Неточные совпадения
Профессор вел жаркую полемику против материалистов, а Сергей Кознышев с интересом следил за этою полемикой и,
прочтя последнюю статью
профессора, написал ему в письме свои возражения; он упрекал
профессора за слишком большие уступки материалистам.
Он слушал и химию, и философию прав, и профессорские углубления во все тонкости политических наук, и всеобщую историю человечества в таком огромном виде, что
профессор в три года успел только
прочесть введение да развитие общин каких-то немецких городов; но все это оставалось в голове его какими-то безобразными клочками.
Учителей у него было немного: большую часть наук
читал он сам. И надо сказать правду, что, без всяких педантских терминов, огромных воззрений и взглядов, которыми любят пощеголять молодые
профессора, он умел в немногих словах передать самую душу науки, так что и малолетнему было очевидно, на что именно она ему нужна, наука. Он утверждал, что всего нужнее человеку наука жизни, что, узнав ее, он узнает тогда сам, чем он должен заняться преимущественнее.
Но в этот вечер они смотрели на него с вожделением, как смотрят любители вкусно поесть на редкое блюдо. Они слушали его рассказ с таким безмолвным напряжением внимания, точно он столичный
профессор, который
читает лекцию в глухом провинциальном городе обывателям, давно стосковавшимся о необыкновенном. В комнате было тесно, немножко жарко, в полумраке сидели согнувшись покорные люди, и было очень хорошо сознавать, что вчерашний день — уже история.
«Семейные бани И. И. Домогайлова сообщают, что в дворянском отделении устроен для мужчин душ
профессора Шарко, а для дам ароматические ванны», —
читал он, когда в дверь постучали и на его крик: «Войдите!» вошел курчавый ученик Маракуева — Дунаев. Он никогда не бывал у Клима, и Самгин встретил его удивленно, поправляя очки. Дунаев, как всегда, улыбался, мелкие колечки густейшей бороды его шевелились, а нос как-то странно углубился в усы, и шагал Дунаев так, точно он ожидал, что может провалиться сквозь пол.
Была издана замечательная «Программа домашнего чтения», организовано издание классиков современной радикально-демократической мысли, именитые
профессора ездили по провинции,
читая лекции по вопросам культуры.
Говорил чистейшим русским языком, суховато, в тоне
профессора, которому уже несколько надоело
читать лекции.
— «Скучную историю» Чехова —
читали? Забавно, а?
Профессор всю жизнь чему-то учил, а под конец — догадался: «Нет общей идеи». На какой же цепи он сидел всю-то жизнь? Чему же — без общей идеи — людей учил?
Райский еще «серьезнее» занялся хождением в окрестности, проникал опять в старые здания, глядел, щупал, нюхал камни,
читал надписи, но не разобрал и двух страниц данных
профессором хроник, а писал русскую жизнь, как она снилась ему в поэтических видениях, и кончил тем, что очень «серьезно» написал шутливую поэму, воспев в ней товарища, написавшего диссертацию «о долговых обязательствах» и никогда не платившего за квартиру и за стол хозяйке.
Их сопровождает
профессор, который
читает беглую лекцию географии, естественной истории и политического разделения земель.
Во-первых, нечего и говорить, что собственно Европы, европейского быта я не узнал ни на волос; я слушал немецких
профессоров и
читал немецкие книги на самом месте рождения их… вот в чем состояла вся разница.
— Превосходно. Но это я буду
читать, а будет предполагаться, что я специалист. Отлично. Две должности:
профессор и щит. Наталья Андреевна, Лопухов, два — три студента, сама Вера Павловна были другими
профессорами, как они в шутку называли себя.
Настоящий Гегель был тот скромный
профессор в Иене, друг Гельдерлина, который спас под полой свою «Феноменологию», когда Наполеон входил в город; тогда его философия не вела ни к индийскому квиетизму, ни к оправданию существующих гражданских форм, ни к прусскому христианству; тогда он не
читал своих лекций о философии религии, а писал гениальные вещи, вроде статьи «О палаче и о смертной казни», напечатанной в Розенкранцевой биографии.
Я чуть не захохотал, но, когда я взглянул перед собой, у меня зарябило в глазах, я чувствовал, что я побледнел и какая-то сухость покрыла язык. Я никогда прежде не говорил публично, аудитория была полна студентами — они надеялись на меня; под кафедрой за столом — «сильные мира сего» и все
профессора нашего отделения. Я взял вопрос и
прочел не своим голосом: «О кристаллизации, ее условиях, законах, формах».
Голицын был удивительный человек, он долго не мог привыкнуть к тому беспорядку, что когда
профессор болен, то и лекции нет; он думал, что следующий по очереди должен был его заменять, так что отцу Терновскому пришлось бы иной раз
читать в клинике о женских болезнях, а акушеру Рихтеру — толковать бессеменное зачатие.
