Неточные совпадения
Еще во времена Бородавкина летописец упоминает о некотором Ионке Козыре, который, после продолжительных странствий по теплым морям и кисельным
берегам, возвратился в
родной город и привез с собой собственного сочинения книгу под названием:"Письма к другу о водворении на земле добродетели". Но так как биография этого Ионки составляет драгоценный материал для истории русского либерализма, то читатель, конечно, не посетует, если она будет рассказана здесь с некоторыми подробностями.
Вечерней, утренней порой,
На
берегу реки
родной,
В тени украинских черешен,
Бывало, он Марию ждал,
И ожиданием страдал,
И краткой встречей был утешен.
Он не без смущения завидел дымок, вьющийся из труб
родной кровли, раннюю, нежную зелень берез и лип, осеняющих этот приют, черепичную кровлю старого дома и блеснувшую между деревьев и опять скрывшуюся за ними серебряную полосу Волги. Оттуда, с
берега, повеяла на него струя свежего, здорового воздуха, каким он давно не дышал.
Вглядывался я и заключил, что это равнодушие —
родня тому спокойствию или той беспечности, с которой другой Фаддеев, где-нибудь на
берегу, по веревке, с топором, взбирается на колокольню и чинит шпиц или сидит с кистью на дощечке и болтается в воздухе, на верху четырехэтажного дома, оборачиваясь, в размахах веревки, спиной то к улице, то к дому.
— Как свою
родную дочь буду
беречь, Петр Елисеич… Сама помру, а ее не дам в обиду.
— Как это нынешние девушки нисколько себя не
берегут, отцы мои
родные! Если уж не бога, так мирского бы стыда побоялись! — восклицала она, пожимая плечами.
Уж как Настасью Петровну любят, так хоть бы отцу
родному так
беречь и лелеять их; хоть и про барышню нашу грех что-нибудь сказать: не ветреница!
Собака и та
бережет своих щенят, а тут дядя извел
родного племянника!
Несчастливцев. Прости меня, прости! Я бедней тебя, я прошел пешком сотни верст, чтоб повидаться с
родными; я не
берег себя, а
берег это платье, чтоб одеться приличнее, чтоб меня не выгнали. Ты меня считаешь человеком, благодарю тебя! Ты у меня просишь тысячи — нет у меня их. Сестра, сестра! не тебе у меня денег просить! А ты мне не откажи в пятачке медном, когда я постучусь под твоим окном и попрошу опохмелиться. Мне пятачок, пятачок! Вот кто я!
Так проходила их жизнь. Ваня ходил за стариком как
родной сын,
берег его внучка, ласково, как брат, обходился с Дуней и никогда ни единым словом не поминал ей о прежних, прожитых горестях…
Мы
берегли тебя смолоду, растили, поили, кормили, как
родного детища, — должон это помнить.
Исполни последнюю мою родительскую волю: не оставляй старуху,
береги ее, все одно что мать
родную…
— Полно печалиться, — продолжал Глеб, — немолода ты: скоро свидимся!.. Смотри же, поминай меня… не красна была твоя жизнь… Ну, что делать!.. А ты все добром помяни меня!.. Смотри же, Гриша,
береги ее: недолго ей пожить с вами… не красна ее была жизнь!
Береги ее. И ты, сноха, не оставляй старуху, почитай ее, как мать
родную… И тебя под старость не оставят дети твои… Дядя!..
— Что вы,
родные? Аль забыли что на
берегу? — воскликнула мать.
Гаврило. Батюшки мои!
Родные! На грех она меня взяла-то, дурака! Что для меня дороже-то всего на свете, что я берег-то пуще глазу… целый день, кажется, вот всякую пылинку с нее сдувал, — а тут вдруг ее у меня…
— Да, родителей к детям — это так: и оно дано им природой в смысле поддержания рода, чтобы они
берегли и лелеяли своих птенцов; дети же обыкновенно наоборот: как получат силы, в них сейчас является стремление улететь из
родного гнезда.
