Неточные совпадения
Перед
мальчиком блеснули нежданным великолепием городские улицы, заставившие его на несколько минут разинуть
рот.
Открыв
рты, точно рыбы на суше,
мальчики хвалили царя.
Он засмеялся и внезапно обнял ее и поцеловал в губы, как, бывало, делывал
мальчиком. Она вырвалась от него и вытерла
рот.
Шестилетний
мальчик не понимал, конечно, значения этих странных слов и смотрел на деда с широко раскрытым
ртом. Дело в том, что, несмотря на свои миллионы, Гуляев считал себя глубоко несчастным человеком: у него не было сыновей, была только одна дочь Варвара, выданная за Привалова.
Илюша же и говорить не мог. Он смотрел на Колю своими большими и как-то ужасно выкатившимися глазами, с раскрытым
ртом и побледнев как полотно. И если бы только знал не подозревавший ничего Красоткин, как мучительно и убийственно могла влиять такая минута на здоровье больного
мальчика, то ни за что бы не решился выкинуть такую штуку, какую выкинул. Но в комнате понимал это, может быть, лишь один Алеша. Что же до штабс-капитана, то он весь как бы обратился в самого маленького
мальчика.
У второго
мальчика, Павлуши, волосы были всклоченные, черные, глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябое,
рот большой, но правильный, вся голова огромная, как говорится с пивной котел, тело приземистое, неуклюжее.
Взял с собой обоих своих братьев и, вызвав невесту чрез постороннего
мальчика на двор, потащил ее в клеть, зажав ей
рот.
Слушателями были:
мальчик лет пятнадцати, с довольно веселым и неглупым лицом и с книгой в руках, молодая девушка лет двадцати, вся в трауре и с грудным ребенком на руках, тринадцатилетняя девочка, тоже в трауре, очень смеявшаяся и ужасно разевавшая при этом
рот, и, наконец, один чрезвычайно странный слушатель, лежавший на диване малый лет двадцати, довольно красивый, черноватый, с длинными, густыми волосами, с черными большими глазами, с маленькими поползновениями на бакенбарды и бородку.
Младшая сестра ее, разевавшая
рот, заснула в следующей комнате, на сундуке, но
мальчик, сын Лебедева, стоял подле Коли и Ипполита, и один вид его одушевленного лица показывал, что он готов простоять здесь на одном месте, наслаждаясь и слушая, хоть еще часов десять сряду.
— Странный этот
мальчик, — сказала она наконец, слегка искривив
рот и как будто стараясь не глядеть на меня.
Так бежал он по узкому коридору, образованному с одной стороны — высокой стеной, с другой — тесным строем кипарисов, бежал, точно маленький обезумевший от ужаса зверек, попавший в бесконечную западню. Во
рту у него пересохло, и каждое дыхание кололо в груди тысячью иголок. Топот дворника доносился то справа, то слева, и потерявший голову
мальчик бросался то вперед, то назад, несколько раз пробегая мимо ворот и опять ныряя в темную, тесную лазейку.
Сергей не хотел будить дедушку, но это сделал за него Арто. Он в одно мгновение отыскал старика среди груды валявшихся на полу тел и, прежде чем тот успел опомниться, облизал ему с радостным визгом щеки, глаза, нос и
рот. Дедушка проснулся, увидел на шее пуделя веревку, увидел лежащего рядом с собой, покрытого пылью
мальчика и понял все. Он обратился было к Сергею за разъяснениями, но не мог ничего добиться.
Мальчик уже спал, разметав в стороны руки и широко раскрыв
рот.
Гораздо позднее узнал
мальчик причины внимания к нему начальства. Как только строевая
рота вернулась с обеда и весть об аресте Александрова разнеслась в ней, то к капитану Яблукинскому быстро явился кадет Жданов и под честным словом сказал, что это он, а не Александров, свистнул в строю. А свистнул только потому, что лишь сегодня научился свистать при помощи двух пальцев, вложенных в
рот, и по дороге в столовую не мог удержаться от маленькой репетиции.
У его логовища стоял сторож — его друг, который торговал булками, и публика их покупала и собственноручно совала в хобот. Помню курьез. В числе публики, кормившей булками Мамлика, был
мальчик лет восьми, который, сняв свою соломенную шляпенку, начал совать ее слону в хобот. Мамлик взял шляпу, и она в один миг исчезла у него во
рту. Публика захохотала,
мальчик в слезы.
