Неточные совпадения
Квартирная же хозяйка его, у которой он нанимал эту каморку с обедом и прислугой, помещалась одною лестницей ниже, в отдельной квартире, и каждый раз, при выходе
на улицу, ему непременно надо было
проходить мимо хозяйкиной
кухни, почти всегда настежь отворенной
на лестницу.
Самгин с наслаждением выпил стакан густого холодного молока,
прошел в
кухню, освежил лицо и шею мокрым полотенцем, вышел
на террасу и, закурив, стал шагать по ней, прислушиваясь к себе, не слыша никаких мыслей, но испытывая такое ощущение, как будто здесь его ожидает что-то новое, неиспытанное.
Самгин, открыв окно, посмотрел, как он не торопясь
прошел двором, накрытый порыжевшей шляпой, серенький, похожий
на старого воробья. Рыжеволосый мальчик
на крыльце
кухни акушерки Гюнтер чистил столовые ножи пробкой и тертым кирпичом.
В дом
прошли через
кухню, — у плиты суетилась маленькая, толстая старушка с быстрыми, очень светлыми глазами
на темном лице; вышли в зал, сыроватый и сумрачный, хотя его освещали два огромных окна и дверь, открытая
на террасу.
Он быстро выпил стакан чаю, закурил папиросу и
прошел в гостиную, — неуютно, не прибрано было в ней. Зеркало мельком показало ему довольно статную фигуру человека за тридцать лет, с бледным лицом, полуседыми висками и негустой острой бородкой. Довольно интересное и даже как будто новое лицо. Самгин оделся, вышел в
кухню, — там сидел товарищ Яков, рассматривая синий ноготь
на большом пальце голой ноги.
Вздрогнув, Самгин
прошел во двор.
На крыльце
кухни сидел тощий солдатик, с желтым, старческим лицом, с темненькими глазками из одних зрачков; покачивая маленькой головой, он криво усмехался тонкими губами и негромко, насмешливым тенорком говорил Калитину и водопроводчику...
Вон она, в темном платье, в черном шерстяном платке
на шее,
ходит из комнаты в
кухню, как тень, по-прежнему отворяет и затворяет шкафы, шьет, гладит кружева, но тихо, без энергии, говорит будто нехотя, тихим голосом, и не по-прежнему смотрит вокруг беспечно перебегающими с предмета
на предмет глазами, а с сосредоточенным выражением, с затаившимся внутренним смыслом в глазах.
Но только Обломов ожил, только появилась у него добрая улыбка, только он начал смотреть
на нее по-прежнему ласково, заглядывать к ней в дверь и шутить — она опять пополнела, опять хозяйство ее пошло живо, бодро, весело, с маленьким оригинальным оттенком: бывало, она движется целый день, как хорошо устроенная машина, стройно, правильно,
ходит плавно, говорит ни тихо, ни громко, намелет кофе, наколет сахару, просеет что-нибудь, сядет за шитье, игла у ней
ходит мерно, как часовая стрелка; потом она встанет, не суетясь; там остановится
на полдороге в
кухню, отворит шкаф, вынет что-нибудь, отнесет — все, как машина.
Акулины уже не было в доме. Анисья — и
на кухне, и
на огороде, и за птицами
ходит, и полы моет, и стирает; она не управится одна, и Агафья Матвеевна, волей-неволей, сама работает
на кухне: она толчет, сеет и трет мало, потому что мало выходит кофе, корицы и миндалю, а о кружевах она забыла и думать. Теперь ей чаще приходится крошить лук, тереть хрен и тому подобные пряности. В лице у ней лежит глубокое уныние.
А ждала со мной, не ложилась спать,
ходила навстречу,
на кухню бегала.
На дворе тоже начиналась забота дня. Прохор поил и чистил лошадей в сарае, Кузьма или Степан рубил дрова, Матрена
прошла с корытцем муки в
кухню, Марина раза четыре пронеслась по двору, бережно неся и держа далеко от себя выглаженные юбки барышни.
Должно быть, я попал в такой молчальный день, потому что она даже
на вопрос мой: «Дома ли барыня?» — который я положительно помню, что задал ей, — не ответила и молча
прошла в свою
кухню.
