Неточные совпадения
Эти два обстоятельства были: первое то, что вчера он, встретив
на улице Алексея Александровича, заметил, что он сух и строг с ним, и,
сведя это выражение лица Алексея Александровича и то, что он не приехал к ним и не дал энать о себе, с теми толками, которые он слышал об Анне и Вронском, Степан Аркадьич догадывался, что что-то не ладно между мужем и женою.
Слушайте, вот что я сделаю: теперь у него Настасья посидит, а я вас обеих
отведу к вам, потому что вам одним нельзя по
улицам; у нас в Петербурге
на этот счет…
Последние слова были сказаны уже в передней. Порфирий Петрович
проводил их до самой двери чрезвычайно любезно. Оба вышли мрачные и хмурые
на улицу и несколько шагов не говорили ни слова. Раскольников глубоко перевел дыхание…
— Как не может быть? — продолжал Раскольников с жесткой усмешкой, — не застрахованы же вы? Тогда что с ними станется?
На улицу всею гурьбой пойдут, она будет кашлять и просить и об стену где-нибудь головой стучать, как сегодня, а дети плакать… А там упадет, в часть
свезут, в больницу, умрет, а дети…
Дойдя до поворота во вчерашнюю
улицу, он с мучительною тревогой заглянул в нее,
на тот дом… и тотчас же
отвел глаза.
А между тем, когда один пьяный, которого неизвестно почему и куда
провозили в это время по
улице в огромной телеге, запряженной огромною ломовою лошадью, крикнул ему вдруг, проезжая: «Эй ты, немецкий шляпник!» — и заорал во все горло, указывая
на него рукой, — молодой человек вдруг остановился и судорожно схватился за свою шляпу.
Зурин тотчас распорядился. Он сам вышел
на улицу извиняться перед Марьей Ивановной в невольном недоразумении и приказал вахмистру
отвести ей лучшую квартиру в городе. Я остался ночевать у него.
Я приехал в Казань, опустошенную и погорелую. По
улицам, наместо домов, лежали груды углей и торчали закоптелые стены без крыш и окон. Таков был след, оставленный Пугачевым! Меня привезли в крепость, уцелевшую посереди сгоревшего города. Гусары сдали меня караульному офицеру. Он велел кликнуть кузнеца. Надели мне
на ноги цепь и заковали ее наглухо. Потом
отвели меня в тюрьму и оставили одного в тесной и темной конурке, с одними голыми стенами и с окошечком, загороженным железною решеткою.
Дронов с утра исчезал из дома
на улицу, где он властно командовал группой ребятишек, ходил с ними купаться,
водил их в лес за грибами, посылал в набеги
на сады и огороды.
Клим остался с таким ощущением, точно он не мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая по комнате, он пытался
свести все слова, все крики Лютова к одной фразе. Это — не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал у окна, прислонясь лбом к холодному стеклу.
На улице было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись, ходила по черному кругу
на месте костра, собирая угли в корзинку.
Он стоял в пальто, в шапке, в глубоких валяных ботиках
на ногах и, держа под мышкой палку, снимал с рук перчатки. Оказалось, что он
провел ночь у роженицы, в этой же
улице.
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей
на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами.
На скрещении
улиц стоял каменный полицейский,
провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла
на угол.
Он говорил еще что-то, но, хотя в комнате и
на улице было тихо, Клим не понимал его слов,
провожая телегу и глядя, как ее медленное движение заставляет встречных людей врастать в панели, обнажать головы. Серые тени испуга являлись
на лицах, делая их почти однообразными.
Однажды, когда Варвара
провожала Самгина, он, раздраженный тем, что его
провожают весело, обнял ее шею, запрокинул другой рукою голову ее и крепко, озлобленно поцеловал в губы. Она, задыхаясь, отшатнулась, взглянула
на него, закусив губу, и
на глазах ее как будто выступили слезы. Самгин вышел
на улицу в настроении человека, которому удалась маленькая месть и который честно предупредил врага о том, что его ждет.
