Неточные совпадения
Предводительствовал в кампании против недоимщиков, причем
спалил тридцать три деревни и с помощью сих мер взыскал недоимок два
рубля с полтиною.
— А это тебе скажет бабушка. Ты
спи, а завтра, как проснешься, бабушка принесет тебе неразменный
рубль и скажет, как надо с ним обращаться.
Раз, во времена моего детства, няня, укладывая меня
спать в рождественскую ночь, сказала, что у нас теперь на деревне очень многие не
спят, а гадают, рядятся, ворожат и, между прочим, добывают себе «неразменный
рубль».
— Лягте, — сказал Туробоев и ударом ноги подшиб ноги Самгину, он
упал под забор, и тотчас, почти над головой его, взметнулись рыжие ноги лошади, на ней сидел, качаясь, голубоглазый драгун со светлыми усиками; оскалив зубы, он взвизгивал, как мальчишка, и
рубил саблей воздух, забор, стараясь достать Туробоева, а тот увертывался, двигая спиной по забору, и орал...
— Вообразил себя артистом на биллиарде, по пятисот
рублей проигрывал. На бегах играл, на петушиных боях, вообще — старался в нищие
попасть. Впрочем, ты сам видишь, каков он…
— Тише, тише, кум! — прервал Иван Матвеевич. — Что ж, все тридцать пять! Когда до пятидесяти дотянешь? Да с пятидесятью в рай не
попадешь. Женишься, так живи с оглядкой, каждый
рубль считай, об ямайском забудь и думать — что это за жизнь!
Барин помнит даже, что в третьем году Василий Васильевич продал хлеб по три
рубля, в прошлом дешевле, а Иван Иваныч по три с четвертью. То в поле чужих мужиков встретит да спросит, то напишет кто-нибудь из города, а не то так, видно, во сне приснится покупщик, и цена тоже. Недаром долго
спит. И щелкают они на счетах с приказчиком иногда все утро или целый вечер, так что тоску наведут на жену и детей, а приказчик выйдет весь в поту из кабинета, как будто верст за тридцать на богомолье пешком ходил.
Привалов поставил карту — ее убили, вторую — тоже, третью — тоже. Отсчитав шестьсот
рублей, он отошел в сторону. Иван Яковлич только теперь его заметил и поклонился с какой-то больной улыбкой; у него на лбу выступали капли крупного пота, но руки продолжали двигаться так же бесстрастно, точно карты сами собой
падали на стол.
Падение нашего кредитного
рубля не дает мне
спать, Дмитрий Федорович, с этой стороны меня мало знают…
— Мне сестра сказала, что вы дадите четыре тысячи пятьсот
рублей, если я приду за ними… к вам сама. Я пришла… дайте деньги!.. — не выдержала, задохлась, испугалась, голос пресекся, а концы губ и линии около губ задрожали. — Алешка, слушаешь или
спишь?
Я ему на это и отмочил: «А ты, говорю, без Бога-то, сам еще на говядину цену набьешь, коль под руку
попадет, и наколотишь
рубль на копейку».
Я прислушался. Со стороны, противоположной той, куда ушли казаки, издали доносились странные звуки. Точно кто-нибудь
рубил там дерево. Потом все стихло. Прошло 10 минут, и опять новый звук пронесся в воздухе. Точно кто-то лязгал железом, но только очень далеко. Вдруг сильный шум прокатился по всему лесу. Должно быть,
упало дерево.
А именно: все время, покуда она жила в доме (иногда месяца два-три), ее кормили и поили за барским столом; кровать ее ставили в той же комнате, где
спала роженица, и, следовательно, ее кровью питали приписанных к этой комнате клопов; затем, по благополучном разрешении, ей уплачивали деньгами десять
рублей на ассигнации и посылали зимой в ее городской дом воз или два разной провизии, разумеется, со всячинкой.
Картина эта опять
попала на Сухаревку и была продана благодаря репинскому автографу за сто
рублей.
— По четыре
рубля. Нет, ты гляди, товар-то какой… По случаю аглицкий кусок
попал. Тридцать шесть пар вышло. Вот и у него, и у него. Сейчас только вынесли.
За работу Н. И. Струнникову Брокар денег не давал, а только платил за него пятьдесят
рублей в училище и содержал «на всем готовом». А содержал так: отвел художнику в сторожке койку пополам с рабочим, — так двое на одной кровати и
спали, и кормил вместе со своей прислугой на кухне. Проработал год Н. И. Струнников и пришел к Брокару...
На этом бильярде Лев Николаевич в 1862 году проиграл проезжему офицеру тысячу
рублей и пережил неприятную минуту: денег на расплату нет, а клубные правила строги — можно и на «черную доску»
попасть.
Пищик(идет за ней). Значит, теперь
спать… Ох, подагра моя. Я у вас останусь… Мне бы, Любовь Андреевна, душа моя, завтра утречком… двести сорок
рублей…
[Римскому-Корсакову айно говорили: «Сизам
спит, а айно работает для него:
рубит лес, ловит рыбу; айно не хочет работать — сизам его колотит».]
