю, он проговорил...
— Не могу ее забыть, — повторял
воевода слабым голосом. — И днем и ночью стоит у меня перед глазами как живая…
Руки на себя наложить, так в ту же пору.
— Лексей Максимыч,
воевода без народа, — как же, а? — спросил он меня дождливой ночью. — Едем, что ли, на море завтра? Ей-богу! Чего тут? Не любят здесь нашего брата, эдаких. Еще — того, как-нибудь, под пьяную
руку…
Великий царь! Господь тебя услышал:
Твои враги разбиты в пух и прах!
Воейков я, твой Тарский
воевода,
Тебе привезший радостную весть,
Что хан Кучум, свирепый царь сибирский,
На Русь восстать дерзнувший мятежом,
Бежал от нас в кровопролитной битве
И пал от
рук ногайских мурз. Сибирь,
Твоей опять покорная державе,
Тебе навек всецело бьет челом!
То был
воевода, князь Холмский, муж благоразумный и твердый — правая
рука Иоаннова в предприятиях воинских, око его в делах государственных — храбрый в битвах, велеречивый в совете.
Иван Иванович. Попробуем. Диана божественная! (Целует ее
руку.) Помните, матушка, прошлый год? Ха-ха! Люблю таких особ, побей меня бог! Не люблю малодушия! Вот она где самая-то и есть эмансипация женская! Ее в плечико нюхаешь, а от нее порохом, Ганнибалами да Гамилькарами пахнет!
Воевода, совсем
воевода! Дай ей эполеты, и погиб мир! Поедем! И Сашку с собой возьмем! Всех возьмем! Покажем им, что значит кровь военная, Диана божественная, ваше превосходительство, Александра Македонская!
Когда ж
воевода перевез старца Арсения с другими отцами на берег, тогда заступлением Пресвятыя Богородицы избег он
руки мучителевы и, пришед в лес, узрел Казанскую чудотворную икону по облакам ходящу…
Перед
воеводой молча он стоит.
Голову потупил, сумрачно глядит.
С плеч могучих сняли бархатный кафтан,
Кровь струится тихо из широких ран,
Скован по
рукам он, скован по ногам…
Вскоре узнали, что осада Горыгорецкого института не удалась, шайки могилевские рассеяны,
воевода Топор и его сподвижники бежали, он сам пойман и повешен на обгорелой перекладине ворот в Опатове, который он зажег собственной
рукой.
Весь город день и ночь был на ногах: рыли рвы и проводили валы около крепостей и острожек, расставляли по ним бдительные караулы; пробовали острия своих мечей на головах подозрительных граждан и, наконец, выбрав главным
воеводой князя Гребенку-Шуйского, клали
руки на окровавленные мечи и крестились на соборную церковь св. Софии, произнося страшные клятвы быть единодушными защитниками своей отчизны.
Воеводы сидели в кружке. Один только из них, маститый старец, отделившись от прочих, стоял, скрестив
руки на груди, против Новгорода и, казалось, силился своими взорами пробить ночную темноту.
Для довершения картины, среди народа явилось и духовенство. Из-за забора глядел дьячок.
Воевода велел его привести и спросил зачем он там стоит. «Смотрю что делается» — отвечал тот. Он похвалил его за спокойное поведение, советовал также вести себя и впредь, объявил о совершенной веротерпимости при наступающей власти польского короля и подал дьячку, в знак высокой своей милости, свою воеводскую
руку. Тема для донесения жонду и для вариаций европейской журналистики была богатая.
А об вас, купец, слухом земля полнится, что житье у вас вольное, без
воевод, подьячих и приказных, только одна лиха беда — соседи дикие, беспокойны, ну да нам-то они и на
руку, и решили мы с атаманом ударить вам челом с просьбицей…
О матери Александра Васильевича Суворова известно только то, что ее звали Авдотьей Федосьевной и что вышла она замуж за Василия Ивановича в конце 20-х годов. Отец ее Федосий Мануков был дьяк и по указу Петра Великого описывал Ингерманландию по урочищам. В 1718 году, во время празднования свадьбы князя-папы, он участвовал в потешной процессии, одетый по-польски, со скрипкою в
руках; в 1737 году был петербургским
воеводою и в конце года судился за злоупотребления по службе.
— Я приношу это знамя легиону могилевского
воеводы Топора (пана Жвирждовского), — сказала красавица, — вы знаете, что я после смерти мужа до сих пор отказывала в
руке моей всем ее искателям. Тот, кто водрузит это знамя на куполе смоленского собора, хоть бы он был не лучше черта, получит с этой
рукой мое богатство и сердце. Клянусь в том всеми небесными и адскими силами.
Вспыхнули очи Мамона. Он только что сватал дочь
воеводы Образца за своего сына и получил отказ: неслись уж слухи, потому что мать самого Мамона была волшебница, которая и сожжена. [Князем Иваном Андреевичем Можайским.] От слов Русалки, ему казалось, шапка на голове его загорелась; он придавил ее могучею
рукой и, горько усмехнувшись, сказал...
— И куда этот старик движет столетние ноги свои! — говорил, указывая на него один из сидевших
воевод. — Если и мыши нападут на него, то прежде огложут его, как кусок сыра, чем он поворотит
руку свою для защиты. Уж он и так скоро кончит расчет с жизнью. Один удар рассыплет его в песчинки, а он все лезет вперед, как за жалованьем.
Весь город день и ночь был на ногах: рыли рвы и проводили валы около крепостей и острожек; расставляли по ним бдительные караулы; пробовали острия своих мечей на головах подозрительных граждан и, наконец, выбрав главным
воеводою князя Гребенку — Шуйского, клали
руки на окровавленные мечи и крестились на соборную церковь святой Софии, произнося страшные клятвы быть единодушными защитниками своей отчизны.
— И куда этот старик движет столетние ноги свои! — говорил, указывая на него, один из сидевших
воевод. — Если и мыши нападут на него, то прежде огложат его, как кусок сыру, чем он поворотит
руку свою для защиты. Уж он и так скоро кончит расчеты с жизнью. Один удар рассыплет его в песчинки, а он все лезет вперед, как за жалованьем.
Через несколько дней участь Холмского была решена. Образец прибегнул к ходатайству митрополита и других духовных властей. Такое посредничество должно было иметь успех тем более, что служебный князь отдавался сам в
руки своего властелина. Ходатаи молили великого князя умилостивиться над
воеводой, который был всегда верный слуга Ивана Васильевича, доставил ему и всему православному краю столько добра и чести, который готов и ныне идти всюду, кроме Твери, куда только укажет ему господарь его и всея Руси.
Седые густые брови
воеводы нахмурились; лучи раскаленных глаз его устремились на врага и, казалось, проницали его насквозь; исполинскою, жилистою
рукой сжал он судорожно меч, грудь его поднялась, как разъяренный вал, и, издав какой-то глухой звук, опустилась. Боярина смирила мысль, что будет пролита кровь при дверях дочерниной комнаты. Он видел движение
руки своего сына и, стиснув ее, предупредил роковой удар.
— Благодарю от лица всех наших братий и матки нашей, Польши, — молвил с чувством
воевода, пожав в несколько приемов
руку щедрого дателя.
— Теперь царь засилье взял. Казань сложил, Астрахань…
Воеводы да стрельцы кишмя кишат на Волге-то… А нам это не на
руку.