Неточные совпадения
Замолкла Тимофеевна.
Конечно, наши странники
Не пропустили случая
За здравье губернаторши
По чарке осушить.
И видя, что хозяюшка
Ко стогу приклонилася,
К ней подошли гуськом:
«Что ж дальше?»
— Сами знаете:
Ославили счастливицей,
Прозвали губернаторшей
Матрену с той поры…
Что дальше? Домом правлю я,
Ращу детей… На радость ли?
Вам тоже надо знать.
Пять сыновей! Крестьянские
Порядки нескончаемы, —
Уж взяли одного!
— Бедность не порок, дружище, ну да уж что! Известно, порох, не мог обиды перенести. Вы чем-нибудь, верно, против него обиделись и сами не удержались, — продолжал Никодим Фомич, любезно обращаясь к Раскольникову, — но это вы напрасно: на-и-бла-га-а-ар-р-род-нейший, я вам скажу, человек, но порох, порох! Вспылил, вскипел, сгорел — и нет! И все прошло! И в результате одно только золото сердца! Его и в полку
прозвали: «поручик-порох»…
— Слышь, Митюха, — подхватил другой, тут же стоявший ямщик с руками, засунутыми в задние прорехи тулупа, — барин-то тебя как
прозвал? Толстобородый и есть.
Его в губернии
прозвали Бурдалу, [Бурдалу Луи (1632–1704) — французский проповедник.
Младшую Варавка
прозвал Белой Мышью, а дети называли ее Люба Клоун.
Да, все было не такое, как рассказывали взрослые. Климу казалось, что различие это понимают только двое — он и Томилин, «личность неизвестного назначения», как
прозвал учителя Варавка.
— Эта — дура? Она — английских романов начиталась, Гемфри Уарда любит, играет роль преданной слуги. Я ее
прозвал цаплей — похожа? Английский роман весьма способствует укреплению глупости — не находишь?
— Да — чепуха же это, чепуха-а! — выпевал он, уговаривая, успокаивая кого-то. — У нас есть дивизия, которую
прозвали «беговым обществом», она — как раз — все бегает от немцев-то. Да — нет, какая же клевета? Спросите военных, — подтвердят!
Райский расплакался, его
прозвали «нюней». Он приуныл, три дня ходил мрачный, так что узнать нельзя было: он ли это? ничего не рассказывал товарищам, как они ни приставали к нему.
Ивана Ивановича «лесничим»
прозвали потому, что он жил в самой чаще леса, в собственной усадьбе, сам занимался с любовью этим лесом, растил, холил, берег его, с одной стороны, а с другой — рубил, продавал и сплавлял по Волге. Лесу было несколько тысяч десятин, и лесное хозяйство устроено и ведено было с редкою аккуратностью; у него одного в той стороне устроен был паровой пильный завод, и всем заведовал, над всем наблюдал сам Тушин.
Например, Пьяным быком
прозвали утес, о который когда-то разбилась барка с вином.
Только у берегов Дании повеяло на нас теплом, и мы ожили. Холера исчезла со всеми признаками, ревматизм мой унялся, и я стал выходить на улицу — так я
прозвал палубу. Но бури не покидали нас: таков обычай на Балтийском море осенью. Пройдет день-два — тихо, как будто ветер собирается с силами, и грянет потом так, что бедное судно стонет, как живое существо.
В отдыхальне, как мы
прозвали комнату, в которую нас повели и через которую мы проходили, уже не было никого: сидящие фигуры убрались вон. Там стояли привезенные с нами кресло и четыре стула. Мы тотчас же и расположились на них. А кому недостало, те присутствовали тут же, стоя. Нечего и говорить, что я пришел в отдыхальню без башмаков: они остались в приемной зале, куда я должен был сходить за ними. Наконец я положил их в шляпу, и дело там и осталось.
— А это Васюк, как его дедушка
прозвал. Совсем другой тип. Сибиряк. Правда?
И Старцев избегал разговоров, а только закусывал и играл в винт, и когда заставал в каком-нибудь доме семейный праздник и его приглашали откушать, то он садился и ел молча, глядя в тарелку; и все, что в это время говорили, было неинтересно, несправедливо, глупо, он чувствовал раздражение, волновался, но молчал, и за то, что он всегда сурово молчал и глядел в тарелку, его
прозвали в городе «поляк надутый», хотя он никогда поляком не был.