Лошади бойко побежали, и
на улице стало тише. Мужики, бабы, встречая и
провожая бричку косыми взглядами, молча, нехотя кланялись Косареву, который, размахивая кнутом, весело выкрикивал имена знакомых, поощрял лошадей...
В чистеньком городке,
на тихой, широкой
улице с красивым бульваром посредине, против ресторана,
на веранде которого, среди цветов, играл струнный оркестр, дверь солидного, но небольшого дома, сложенного из гранита, открыла Самгину плоскогрудая, коренастая женщина в сером платье и, молча выслушав его объяснения,
провела в полутемную комнату, где
на широком диване у открытого, но заставленного окна полулежал Иван Акимович Самгин.
— Вы, по обыкновению, глумитесь, Харламов, — печально, однако как будто и сердито сказал хозяин. — Вы — запоздалый нигилист, вот кто вы, — добавил он и пригласил ужинать, но Елена отказалась. Самгин пошел
провожать ее. Было уже поздно и пустынно, город глухо ворчал, засыпая. Нагретые за день дома, остывая, дышали тяжелыми запахами из каждых ворот.
На одной
улице луна освещала только верхние этажи домов
на левой стороне, а в следующей
улице только мостовую, и это раздражало Самгина.
Он сидел, курил, уставая сидеть — шагал из комнаты в комнату, подгоняя мысли одну к другой, так
провел время до вечерних сумерек и пошел к Елене.
На улицах было не холодно и тихо, мягкий снег заглушал звуки, слышен был только шорох, похожий
на шепот. В разные концы быстро шли разнообразные люди, и казалось, что все они стараются как можно меньше говорить, тише топать.
— Завтра бы вы лучше к братцу зашли… — говорила она,
провожая его, — вон тут,
на углу, через
улицу.
— Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де ни возьмем, а верно и выйдет? А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их
на улице да
отводят в тюрьму. В их рассказе слышны не «невидимые слезы», а один только видимый, грубый смех, злость…
Она требовала ответа о здоровье. Обломов, написав ответ, сам отдал его Никите и прямо из передней выпроводил его
на двор и
провожал глазами до калитки, чтоб он не вздумал зайти
на кухню и повторить там «клевету» и чтоб Захар не пошел
провожать его
на улицу.
В юности он приезжал не раз к матери, в свое имение,
проводил время отпуска и уезжал опять, и наконец вышел в отставку, потом приехал в город, купил маленький серенький домик, с тремя окнами
на улицу, и свил себе тут вечное гнездо.
— Милый мой, — сказал он мне однажды, не дома, а как-то
на улице, после длинного разговора; я
провожал его.
«Он не убьет Бьоринга, а наверно теперь в трактире сидит и слушает „Лючию“! А может, после „Лючии“ пойдет и убьет Бьоринга. Бьоринг толкнул меня, ведь почти ударил; ударил ли? Бьоринг даже и с Версиловым драться брезгает, так разве пойдет со мной? Может быть, мне надо будет убить его завтра из револьвера, выждав
на улице…» И вот эту мысль
провел я в уме совсем машинально, не останавливаясь
на ней нисколько.
Меня
свели вниз, одели и… отворили передо мною дверь
на улицу.
Возвращавшиеся с поля мужики, трясясь рысью
на облучках пустых телег, снимая шапки, с удивлением следили зa необыкновенным человеком, шедшим по их
улице; бабы выходили за ворота и
на крыльца и показывали его друг другу,
провожая глазами.
— Нет, это пустяки. Я совсем не умею играть… Вот садитесь сюда, — указала она кресло рядом с своим. — Рассказывайте, как
проводите время. Ах да, я третьего дня, кажется, встретила вас
на улице, а вы сделали вид, что не узнали меня, и даже отвернулись в другую сторону. Если вы будете оправдываться близорукостью, это будет грешно с вашей стороны.