Вот этот-то действительный тайный Пик де ла Мирандоль завел нового рода испытания. Он велел отобрать лучших студентов для того, чтоб каждый из них
прочел по лекции из своих предметов вместо
профессора. Деканы, разумеется, выбрали самых бойких.
Когда он, бывало, приходил в нашу аудиторию или с деканом Чумаковым, или с Котельницким, который заведовал шкапом с надписью «Materia Medica», [Медицинское вещество (лат.).] неизвестно зачем проживавшим в математической аудитории, или с Рейсом, выписанным из Германии за то, что его дядя хорошо знал химию, — с Рейсом, который,
читая по-французски, называл светильню — baton de coton, [хлопчатобумажной палкой вместо: «cordon de coton» — хлопчатобумажным фитилем (фр.).] яд — рыбой (poisson [Яд — poison; рыба — poisson (фр.).]), а слово «молния» так несчастно произносил, что многие думали, что он бранится, — мы смотрели на них большими глазами, как на собрание ископаемых, как на последних Абенсерагов, представителей иного времени, не столько близкого к нам, как к Тредьяковскому и Кострову, — времени, в котором
читали Хераскова и Княжнина, времени доброго
профессора Дильтея, у которого были две собачки: одна вечно лаявшая, другая никогда не лаявшая, за что он очень справедливо прозвал одну Баваркой, [Болтушкой (от фр. bavard).] а другую Пруденкой.
В 20 году я был факультетом избран
профессором Московского университета и в течение года
читал лекции.
Из представителей академической профессорской философии я еще на первом курсе университета имел близкое общение с Г.И. Челпановым, популярным
профессором философии, который с большим успехом
читал курс по критике материализма.
Лопахин. Да… Что ж,
профессора не
читают лекций, небось всё ждут, когда приедешь!
В последние пять лет он много
прочел и кое-что увидел; много мыслей перебродило в его голове; любой
профессор позавидовал бы некоторым его познаниям, но в то же время он не знал многого, что каждому гимназисту давным-давно известно.
В зале были мы все с директором,
профессорами, инспектором и гувернерами. Энгельгардт
прочел коротенький отчет за весь шестилетний курс, после него конференц-секретарь Куницын возгласил высочайше утвержденное постановление конференции о выпуске. Вслед за этим всех нас, по старшинству выпуска, представляли императору с объяснением чинов и наград.
Когда начались военные действия, всякое воскресенье кто-нибудь из родных привозил реляции; Кошанский
читал их нам громогласно в зале. Газетная комната никогда не была пуста в часы, свободные от классов: читались наперерыв русские и иностранные журналы при неумолкаемых толках и прениях; всему живо сочувствовалось у нас: опасения сменялись восторгами при малейшем проблеске к лучшему.
Профессора приходили к нам и научали нас следить за ходом дел и событий, объясняя иное, нам недоступное.
Смело, бодро выступил
профессор политических наук А. П. Куницын и начал не
читать, а говорить об обязанностях гражданина и воина.
И
профессор опять при этом значительно мотнул Вихрову головой и подал ему его повесть назад. Павел только из приличия просидел у него еще с полчаса, и
профессор все ему толковал о тех образцах, которые он должен
читать, если желает сделаться литератором, — о строгой и умеренной жизни, которую он должен вести, чтобы быть истинным жрецом искусства, и заключил тем, что «орудие, то есть талант у вас есть для авторства, но содержания еще — никакого!»
Огромная комната, паркетные полы, светлые ясеневые парты, толпа студентов, из коих большая часть были очень красивые молодые люди, и все в новых с иголочки вицмундирах, наконец,
профессор, который пришел,
прочел и ушел, как будто ему ни до кого и дела не было, — все это очень понравилось Павлу.
Если Мари в Москве учили
профессора разным наукам и она
читала в подлинниках «Божественную комедию» Данта и «Манфреда» Байрона, если Фатееву ничему не учили, как только мило держать себя, то m-lle Захаревская, можно сказать, сама себя образовала по русским журналам.
Ему казалось много вздоров в том, что ему
читали, но с свойственным его натуре бессознательным практическим плутовством он тотчас же подделывался под то, что было нужно
профессору, и все
профессора его любили.
К великому удивлению моему, Иконин не только
прочел, но и перевел несколько строк с помощью
профессора, который ему подсказывал. Чувствуя свое превосходство перед таким слабым соперником, я не мог не улыбнуться и даже несколько презрительно, когда дело дошло до анализа и Иконин по-прежнему погрузился в очевидно безвыходное молчание. Я этой умной, слегка насмешливой улыбкой хотел понравиться
профессору, но вышло наоборот.
А юнкера в это время подзубривали военные науки для близкой репетиции, чертили профили и фасы, заданные
профессорами артиллерии и фортификации, упражнялись в топографическом искусстве,
читали книжки Дюма-отца или попросту срисовывали лысую, почти голую мощную голову прославленного пастыря.