— Мне надобно много кушать… По вашим словам, я еще
мальчик: значит, расту; а вы уж выросли… Постойте, постойте, однако, се monsieur то же вырос, но ест, как удав, — шептал Углаков, слегка показывая глазами на князя, действительно клавшего себе в
рот огромные кусищи.
У Матвея слипались глаза. Сквозь серое облако он видел деревянное лицо Созонта с открытым
ртом и поднятыми вверх бровями, видел длинную, прямую фигуру Пушкаря, качавшегося в двери, словно маятник; перед ним сливались в яркий вихрь голубые и жёлтые пятна, от весёлого звона гитары и гуслей, разымчивой песни и топота ног кружилась голова, и
мальчику было неловко.
Там встретила его смешная старуха с длинным крючковатым носом и большим
ртом без зубов. Высокая, сутулая, одетая в серое платье, с седыми волосами, прикрытыми черной шелковой головкой, она сначала не понравилась
мальчику, даже испугала его. Но, когда он рассмотрел на ее сморщенном лице черные глаза, ласково улыбавшиеся ему, — он сразу доверчиво ткнулся головой в ее колени.
Мальчик вытаращил глаза, одной рукой заслонил
рот, как бы боясь обжечься, и протянул другую.
Рука Павла, перестав дрожать, взметнулась, он весь странно оторвался от лавки, открыл
рот, тихонько взвизгнул, сжался комом и бросился под ноги большого человека, — Артамонов с наслаждением ударил его правой ногою в грудь и остановил;
мальчик хрустнул, слабо замычал, опрокинулся на бок.
Артамонов сказал это, желая напомнить Никите о тягостной ночи, когда Тихон вынул его из петли, но думая о
мальчике Никонове. Монах не понял намёка; он поднёс рюмку ко
рту, окунул язык в вино и, облизав губы, продолжал жестяными словами...
Вся группа представляла сильную картину: Иван Никифорович, стоявший посреди комнаты в полной красоте своей без всякого украшения! Баба, разинувшая
рот и выразившая на лице самую бессмысленную, исполненную страха мину! Иван Иванович с поднятою вверх рукою, как изображались римские трибуны! Это была необыкновенная минута! спектакль великолепный! И между тем только один был зрителем: это был
мальчик в неизмеримом сюртуке, который стоял довольно покойно и чистил пальцем свой нос.
Расчеты тети Сони на действие свежего воздуха, на перемещение в карету нисколько не оправдались; затруднения только возросли. Верочка, лежа на ее коленях, продолжала, правда, рыдать, по-прежнему вскрикивая поминутно: «Ай,
мальчик!
Мальчик!!» — но Зизи стала жаловаться на судорогу в ноге, а Паф плакал, не закрывая
рта, валился на всех и говорил, что ему спать хочется… Первым делом тети, как только приехали домой, было раздеть скорее детей и уложить их в постель. Но этим испытания ее не кончились.
В его разгоряченном, взволнованном и подавленном уме лицо матери представлялось таким бледным и болезненным, гимназия — таким неуютным и суровым местом, а он сам — таким несчастным, заброшенным
мальчиком, что Буланин, прижавшись крепко
ртом к подушке, заплакал жгучими, отчаянными слезами, от которых вздрагивала его узкая железная кровать, а в горле стоял какой-то сухой колючий клубок…
Поведение Ивана Архиповича показалось Буланину более чем странным. Прежде всего он с треском развернул журнал, хлопнул по нему ладонью и, выпятив вперед нижнюю челюсть, сделал на класс страшные глаза. «Точь-в-точь, — подумалось Буланину, — как великан в сапогах-скороходах, прежде чем съесть одного за другим всех
мальчиков». Потом он широко расставил локти на кафедре, подпер подбородок ладонями и, запустив ногти в
рот, начал нараспев и сквозь зубы...
Застонал Яков, я встал и пошел посмотреть на него: он лежал вверх грудью, нахмуря брови, открыв
рот, руки его вытянуты вдоль тела, что-то прямое, воинственное было в этом
мальчике.
Первое, что он увидел, было лицо Василя. Бузыга долго, пристально и равнодушно глядел на
мальчика, и вдруг Василю показалось, что запекшийся
рот конокрада чуть-чуть тронулся страдальческой и ласковой улыбкой, и это было так неестественно, так жалко и так страшно, что Василь невольно вскрикнул, всплеснул руками и закрыл лицо.
В передней, под лампой с граненым рефлектором, сидя на стуле, сложив руки на животе и широко разинув
рот, сладко храпит услужающий
мальчик.