И казалось мне, что все это когда-то я уже видел, что все это такое
родное, близкое, знакомое: река с кудрявыми
берегами и простая сельская церковка над кручей, и шалаш, даже приглашение к пожертвованию на «колоколо господне», такими наивными каракулями глядевшее со столба…
Челкаш слушал его радостные вопли, смотрел на сиявшее, искаженное восторгом жадности лицо и чувствовал, что он — вор, гуляка, оторванный от всего
родного — никогда не будет таким жадным, низким, не помнящим себя. Никогда не станет таким!.. И эта мысль и ощущение, наполняя его сознанием своей свободы, удерживали его около Гаврилы на пустынном морском
берегу.
— Смотри мне, Явдоха, — говорила она, обращаясь к ключнице, которую нарочно велела позвать, — когда я умру, чтобы ты глядела за паном, чтобы
берегла его, как гла́за своего, как свое
родное дитя.
На
берегу, бросив лодку, Аян выпрямился. Дремлющий, одинокий корабль стройно чернел в лазури. Прошла минута — и небо дрогнуло от удара. Большая, взмыленная волна пришла к
берегу, лизнула ноги Аяна и медленно, как кровь с побледневших щек, вернулась в
родную глубь.
Развязка повести, происходящая на песчаном
берегу моря в Испании, куда прибыл для этого русский фрегат; чудесное избавление, из-под ножей убийц, героя романа тем самым морским офицером, от которого Завольский бежал в Испанию, и который оказался
родным братом, а не любовником героини романа — все это слишком самовольно устроено автором и не удовлетворяет читателя.
«А что, Алеша? знал я тебя малым дитей, братался с твоим
родным батюшкой, хлеб-соль вместе водили — скажи мне, Алеша, дойдешь ли без лодки до
берега, иль сгинешь ни за что, душу погубишь свою?» — «Не дойду!» — «А ты, добрый человек, как случится, не ровен час, и тебе порой водицы испить, дойдешь или нет?» — «Не дойду; тут и конец моей душеньке, не сносить меня бурной реке!» — «Слушай же ты теперь, Катеринушка, жемчужина моя многоценная! помню я одну такую же ночь, только тогда не колыхалась волна, звезды сияли и месяц светил…
Однако были дни давным-давно,
Когда и он на
берегу Гвинеи
Имел
родной шалаш, жену, пшено
И ожерелье красное на шее,
И мало ли?.. О, там он был звено
В цепи семей счастливых!.. Там пустыня
Осталась неприступна, как святыня.
И пальмы там растут до облаков,
И пена вод белее жемчугов.
Там жгут лобзанья, и пронзают очи,
И перси дев черней роскошной ночи.
Под глинистой утесистой горой,
Унизанной лачужками, направо,
Катилася широкой пеленой
Родная Волга, ровно, величаво…
У пристани двойною чередой
Плоты и барки, как табун, теснились,
И флюгера на длинных мачтах бились,
Жужжа на ветре, и скрипел канат
Натянутый; и серой мглой объят,
Виднелся дальний
берег, и белели
Вкруг острова края песчаной мели.
В дни прежние чума такая ж, видно,
Холмы и долы ваши посетила,
И раздавались жалкие стенанья
По
берегам потоков и ручьев,
Бегущих ныне весело и мирно
Сквозь дикий рай твоей земли
родной...
Ровно толкало его вон из
родного затишья заволжских лесов, ровно тянул его к себе неведомыми руками этот шумный и многолюдный город-красавец, величаво раскинувшийся по высокому нагорному
берегу Волги.
Пала царственная Троя,
Сокрушен Приамов град,
И ахеяне, устроя
Свой на родину возврат,
На судах своих сидели,
Вдоль эгейских
берегов,
И пэан хвалебный пели,
Громко славя всех богов…
Раздавайся, глас победный!
Вы к брегам
родной земли
Окрыляйтесь, корабли,
В путь возвратный, в путь безбедный!