Когда башкирам было наконец объявлено, что вот барин поедет в город и там будет хлопотать, они с молчаливой грустью выслушали эти слова, молча вышли
на улицу, сели
на коней и молча тронулись в свою Бухтарму. Привалов долго
провожал глазами этих несчастных, уезжавших
на верную смерть, и у него крепко щемило и скребло
на сердце. Но что он мог в его дурацком положении сделать для этих людей!
Старостиха Анисья тончайшим голосом
завела песню, ее подхватили десятки голосов, и она полилась нестройной, колыхавшейся волной, вырвалась
на улицу и донеслась вплоть до деревни, где оставались только самые древние старушки, которые охали и крестились, прислушиваясь, как мир гуляет.
Когда мы окончили осмотр пещер, наступил уже вечер. В фанзе Че Фана зажгли огонь. Я хотел было ночевать
на улице, но побоялся дождя. Че Фан
отвел мне место у себя
на кане. Мы долго с ним разговаривали.
На мои вопросы он отвечал охотно, зря не болтал, говорил искренно. Из этого разговора я вынес впечатление, что он действительно хороший, добрый человек, и решил по возвращении в Хабаровск хлопотать о награждении его чем-нибудь за ту широкую помощь, какую он в свое время оказывал русским переселенцам.
Малов тихо сошел с кафедры и, съежившись, стал пробираться к дверям; аудитория — за ним, его
проводили по университетскому двору
на улицу и бросили вслед за ним его калоши.
Лондон ждет приезжего часов семь
на ногах, овации растут с каждым днем; появление человека в красной рубашке
на улице делает взрыв восторга, толпы
провожают его ночью, в час, из оперы, толпы встречают его утром, в семь часов, перед Стаффорд Гаузом.
В самом деле, большей частию в это время немца при детях благодарят, дарят ему часы и отсылают; если он устал бродить с детьми по
улицам и получать выговоры за насморк и пятны
на платьях, то немец при детях становится просто немцем,
заводит небольшую лавочку, продает прежним питомцам мундштуки из янтаря, одеколон, сигарки и делает другого рода тайные услуги им.
— Вон у нас Цынский (обер-полициймейстер) только месяц болен был, так студенты Москву чуть с ума не
свели! И
на улицах, и в театрах, чуделесят, да и шабаш!
На Тверском бульваре ям нарыли, чтоб липки сажать, а они ночью их опять землей закидали. Вот тебе и республика! Коли который человек с умом — никогда бунтовать не станет. А вот шематоны да фордыбаки…
Настоящая гульба, впрочем, идет не
на улице, а в избах, где не сходит со столов всякого рода угощение, подкрепляемое водкой и домашней брагой. В особенности чествуют старосту Федота, которого под руки, совсем пьяного,
водят из дома в дом. Вообще все поголовно пьяны, даже пастух распустил сельское стадо, которое забрело
на господский красный двор, и конюха то и дело убирают скотину
на конный двор.
Выбежать поиграть,
завести знакомство с ребятами — минуты нет. В «Олсуфьевке» мальчикам за многолюдностью было все-таки веселее, но убегали ребята и оттуда, а уж от «грызиков» — то и дело. Познакомятся
на улице с мальчишками-карманниками, попадут
на Хитровку и делаются жертвами трущобы и тюрьмы…
Продрогнув
на снегу, чувствуя, что обморозил уши, я собрал западни и клетки, перелез через забор в дедов сад и пошел домой, — ворота
на улицу были открыты, огромный мужик
сводил со двора тройку лошадей, запряженных в большие крытые сани, лошади густо курились паром, мужик весело посвистывал, — у меня дрогнуло сердце.
А как минуло мне девять лет, зазорно стало матушке по миру
водить меня, застыдилась она и осела
на Балахне; кувыркается по
улицам из дома в дом, а
на праздниках — по церковным папертям собирает.