Она вышла. Я поспешно и неслышно
прошел в
кухню и, почти не взглянув
на Настасью Егоровну, ожидавшую меня, пустился через черную лестницу и двор
на улицу. Но я успел только увидать, как она села в извозчичью карету, ожидавшую ее у крыльца. Я побежал по улице.
С детства Верочка любила
ходить вместе с немой Досифеей в
кухню, прачечную, погреб и кладовые; помогала солить капусту, разводила цветы и вечно возилась с выброшенными
на улицу котятами, которых терпеливо выкармливала, а потом раздавала по своим знакомым.
Эта старуха и дочка впали, однако, в страшную бедность и даже
ходили по соседству
на кухню к Федору Павловичу за супом и хлебом ежедневно.
Она увидела, что идет домой, когда
прошла уже ворота Пажеского корпуса, взяла извозчика и приехала счастливо, побила у двери отворившего ей Федю, бросилась к шкапчику, побила высунувшуюся
на шум Матрену, бросилась опять к шкапчику, бросилась в комнату Верочки, через минуту выбежала к шкапчику, побежала опять в комнату Верочки, долго оставалась там, потом пошла по комнатам, ругаясь, но бить было уже некого: Федя бежал
на грязную лестницу, Матрена, подсматривая в щель Верочкиной комнаты, бежала опрометью, увидев, что Марья Алексевна поднимается, в
кухню не попала, а очутилась в спальной под кроватью Марьи Алексевны, где и пробыла благополучно до мирного востребования.
В свободное от пожаров время они
ходили к ним в гости, угощались
на кухне, и хозяйки
на них смотрели как
на своих людей, зная, что не прощелыга какой-нибудь, а казенный человек,
на которого положиться можно.
Яша(Любови Андреевне). Любовь Андреевна! Позвольте обратиться к вам с просьбой, будьте так добры! Если опять поедете в Париж, то возьмите меня с собой, сделайте милость. Здесь мне оставаться положительно невозможно. (Оглядываясь, вполголоса.) Что ж там говорить, вы сами видите, страна необразованная, народ безнравственный, притом скука,
на кухне кормят безобразно, а тут еще Фирс этот
ходит, бормочет разные неподходящие слова. Возьмите меня с собой, будьте так добры!
Я вскочил
на печь, забился в угол, а в доме снова началась суетня, как
на пожаре; волною бился в потолок и стены размеренный, всё более громкий, надсадный вой. Ошалело бегали дед и дядя, кричала бабушка, выгоняя их куда-то; Григорий грохотал дровами, набивая их в печь, наливал воду в чугуны и
ходил по
кухне, качая головою, точно астраханский верблюд.
Спустя некоторое время после того, как Хорошее Дело предложил мне взятку за то, чтоб я не
ходил к нему в гости, бабушка устроила такой вечер. Сыпался и хлюпал неуемный осенний дождь, ныл ветер, шумели деревья, царапая сучьями стену, — в
кухне было тепло, уютно, все сидели близко друг ко другу, все были как-то особенно мило тихи, а бабушка
на редкость щедро рассказывала сказки, одна другой лучше.
Однажды, когда он спал после обеда в
кухне на полатях, ему накрасили лицо фуксином, и долго он
ходил смешной, страшный: из серой бороды тускло смотрят два круглых пятна очков, и уныло опускается длинный багровый нос, похожий
на язык.
По одной стороне коридора находились те три комнаты, которые назначались внаем, для «особенно рекомендованных» жильцов; кроме того, по той же стороне коридора, в самом конце его, у
кухни, находилась четвертая комнатка, потеснее всех прочих, в которой помещался сам отставной генерал Иволгин, отец семейства, и спал
на широком диване, а
ходить и выходить из квартиры обязан был чрез
кухню и по черной лестнице.
В десять часов в господском доме было совершенно темно, а прислуга
ходила на цыпочках, не смея дохнуть. Огонь светился только в
кухне у Домнушки и в сарайной, где секретарь Овсянников и исправник Чермаченко истребляли ужин, приготовленный Луке Назарычу.
В восемь часов утра начинался день в этом доме; летом он начинался часом ранее. В восемь часов Женни сходилась с отцом у утреннего чая, после которого старик тотчас уходил в училище, а Женни заходила
на кухню и через полчаса являлась снова в зале. Здесь, под одним из двух окон, выходивших
на берег речки, стоял ее рабочий столик красного дерева с зеленым тафтяным мешком для обрезков. За этим столиком
проходили почти целые дни Женни.