К нелегким работам относятся здесь также обязанности дровотасков, которые каждый день
рубят дрова, заготовляют их и под утро, когда еще все
спят, топят печи.
Не говорю о том, что крестьяне вообще поступают безжалостно с лесом, что вместо валежника и бурелома, бесполезно тлеющего, за которым надобно похлопотать, потому что он толст и тяжел, крестьяне обыкновенно
рубят на дрова молодой лес; что у старых дерев обрубают на топливо одни сучья и вершину, а голые стволы оставляют сохнуть и гнить; что косят траву или
пасут стада без всякой необходимости там, где пошли молодые лесные побеги и даже зарости.
Из ста пудов кварца иногда «
падало» до фунта, а это в переводе означало больше ста
рублей. Значит, день работы обеспечивал целую неделю гулянки. В одну из таких получек Мыльников явился в свою избушку, выдал жене положенные три
рубля и заявил, что хочет строиться.
Благодаря переговорам Аннушки и ее старым любовным счетам с машинистом Тараско
попал в механический корпус на легкую ребячью работу. Мавра опять вздохнула свободнее: призрак голодной смерти на время отступил от ее избушки. Все-таки в выписку Тараска
рубль серебра принесет, а это, говорят, целый пуд муки.
Мясо там было на последней ярмарке
рубль пуд, а у нас не
упадало ниже двух
рублей, и то самое посредственное.
— Они и будут капитализироваться. На мою долю
падает двадцать пять
рублей с копейками, вот я их и представляю в кассу ассоциации.
— Слушай, Коля, это твое счастье, что ты
попал на честную женщину, другая бы не пощадила тебя. Слышишь ли ты это? Мы, которых вы лишаете невинности и потом выгоняете из дома, а потом платите нам два
рубля за визит, мы всегда — понимаешь ли ты? — она вдруг подняла голову, — мы всегда ненавидим вас и никогда не жалеем!
Обрати внимание на ее обиходный словарь тридцать — сорок слов, не более, — совсем как у ребенка или дикаря: есть, пить,
спать, мужчина, кровать, хозяйка,
рубль, любовник, доктор, больница, белье, городовой — вот и все.
Вернулась Ванда. Она медленно, осторожно уселась на край Жениной постели, там, где
падала тень от лампового колпака. Из той глубокой, хотя и уродливой душевной деликатности, которая свойственна людям, приговоренным к смерти, каторжникам и проституткам, никто не осмелился ее спросить, как она провела эти полтора часа. Вдруг она бросила на стол двадцать пять
рублей и сказала...
— Не понравился, батя! не понравился наш осётрик господину молодому исправнику! Что ж, и прекрасно! Очень даже это хорошо-с! Пускай Васютки мерзавцами нас зовут! пускай своих гусей в наших палисадниках
пасут! Теперь я знаю-с. Ужо как домой приеду — сейчас двери настежь и всех хамов созову.
Пасите, скажу, подлецы! хоть в зале у меня гусей
пасите! Жгите,
рубите, рвите! Исправник, скажу, разрешил!
А в результате оказывалось чистой прибыли все-таки триста
рублей. Хорошо, что еще помещение, в котором он ютился с семьей, не
попало в двойную бухгалтерию, а то быть бы убытку
рублей в семьсот — восемьсот.
Если я
упаду — сто
рублей плачу, а нет, так мне вдвое того», и набрал он таким манером много денег.
— К нам, бывало, — рассказывал служащий Балашова, — придет с Костей и еще с кем-нибудь — всегда на эти дела втроем ходили — и требует у хозяина 25
рублей или 50, грозя
спалить фабрику.
— Видно, что вы любите жену после Швейцарии. Это хорошо, если после Швейцарии. Когда надо чаю, приходите опять. Приходите всю ночь, я не
сплю совсем. Самовар будет. Берите
рубль, вот. Ступайте к жене, я останусь и буду думать о вас и о вашей жене.
— Там, там, — произнес он дрожащим голосом, — за огородами, я
пас телят… они наехали, стали колоть телят,
рубить саблями, пришла Дунька, стала просить их, они Дуньку взяли, потащили, потащили с собой, а меня…
— А мне хочется, чтоб все у нас хорошохонько было. Чтоб из него, из Володьки-то, со временем настоящий человек вышел. И Богу слуга, и царю — подданный. Коли ежели Бог его крестьянством благословит, так чтобы землю работать умел… Косить там, пахать, дрова
рубить — всего чтобы понемножку. А ежели ему в другое звание судьба будет, так чтобы ремесло знал, науку… Оттуда, слышь, и в учителя некоторые
попадают!
Только начала Наташа раскатывать епитрахиль, смотрим: из него
упал запечатанный конверт на мое имя, а в том конверте пятьсот
рублей с самою малою запиской, тою же рукой писанною.
Но горцы прежде казаков взялись за оружие и били казаков из пистолетов и
рубили их шашками. Назаров висел на шее носившей его вокруг товарищей испуганной лошади. Под Игнатовым
упала лошадь, придавив ему ногу. Двое горцев, выхватив шашки, не слезая, полосовали его по голове и рукам. Петраков бросился было к товарищу, но тут же два выстрела, один в спину, другой в бок, сожгли его, и он, как мешок, кувырнулся с лошади.