«Куда ж теперь?» — спросил он себя мысленно. И стало ему вдруг страшно, жутко и холодно… Замерещилось, будто он, он сам жестоко обидел, оскорбил свое
родное дитя, и оно, бедное, безумное, с горя пошло да в Волгу кинулось… утопилось… умерло… плывет теперь где-нибудь… или к
берегу прибило волной его мертвое тело…
Невольно в такие минуты вспоминается
берег и дразнит какой-то особенной прелестью теплых уютных комнат, где ничто не привязано и ничто не качается и где можно ходить, не заботясь о равновесии, видами полей и лесов и вообще разнообразием впечатлений. Вспоминается и далекая родина,
родные и близкие, приятели и знакомые, и так хочется увидать их.
Кроме французских солдат, одетых в темно-синие куртки и белые широкие, стянутые у ног штаны и в анамских шляпах на головах, тут были темнокожие тагалы в пестрых, светло-синих рубахах и таких же штанах, с несколько выкаченными глазами и толстыми губами, добродушные на вид люди, молчаливо покуривавшие сигары и с недоумением поглядывающие на
берега чужой страны, куда их, неизвестно почему, перевезли вдруг с
родного острова и теперь везут для усмирения таких же туземцев, как и они сами.
—
Береги себя,
родной!.. Пиши… носи фуфайку… Прощай…
Но имя ее неизвестно никому, кроме одной только разве этой сероглазой сестрицы, что
бережет и лелеет ее, как
родную сестру…
Село Заводное немного напоминало Теркину его
родной Кладенец видом построек, базарной площадью и церквами; но положение его было плоское, на луговом
берегу. К северу от него тянулись леса, еще не истребленные скупщиками, на сотню верст. Когда-то там водились скиты… В самом селе не было раскольников.
Наконец, прошлое
родного края, исторические памятники, Волга, ее
берега, живительный воздух ее высот и урочищ поддерживали особые настроения, опять-таки в высокой степени благоприятные для нарождения будущего писателя.
Выше такого отношения к себе критики Андреев, по-видимому, стать не мог и страдал жестоко. Он долго и охотно рассказывал о своих литературных успехах, с озлоблением говорил о критиках. Даже напечатал в «Биржевых ведомостях» бестактнейшую статью, в которой упрекал критиков, что они не ценят и не
берегут родных талантов.
— Ты берешь у меня обоих детей моих, — сказал розмысл Хабару, принеся позволение великого князя «молодым ребятам поохотиться», — смотри
береги их, как
родных братьев.
Дума-то твоя
родная, молодецкая, что разгул буйного ветра в степях, что размашка сокола в вольных кругах: эта с тобой, словно
берег с водой.
Оправданный калужским окружным судом по обвинению в поджоге, освободившись таким образом от гнета тяготевших на нем в России обвинений, из-за которых он претерпел столько мытарств этапа и тюремного заключения, Савин полетел, как вырвавшийся школьник, на
берега Невы, где ожидала его любимая и любящая женщина, покинувшая для него родину,
родных и друзей, оставшихся в ее милой Франции.
— Запечатлей в сердце своем слова Писания, которые сказал сыну своему праведник, отправляя его в путь. «Имей Бога в сердцеи перед очами,
береги себя, чтобы добровольно не впасть в грех». Со слезами провожают тебя твои
родные; дай Бог, чтобы им не пришлось плакать, встречая тебя. Ты прекрасный, едва распустившийся цветок, Ольга; да благословит тебя Господь и да сохранит Он тебя такой же чистой и прекрасной.
— И, батюшка, да я ее за
родное детище свое почитаю и без слова твоего пуще глаза
берегу… — ответила растроганная Агафья.
Она помнит себя пяти-шестилетней девочкой в роскошном имении, живописно раскинувшемся на
берегу Волги и принадлежавшем жившему безвыездно в нем богачу, бездетному вдовцу, князю Ивану Васильевичу Гарину,
родному брату князя Василия — отца Виктора.