И тут девочка рассказала ему кое-что о себе. Она дочь
профессора, который
читает лекции в университете, но, кроме того, дает в Екатерининском институте уроки естественной истории и имеет в нем казенную квартиру. Поэтому ее положение в институте особое. Живет она дома, а в институте только учится. Оттого она гораздо свободнее во времени, в чтении и в развлечениях, чем ее подруги…
12-го декабря.
Прочитал в газетах, что будто одному мужику, стоявшему наклонясь над водой, вскочила в рот небольшая щука и, застряв жабрами, не могла быть вытащена, отчего сей ротозей и умер. Чему же после сего в России верить нельзя? Верю и про
профессора.
Но какие же спиритские бредни, когда ведь он сам этой книги не
читал и даже не знает, что Фламмарион
профессор астрономии?
Наконец, в исходе августа все было улажено, и лекции открылись в следующем порядке: Григорий Иваныч
читал чистую, высшую математику; Иван Ипатыч — прикладную математику и опытную физику; Левицкий — логику и философию; Яковкин — русскую историю, географию и статистику;
профессор Цеплин — всеобщую историю;
профессор Фукс — натуральную историю;
профессор Герман — латинскую литературу и древности...
Я потом объяснился с Городчаниновым и постарался уверить его, что это была несчастная ошибка и рассеянность, совершенно неожиданная для меня самого, что все это произошло оттого, что я пред самой лекцией два раза слышал и один раз сам
прочел эту проклятую пародию; я доказал
профессору, что коротко знаком с Ломоносовым, что я по личному моему убеждению назвал его первым писателем; узнав же, что я почитатель Шишкова, Городчанинов скоро со мной подружился: он сам был отчаянный шишковист.
Оторванный от театра стечением обстоятельств, я бросился в другую сторону — в литературу, в натуральную историю, которую
читал нам на французском языке
профессор Фукс, и всего более пристрастился к собиранию бабочек, которым увлекался я до чрезвычайности.
Был еще какой-то толстый
профессор, Бюнеман, который
читал право естественное, политическое и народное на французском языке; лекций Бюнемана я решительно не помню, хотя и слушал его.
Ничего этого
профессор не
читал, смотрел остекленевшими глазами перед собой и курил.
Газет
профессор Персиков не
читал, в театр не ходил, а жена
профессора сбежала от него с тенором оперы Зиминым в 1913 году, оставив ему записку такого содержания...
— Как, разве вы не
читали,
профессор? — удивился Бронский и вытащил из портфеля измятый лист газеты «Известия».
—
Читали?! Чего оруть?..
Профессора Персикова с детишками зарезали на Малой Бронной!.. — кричали кругом в толпе.
Профессор не работал и не
читал.
Читал профессор на 4 языках кроме русского, а по-французски и немецки говорил как по-русски.
Утром коридорный приносит мне чай и нумер местной газеты. Машинально я
прочитываю объявление на первой странице, передовую, выдержки из газет и журналов, хронику… Между прочим в хронике я нахожу такое известие: «Вчера с курьерским поездом прибыл в Харьков наш известный ученый, заслуженный
профессор Николай Степанович такой-то и остановился в такой-то гостинице».
Начались экзамены. Получить у священника протоиерея Терновского хороший балл было отличной рекомендацией, а я еще по милости Новосельских семинаристов был весьма силен в катехизисе и получил пять. Каково было мое изумление, когда на латинском экзамене, в присутствии главного латиниста Крюкова и декана Давыдова,
профессор Клин подал мне для перевода Корнелия Непота. Чтобы показать полное пренебрежение к задаче, я, не
читая латинского текста, стал переводить и получил пять с крестом.
Через полгода Аполлон редко уже прибегал к моему оракулу, а затем стал самостоятельно
читать философские книги, начиная с Гегеля, которого учение, распространяемое московскими юридическими
профессорами с Редкиным и Крыловым во главе, составляло главнейший интерес частных бесед студентов между собою.
После счастливого экзамена по богословию, я в присутствии
профессора латинской словесности Крюкова, читавшего начиная со второго курса, экзаменовался из логики и к несчастию вынул все три билета из второй половины лекций, которой не успел
прочитать. Услыхав на третьем билете мое...
Он накупил себе книг, записался во все возможные библиотеки и начал слушать лекции; но все пошло не так, как он ожидал: на лекциях ему была страшная скука; записывать слова
профессора он не мог; попробовал
читать дома руководства, источники, но это оказалось еще скучнее.
Итак, в исходе сентября, в зале университетского совета или в правлении (хорошенько не знаю, только помню, что на столе стояло зерцало) собрались
профессора, члены старого цензурного комитета, под председательством своего попечителя, явились и мы с председателем и с своим секретарем;
прочли указ, предписание министра и наши утверждения в должностях.
Профессор перестанет
читать лекции, студент перестанет учиться, писатель бросит авторство, актер не покажется на сцену, артист изломает резец и палитру, говоря высоким слогом, если найдет возможность даром получить все, чего теперь добивается трудом.