Даже нетребовательные посетители с брезгливостью смотрели на этого худенького веснушчатого
мальчика, у которого глаза всегда сонные,
рот полуоткрытый и грязные-прегрязные руки и шея.
Уже это не Колибри, а
мальчик в курточке, и он его гувернер, и он должен влезать вслед за этим
мальчиком в подзорную трубку, и труба та всё уже, уже, вот уж и двинуться нельзя… ни вперед, ни назад, и дышать невозможно, и что-то обрушилось на спину… и земля в
рот…
— Шалун большой, как я замечаю, — отвечал Юлиан Мастакович, истерически скривив
рот, — пошел,
мальчик, что ты стоишь, пойди к своим сверстникам! — сказал он, обращаясь к ребенку.
Стратонов взял интубатор и быстро ввел его в
рот ребенка;
мальчик забился, вытаращил глаза, дыхание его на секунду остановилось; Стратонов нажал винтик и ловко вытащил проводник. Послышался характерный дующий шум дыхания через трубку: ребенок закашлял, стараясь выхаркнуть трубку.
Стратонов вставил ему в
рот расширитель; сестра милосердия держала
мальчику голову.
Точно пушечное ядро, шлепнуло тело
мальчика в море, и не успели волны закрыть его, как уже 20 молодцов матросов спрыгнули с корабля в море. Секунд через 40 — они долги показались всем — вынырнуло тело
мальчика. Его схватили и вытащили на корабль. Через несколько минут у него изо
рта и из носа полилась вода, и он стал дышать.
Мальчик лежал ниц, замирал в тихих, но сильных содроганиях и захлебываясь собственною горячею кровью, которая лилась из раны прямо в шапку и, наполняя ее, быстро задушила его через
рот и ноздри.
И так как мальчик-француз не понимал, чего от него хотят, то Ковшиков прибегнул к наглядному объяснению. Взяв в одну руку кусок солонины и указывая другой на крошево Бастрюкова, он сунул свой кусок в
рот и повторял...
За две недели болезни девочка вытянулась и похудела до неузнаваемости. Казенное платье висело на ней, как на вешалке. Неровно остриженные волосы чуть-чуть отросли и делали ее похожей на
мальчика. Подурневшее до неузнаваемости лицо, слишком большой
рот, обострившийся нос, болезненный цвет кожи, без тени былого румянца, и эти глаза, ставшие огромными и потерявшие их обычный насмешливый блеск!
Милица опасалась, чтобы как-нибудь не открылась она, чтобы не узнали в
роте, что она — не мальчик-разведчик, a убежавшая воспитанница одного из Петроградских учебных заведений.
Любавин остановился над младшим из
мальчиков, казавшимся двенадцатилетним ребенком. Это была Милица Петрович, или Митя Агарин, юный разведчик
роты Н-ского пехотного полка, как ее звали не подозревавшие истины офицеры и однополчане-солдаты.
— Ушел губернер-то? — засовывая по своей привычке палец в
рот, спросил он
мальчиков.
— А, да это знакомец? — прибавил второй со смехом, светя головнею в лицо удавленника и опаливая у него волосы. — Ведашь, рыжий, бойкой
мальчик, у которого Удалый из третьей
роты отнял подле разломанной башни кувшин с мешочком, набитым серебряными копеечками.
Он написал в Москву, и не прошло месяца, как на окне его магазина были уже выставлены перья, карандаши, ручки, ученические тетрадки, аспидные доски и другие школьные принадлежности. К нему стали изредка заходить
мальчики и девочки, и был даже один такой день, когда он выручил рубль сорок копеек. Однажды опрометью влетела к нему девка в кожаных калошах; он уже раскрыл
рот, чтобы сказать ей с презрением, что она ошиблась дверью, но она крикнула...
Положила ребенка в кроватку, села к столу, раскрыла учебник. Но
мальчик опять заплакал. Марина пощупала под пеленкой: мокрый. Обрадовалась тайно, что нужно опять им заняться. Распеленала, с излишнею от непривычки бережностью переложила его в чистую пеленку, хотела запеленать. И залюбовалась. В крохотной тонкой рубашонке, доходившей только до половины живота, он медленно сучил пухлыми ножками, сосредоточенно мычал и совал в
рот крепко сжатый кулак.
Этот жест страшного человека, везомого на колеснице, так смутил
мальчика, что он, выпучивши глаза и раскрыв
рот, собрался плакать.