Милый молоденький человечек был на этот счет большой шалун, его так и
прозвали у нас дамы шалуном, и ему, кажется, это очень нравилось.
Видите ли, мочалка-то была гуще-с, еще всего неделю назад, — я про бороденку мою говорю-с; это ведь бороденку мою мочалкой
прозвали, школьники главное-с.
Из русских писателей уважал он Державина, а любил Марлинского и лучшего кобеля
прозвал Аммалат Беком…
С тех пор Хорем его и
прозвали.
Но Ермолай никогда больше дня не оставался дома; а на чужой стороне превращался опять в «Ермолку», как его
прозвали на сто верст кругом и как он сам себя называл подчас.
Дикий-Барин (так его
прозвали; настоящее же его имя было Перевлесов) пользовался огромным влиянием во всем округе; ему повиновались тотчас и с охотой, хотя он не только не имел никакого права приказывать кому бы то ни было, но даже сам не изъявлял малейшего притязания на послушание людей, с которыми случайно сталкивался.
В тот же день, прежде чем отправиться на охоту, был у меня разговор о Лукерье с хуторским десятским. Я узнал от него, что ее в деревне
прозывали «Живые мощи», что, впрочем, от нее никакого не видать беспокойства; ни ропота от нее не слыхать, ни жалоб. «Сама ничего не требует, а напротив — за все благодарна; тихоня, как есть тихоня, так сказать надо. Богом убитая, — так заключил десятский, — стало быть, за грехи; но мы в это не входим. А чтобы, например, осуждать ее — нет, мы ее не осуждаем. Пущай ее!»
Недаром его
прозвали Блохой.
— Ермолаем, мол, батюшка, а отца Григорьем
прозывали.
Когда он, бывало, приходил в нашу аудиторию или с деканом Чумаковым, или с Котельницким, который заведовал шкапом с надписью «Materia Medica», [Медицинское вещество (лат.).] неизвестно зачем проживавшим в математической аудитории, или с Рейсом, выписанным из Германии за то, что его дядя хорошо знал химию, — с Рейсом, который, читая по-французски, называл светильню — baton de coton, [хлопчатобумажной палкой вместо: «cordon de coton» — хлопчатобумажным фитилем (фр.).] яд — рыбой (poisson [Яд — poison; рыба — poisson (фр.).]), а слово «молния» так несчастно произносил, что многие думали, что он бранится, — мы смотрели на них большими глазами, как на собрание ископаемых, как на последних Абенсерагов, представителей иного времени, не столько близкого к нам, как к Тредьяковскому и Кострову, — времени, в котором читали Хераскова и Княжнина, времени доброго профессора Дильтея, у которого были две собачки: одна вечно лаявшая, другая никогда не лаявшая, за что он очень справедливо
прозвал одну Баваркой, [Болтушкой (от фр. bavard).] а другую Пруденкой.
Прозовет Калерию Степановну Чепракову — Кавалерией Степановной, Тараса Прохорыча Метальникова — Тарантасом Прохорычем — и всем любо.
За что меня миряне
прозвали Рудым Паньком — ей-богу, не умею сказать.
Зинаида Волконская навсегда поселилась в Италии, где салон «Северной Коринны», как ее там
прозвали, привлекал лучшее общество Рима.
— А ведь это Степка Махалкин! За то и Махалкиным
прозвали, что сигать с крыш мастак. Он?
Учащимся и молодым художникам доступа не было, а потому «пятницы» были нудны и скучны — недаром их
прозвали «казенные пятницы».
Одного писаря в Тымовском округе за витиеватость другие писаря
прозвали бакалавром.]
Длинношеего или длинноногого человека как раз
прозовут журавлем.
„Верного Колю“, как я его
прозвал, я тоже, думаю, мучил порядочно.
— Не думала я дождаться тебя; и не то чтоб я умирать собиралась; нет — меня еще годов на десять, пожалуй, хватит: все мы, Пестовы, живучи; дед твой покойный, бывало, двужильными нас
прозывал; да ведь господь тебя знал, сколько б ты еще за границей проболтался.