Сгущался вокруг сумрак позднего вечера, перерождаясь в темноту ночи, еле слышно шелестел лист на деревьях, плыли в тёмном небе звёзды, обозначился мутный Млечный Путь, а в монастырском дворе кто-то
рубил топором и крякал, напоминая об отце Посулова.
Падала роса, становилось сыро, ночной осенний холодок просачивался в сердце. Хотелось думать о чём-нибудь постороннем, спокойно, правильно и бесстрашно.
Паси стада, коси траву,
руби дрова — никто и слова не скажет.
Положение Оренбурга становилось ужасным. У жителей отобрали муку и крупу и стали им производить ежедневную раздачу. Лошадей давно уже кормили хворостом. Большая часть их
пала и употреблена была в пищу. Голод увеличивался. Куль муки продавался (и то самым тайным образом) за двадцать пять
рублей. По предложению Рычкова (академика, находившегося в то время в Оренбурге) стали жарить бычачьи и лошадиные кожи и, мелко изрубив, мешать в хлебы. Произошли болезни. Ропот становился громче. Опасались мятежа.
День промелькнул незаметно, а там загорелись разноцветные фонарики, и таинственная мгла покрыла «Розу». Гремел хор, пьяный Спирька плясал вприсядку с Мелюдэ, целовал Гамма и вообще развернулся по-купечески. Пьяный Гришук
спал в саду. Бодрствовал один Фрей, попрежнему пил и попрежнему сосал свою трубочку. Была уже полночь, когда Спирька бросил на пол хору двадцать пять
рублей, обругал ни за что Гамма и заявил, что хочет дышать воздухом.
Пообедав с юнкерами, я ходил по городу, забегал в бильярдную Лондрона и соседнего трактира «Русский пир», где по вечерам шла оживленная игра на бильярде в так называемую «фортунку», впоследствии запрещенную. Фортунка состояла из 25 клеточек в ящике, который становился на бильярд, и игравший маленьким костяным шариком должен был
попасть в «старшую» клетку. Играло всегда не менее десяти человек, и ставки были разные, от пятака до полтинника, иногда до
рубля.
— Как что! — отвечал запорожец. — Да знаешь ли, что она теперь недели две ни
спать, ни есть не будет с горя; а сверх того, первый проезжий, с которого она попросит
рубль за горшок молока, непременно ее поколотит… Ну, вот посмотри: не правду ли я говорю?
Для этого нужно мне приехать в Петербург — шепнуть маклеру, что вот, мол, хочу я продать тысяч на триста акций, «только, мол, ради бога, это между нами, уж лучше я вам заплачу хороший куртаж, только молчите…» Потом другому и третьему шепнуть то же самое по секрету, и акции мгновенно
падают на несколько десятков
рублей.
— Ночью он не
спит и все думает, думает, думает, а о чем он думает, бог его знает. Подойдешь к нему ночью, а он сердится и смеется. Он и меня не любит… И ничего он не хочет! Папаша, когда помирал, оставил ему и мне по шести тысяч
рублей. Я купил себе постоялый двор, женился и таперичка деточек имею, а он
спалил свои деньги в печке. Так жалко, так жалко! Зачем
палить? Тебе не надо, так отдай мне, а зачем же
палить?
Подражая примеру графини, и княгиня Вabette, та самая, у которой на руках умер Шопен (в Европе считают около тысячи дам, на руках которых он испустил дух), и княгиня Аnnеttе, которая всем бы взяла, если бы по временам, внезапно, как запах капусты среди тончайшей амбры, не проскакивала в ней простая деревенская прачка; и княгиня Расhеtte, с которою случилось такое несчастие: муж ее
попал на видное место и вдруг, Dieu sait pourquoi, прибил градского голову и украл двадцать тысяч
рублей серебром казенных денег; и смешливая княжна Зизи, и слезливая княжна Зозо — все они оставляли в стороне своих земляков, немилостиво обходились с ними…
Принудительные меры никогда вожделенных результатов не приносили, а вот ежели пара рябчиков, вместо
рубля, будет тридцать копеек стоить, да поросенок до пятидесяти копеек в цене
упадет — вот это настоящее дело будет!
Нужно добывать именно хлеб, то есть нужно пахать, сеять, косить, молотить или делать что-нибудь такое, что имеет непосредственное отношение к сельскому хозяйству, например,
пасти коров, копать землю,
рубить избы…
«И платье, — говорят, — и обувь, и пищу дам, и хозяйство устрою, и по три
рубля денег в месяц на табак будешь получать, — только осторожней кури и трубку куда
попало с огнем не суй, а то деревню сожжешь».
Вся история, сколько помню, состояла в том, что где-то на дороге у какой-то дамы в карете сломалось дышло; мужики за это деревцо запросили двадцать
рублей и без того не выпускали барыню вон из деревни. Дон-Кихот
попал на эту историю и сначала держал к мужикам внушительную речь, а потом, видя бессилие слов, вскочил в свой тарантас и закричал...