— Ну, отпрягши-то, приходи ко мне
на кухню; я тебя велю чайком попоить; вечером
сходи в город в баню с дорожки; а завтра пироги будут. Прощай пока, управляйся, а потом придешь рассказать, как ехалось. Татьяну видел в Москве?
Покуда происходила в доме раскладка, размещение привезенных из Уфы вещей и устройство нового порядка, я с Евсеичем
ходил гулять, разумеется, с позволения матери, и мы успели осмотреть Бугуруслан, быстрый и омутистый, протекавший углом по всему саду, летнюю
кухню, остров, мельницу, пруд и плотину, и
на этот раз все мне так понравилось, что в одну минуту изгладились в моем воспоминании все неприятные впечатления, произведенные
на меня двукратным пребыванием в Багрове.
Возвратясь домой, она собрала все книжки и, прижав их к груди, долго
ходила по дому, заглядывая в печь, под печку, даже в кадку с водой. Ей казалось, что Павел сейчас же бросит работу и придет домой, а он не шел. Наконец, усталая, она села в
кухне на лавку, подложив под себя книги, и так, боясь встать, просидела до поры, пока не пришли с фабрики Павел и хохол.
Александра Петровна неожиданно подняла лицо от работы и быстро, с тревожным выражением повернула его к окну. Ромашову показалось, что она смотрит прямо ему в глаза. У него от испуга сжалось и похолодело сердце, и он поспешно отпрянул за выступ стены.
На одну минуту ему стало совестно. Он уже почти готов был вернуться домой, но преодолел себя и через калитку
прошел в
кухню.
Возвратившись домой, Петр Михайлыч
проходил прямо
на кухню, где стряпуха, под личным надзором Палагеи Евграфовны, затапливала уж печь.
Говорили, что он работал в этом роде, еще когда
ходил к плац-майору
на кухню и, разумеется, извлек из этого посильный доход.
В веселый день Троицы я,
на положении больного, с полудня был освобожден от всех моих обязанностей и
ходил по
кухням, навещая денщиков. Все, кроме строгого Тюфяева, были пьяны; перед вечером Ермохин ударил Сидорова поленом по голове, Сидоров без памяти упал в сенях, испуганный Ермохин убежал в овраг.
Всё исчезло для него в эти дни; работой
на заводе он и раньше мало занимался, её без ошибок вёл Шакир, но прежде его интересовали люди, он приходил
на завод, в
кухню, слушал их беседы, расспрашивал о новостях, а теперь — никого не замечал, сторожил постоялку,
ходил за нею и думал про себя иногда...
«Вот и покров
прошёл. Осень стоит суха и холодна. По саду летит мёртвый лист, а земля отзывается
на шаги по ней звонко, как чугун. Явился в город проповедник-старичок, собирает людей и о душе говорит им. Наталья сегодня
ходила слушать его, теперь сидит в
кухне, плачет, а сказать ничего не может, одно говорит — страшно! Растолстела она безобразно, задыхается даже от жиру и неестественно много ест. А от Евгеньи ни словечка. Забыла».
Так
прошло четыре тёмных, дождливых дня,
на третий — удар повторился, а ранним утром пятого дня грузный, рыжий Савелий Кожемякин помер, и минуту смерти его никто не видал. Монахиня, сидевшая у постели, вышла в
кухню пить чай, пришёл Пушкарь сменить её; старик лежал, спрятав голову под подушку.
Согласившись, я посидел
на трюме, затем
прошел в
кухню за крылом паруса.
Зотушка так и сделал.
Прошел рынок, обошел фабрику и тихим незлобивым шагом направился к высокому господскому дому, откуда ему навстречу, виляя хвостом, выбежал мохнатый пестрый Султан, совсем зажиревший
на господских хлебах, так что из пяти чувств сохранил только зрение и вкус. Обойдя «паратьнее крыльцо», Зотушка через
кухню пробрался
на половину к барышне Фене и предстал перед ней, как лист перед травой.
Старик Пятов иногда сменял Зотушку, когда тот уходил в
кухню «додернуть» часик
на горячей печке, а большею частью
ходил из угла в угол в соседней комнате; он как-то совсем потерялся и плохо понимал, что происходило кругом.