Антон Лазарич
прозвал Марфу Тимофеевну «сахарницей» и на третий же день потребовал ее к себе «по секретному делу».
— Не нельзя, а смешно. Тебя
прозовут мечтательницею. Зачем же быть смешною?
Так в городе и
прозвали этих шалунов «подкалывателями», и были между ними имена, которыми как будто бы гордилась городская хроника: Полищуки, два брата (Митька и Дундас), Володька Грек, Федор Миллер, капитан Дмитриев, Сивохо, Добровольский, Шпачек и многие другие.
— Отчасти можно было этого достигнуть, — отвечал Абреев с гримасой и пожимая плечами, — если бы в одном деле нажать, а в другом слегка уступить, словом, наполеоновская система, или, — как прекрасно это
прозвали здесь, в Петербурге, — вилянье в службе; но так как я никогда не был партизаном подобной системы и искренность всегда считал лучшим украшением всякого служебного действия, а потому, вероятно, и не угождал во многих случаях.
— Да, сударь, всякому люду к нам теперь ходит множество. Ко мне — отцы, народ деловой, а к Марье Потапьевне — сынки наведываются. Да ведь и то сказать: с молодыми-то молодой поваднее, нечем со стариками. Смеху у них там… ну, а иной и глаза таращит — бабенке-то и лестно, будто как по ней калегвардское сердце сохнет! Народ военный, свежий, саблями побрякивает — а время-то, между тем, идет да идет. Бывают и штатские, да всё такие же румяные да пшеничные — заодно я их всех «калегвардами»
прозвал.
— Как же-с, как же-с! И посейчас есть-с. Только прежде я ее Монрепо
прозывал, а нынче Монсуфрансом зову. Нельзя, сударь. Потому во всех комнатах течь! В прошлую весну все дожди на своих боках принял, а вот он, иерей-то, называет это благорастворением воздухов!
Ах! тот, которого в насмешку
прозвали чизльгёрстским философом, понимал это отлично!
— Ах, Демид Львович… В этом-то и шик! Мясо совсем черное делается и такой букет… Точно так же с кабанами. Убьешь кабана, не тащить же его с собой: вырежешь язык, а остальное бросишь. Зато какой язык… Мне случалось в день убивать по дюжине кабанов. Меня даже там
прозвали «грозой кабанов». Спросите у кого угодно из старых кавказцев. Раз на охоте с графом Воронцовым я одним выстрелом положил двух матерых кабанов, которыми целую роту солдат кормили две недели.
Сидит однажды зверь лесной (это мужа они так шутя
прозвали) у себя в кабинете запершись, над бумагой свирепствует. Стучатся. Входит Порфирий Петрович, и прямо в ноги.
— Оно, конечно, живала… игуменьей тоже
прозывали… Ну, что ж, спрашивай, сударь, я отвечать тебе могу.
Забиякин. У нас в полку его Настасьей Ерофевной
прозывали… как же-с, пью.
К сожалению, полная развязка этой истории не дошла до меня; знаю только, что с этого времени остроумнейшие из крутогорских чиновников, неизвестно с какого повода,
прозвали княжну пауком-бабой.
— Для-че не весело! Ужо Николка «пустынюшку» споет: больно эта песня хороша, даже мать Наталья из кельи к нам ее слушать выходит. Только вот кака с нами напасть случилась: имен своих вспомнить не можем. Больно уж мудрено нас игуменья
прозвала: одну Синефой, другую — Полинарией — и не сообразишь.
Это, ваше благородие, всё враги нашего отечества выдумали, чтоб нас как ни на есть с колеи сбить. А за ними и наши туда же лезут — вон эта гольтепа, что негоциантами себя
прозывают. Основательный торговец никогда в экое дело не пойдет, даже и разговаривать-то об нем не будет, по той причине, что это все одно, что против себя говорить.
Это платье, по-видимому, уж совсем хорошо, но вот тут… нужно, чтоб было двеноги, а где они, «две ноги»?"За что же, однако, меня в институте учитель
прозвал tete de linotte! [ветреницей] совсем уж я не такая…"И опять бонапартист перед глазами, но уж не тот, не прежний.