Эта нелепая, темная жизнь недолго продолжалась; перед тем, как матери родить, меня
отвели к деду. Он жил уже в Кунавине, занимая тесную комнату с русской печью и двумя окнами
на двор, в двухэтажном доме
на песчаной
улице, опускавшейся под горку к ограде кладбища Напольной церкви.
— Гм!.. Надень-ка, брат Елдырин,
на меня пальто… Что-то ветром подуло… Знобит… Ты
отведешь ее к генералу и спросишь там. Скажешь, что я нашел и прислал… И скажи, чтобы ее не выпускали
на улицу… Она, может быть, дорогая, а ежели каждый свинья будет ей в нос сигаркой тыкать, то долго ли испортить. Собака — нежная тварь… А ты, болван, опусти руку! Нечего свой дурацкий палец выставлять! Сам виноват!..
Движение
на улицах здесь гораздо значительнее, чем в наших уездных городах, и это легко объяснить приготовлениями к встрече начальника края, главным же образом — преобладанием в здешнем населении рабочего возраста, который большую часть дня
проводит вне дома.
Вот почему он и
провел такую ночь и такое утро, свихнулся окончательно и выбежал
на улицу чуть не в помешательстве.
Многие заметили, что публика, бывшая в церкви, с невольным шепотом встречала и
провожала князя; то же бывало и
на улицах, и в саду: когда он проходил или проезжал, раздавался говор, называли его, указывали, слышалось имя Настасьи Филипповны.
Коля
провел князя недалеко, до Литейной, в одну кафе-биллиардную, в нижнем этаже, вход с
улицы. Тут направо, в углу, в отдельной комнатке, как старинный обычный посетитель, расположился Ардалион Александрович, с бутылкой пред собой
на столике и в самом деле с «Indеpendance Belge» в руках. Он ожидал князя; едва завидел, тотчас же отложил газету и начал было горячее и многословное объяснение, в котором, впрочем, князь почти ничего не понял, потому что генерал был уж почти что готов.
Они расстались большими друзьями. Петр Васильич выскочил
провожать дорогого гостя
на улицу и долго стоял за воротами, — стоял и крестился, охваченный радостным чувством. Что же, в самом-то деле, достаточно всякого горя та же Фотьянка напринималась: пора и отдохнуть. Одна казенная работа чего стоит, а тут компания насела и всем дух заперла. Подшибся народ вконец…
— У вас вся семья такая, — продолжал Пашка. — Домнушку
на фабрике как дразнят, а твоя тетка в приказчицах живет у Палача. Деян постоянно рассказывает, как мать-то в хомуте
водили тогда. Он рассказывает, а мужики хохочут. Рачитель потом как колотил твою-то мать: за волосья по
улицам таскал, чересседельником хлестал… страсть!.. Вот тебе и козловы ботинки…
Когда Морок увидел, как Артем
завел «канпанию» с Самоварником, то закипел страшною яростью и, выскочив
на улицу, заорал...
До самого кладбища
проводили девушки свою умершую подругу. Дорога туда шла как раз пересекая въезд
на Ямскую
улицу. Можно было бы свернуть по ней налево, и это вышло бы почти вдвое короче, но по Ямской обыкновенно покойников не
возили.
Наконец дело с Эммой Эдуардовной было покончено. Взяв деньги и написав расписку, она протянула ее вместе с бланком Лихонину, а тот протянул ей деньги, причем во время этой операции оба глядели друг другу в глаза и
на руки напряженно и сторожко. Видно было, что оба чувствовали не особенно большое взаимное доверие. Лихонин спрятал документы в бумажник и собирался уходить. Экономка
проводила его до самого крыльца, и когда студент уже стоял
на улице, она, оставаясь
на лестнице, высунулась наружу и окликнула...
— Вы говорите, — начал он наконец, обращаясь к Вихрову и придавая мыслящее выражение своему лицу, — что все это пишете затем, чтобы исправить нравы; но позвольте вас спросить, начну в этом случае примером;
заведу ли я
на улицах чистоту и порядок, если стану всю грязь, которая у меня дома, выносить и показывать всем публично?