День был холодный, и оборванцы не пошли
на базар. Пили дома, пили до дикости. Дым коромыслом стоял: гармоника, пляска, песни, драка… Внизу в
кухне заядлые игроки дулись в «фальку и бардадыма», гремя медяками. Иваныч, совершенно больной, лежал
на своем месте. Он и жалованье не
ходил получать и не ел ничего дня четыре. Живой скелет лежал.
К Ярцеву
прошли они черным ходом, через
кухню, где встретила их кухарка, чистенькая старушка с седыми кудрями; она очень сконфузилась, сладко улыбнулась, причем ее маленькое лицо стало похоже
на пирожное, и сказала...
— У вас слишком заметное лицо, особенно глаза, это не годится, вам нельзя
ходить без маски, без дела. По фигуре, да и вообще, вы похожи
на мелочного торгаша, вам надо завести ящик с товаром — шпильки, иголки, тесёмки, ленты и всякая мелочь. Я скажу, чтобы вам дали ящик и товару, — тогда вы можете заходить
на кухни, знакомиться с прислугой…
Когда она
прошла мимо Евсея, не заметив его, он невольно потянулся за нею, подошёл к двери в
кухню, заглянул туда и оцепенел от ужаса: поставив свечу
на стол, женщина держала в руке большой кухонный нож и пробовала пальцем остроту его лезвия. Потом, нагнув голову, она дотронулась руками до своей полной шеи около уха, поискала
на ней чего-то длинными пальцами, тяжело вздохнув, тихо положила нож
на стол, и руки её опустились вдоль тела…
Все это произошло так скоро, что, когда Долинский с Бобкой
на руках
проходил через
кухню, кухарка еще не кончила песню про любовничка — канцелярского чиновничка и рассказывала, как она.
Этот Ананьев и служил Перскому, то есть тщательно и превосходно чистил его сапоги и платье,
на котором никогда не было пылинки, и
ходил для него с судками за обедом, не куда-нибудь в избранный ресторан, а
на общую кадетскую
кухню.
Собственно квартира состояла из одной большой комнаты, разделенной деревянными переборками
на три: передняя — она же и кабинет и мастерская хозяина, — из нее вход в небольшую угловую комнатку, заменявшую гостиную, и в
кухню, где, собственно,
проходила жизнь всей семьи.
Лаевский пошел в
кухню, но, увидев в дверь, что Самойленко занят салатом, вернулся в гостиную и сел. В присутствии зоолога он всегда чувствовал неловкость, а теперь боялся, что придется говорить об истерике.
Прошло больше минуты в молчании. Фон Корен вдруг поднял глаза
на Лаевского и спросил...
— Ох, — сказала кухарка Полины, когда Яков,
пройдя двором, вошёл в
кухню, — сказала и грузно опустилась
на скамью у печи.
Замечательный выдался денек. Побывав
на обходе, я целый день
ходил по своим апартаментам (квартира врачу была отведена в шесть комнат, и почему-то двухэтажная — три комнаты вверху, а
кухня и три комнаты внизу), свистел из опер, курил, барабанил в окна… А за окнами творилось что-то, мною еще никогда не виданное. Неба не было, земли тоже. Вертело и крутило белым и косо и криво, вдоль и поперек, словно черт зубным порошком баловался.
Акакий Акакиевич
прошел через
кухню, не замеченный даже самою хозяйкою, и вступил, наконец, в комнату, где увидел Петровича, сидевшего
на широком деревянном некрашеном столе и подвернувшего под себя ноги свои, как турецкий паша.
После этого послышался крик, какого еще никогда не слыхали в Уклееве, и не верилось, что небольшое, слабое существо, как Липа, может кричать так. И
на дворе вдруг стало тихо. Аксинья
прошла в дом, молча, со своей прежней наивной улыбкой… Глухой всё
ходил по двору, держа в охапке белье, потом стал развешивать его опять, молча, не спеша. И пока не вернулась кухарка с реки, никто не решался войти в
кухню и взглянуть, что там.
Крутицкий. Какую племянницу? Чем мы ее заморили? Я к тебе
на кухню не
хожу, горшков не нюхаю.