Неточные совпадения
Его
водили под руки
То
господа усатые,
То молодые барыни, —
И так, со всею свитою,
С детьми и приживалками,
С кормилкою и нянькою,
И с белыми собачками,
Все поле сенокосное
Помещик обошел.
— Певец Ново-Архангельской,
Его из Малороссии
Сманили
господа.
Свезти его в Италию
Сулились, да уехали…
А он бы рад-радехонек —
Какая уж Италия? —
Обратно в Конотоп,
Ему здесь делать нечего…
Собаки дом покинули
(Озлилась круто женщина),
Кому здесь дело есть?
Да у него ни спереди,
Ни сзади… кроме голосу… —
«Зато уж голосок...
Но быть гласным, рассуждать о том, сколько золотарей нужно и как трубы
провести в городе, где я не живу; быть присяжным и судить мужика, укравшего ветчину, и шесть часов слушать всякий вздор, который мелют защитники и прокуроры, и как председатель спрашивает у моего старика Алешки-дурачка: «признаете ли вы,
господин подсудимый, факт похищения ветчины?» — «Ась?»
— По привычке, одно. Потом связи нужно поддержать. Нравственная обязанность в некотором роде. А потом, если правду сказать, есть свой интерес. Зять желает баллотироваться в непременные члены; они люди небогатые, и нужно
провести его. Вот эти
господа зачем ездят? — сказал он, указывая на того ядовитого
господина, который говорил за губернским столом.
— Да никакого толку не добьетесь, — сказал проводник, — у нас бестолковщина. У нас всем, изволите видеть, распоряжается комиссия построения, отрывает всех от дела, посылает куды угодно. Только и выгодно у нас, что в комиссии построения. — Он, как видно, был недоволен на комиссию построенья. — У нас так заведено, что все
водят за нос
барина. Он думает, что всё-с как следует, а ведь это названье только одно.
И вот, давши
барину порядочный оброк,
завел ты лавчонку, набрав заказов кучу, и пошел работать.
Уже более недели приезжий
господин жил в городе, разъезжая по вечеринкам и обедам и таким образом
проводя, как говорится, очень приятно время.
Да
господина Разумихина так и надо было прочь
отвести: двоим любо, третий не суйся.
Илья. Ну, не вам будь сказано: гулял. Так гулял, так гулял! Я говорю: «Антон, наблюдай эту осторожность!» А он не понимает. Ах, беда, ах, беда! Теперь сто рублей человек стуит, вот какое дело у нас, такого
барина ждем, а Антона набок
свело. Какой прямой цыган был, а теперь кривой! (3апевает басом.) «Не искушай…»
— Нечего их ни жалеть, ни жаловать! — сказал старичок в голубой ленте. — Швабрина сказнить не беда; а не худо и
господина офицера допросить порядком: зачем изволил пожаловать. Если он тебя государем не признает, так нечего у тебя и управы искать, а коли признает, что же он до сегодняшнего дня сидел в Оренбурге с твоими супостатами? Не прикажешь ли
свести его в приказную да запалить там огоньку: мне сдается, что его милость подослан к нам от оренбургских командиров.
Все были поражены. «Ну, — сказал комендант, — видно, нам от него толку не добиться. Юлай,
отведи башкирца в анбар. А мы,
господа, кой о чем еще потолкуем».
Одни требовали расчета или прибавки, другие уходили, забравши задаток; лошади заболевали; сбруя горела как на огне; работы исполнялись небрежно; выписанная из Москвы молотильная машина оказалась негодною по своей тяжести; другую с первого разу испортили; половина скотного двора сгорела, оттого что слепая старуха из дворовых в ветреную погоду пошла с головешкой окуривать свою корову… правда, по уверению той же старухи, вся беда произошла оттого, что
барину вздумалось
заводить какие-то небывалые сыры и молочные скопы.
Он
отводил Андрееву место в ряду «объясняющих
господ», которые упрямо навязывают людям свои мысли и верования.
— Начальство очень обозлилось за пятый год. Травят мужиков. Брата двоюродного моего в каторгу на четыре года погнали, а шабра — умнейший, спокойный был мужик, — так его и вовсе повесили. С баб и то взыскивают, за старое-то, да! Разыгралось начальство прямо… до бесстыдства! А помещики-то новые, отрубники, хуторяне действуют вровень с полицией. Беднота говорит про них: «Бывало — сами
водили нас усадьбы жечь,
господ сводить с земли, а теперь вот…»
— Чего буяните? — говорил он. — Зря все! Видите: красных лентов нету, стало быть, не забастовщик, ну? И женщина
провожает… подходящая, из купчих, видно.
Господин — тоже купец, я его знаю, пером торгует в Китай-городе, фамилие забыл. Ну? Служащего, видать, хоронют…
Ему весело, легко. В природе так ясно. Люди всё добрые, все наслаждаются; у всех счастье на лице. Только Захар мрачен, все стороной смотрит на
барина; зато Анисья усмехается так добродушно. «Собаку
заведу, — решил Обломов, — или кота… лучше кота: коты ласковы, мурлычат».
— Горазд же твой
барин, коли будет чужим кучерам бороды гладить! Нет, вы заведите-ка своих, да в те поры и гладьте, а то больно тороват!
Захар не старался изменить не только данного ему Богом образа, но и своего костюма, в котором ходил в деревне. Платье ему шилось по вывезенному им из деревни образцу. Серый сюртук и жилет нравились ему и потому, что в этой полуформенной одежде он видел слабое воспоминание ливреи, которую он носил некогда,
провожая покойных
господ в церковь или в гости; а ливрея в воспоминаниях его была единственною представительницею достоинства дома Обломовых.
Обломову и хотелось бы, чтоб было чисто, да он бы желал, чтоб это сделалось как-нибудь так, незаметно, само собой; а Захар всегда
заводил тяжбу, лишь только начинали требовать от него сметания пыли, мытья полов и т. п. Он в таком случае станет доказывать необходимость громадной возни в доме, зная очень хорошо, что одна мысль об этом приводила
барина его в ужас.
На конюшне двадцать лошадей: одни в карету барыни, другие в коляску
барину; то для парных дрожек, то в одиночку, то для большой коляски — детей катать, то воду
возить; верховые для старшего сына, клеппер для младших и, наконец, лошачок для четырехлетнего.
— Красавица ты наша, Божий ангел, награди тебя
Господь! —
провожали ее бабы с каждого двора, когда она прощалась с ними недели на две.
Когда башкирам было наконец объявлено, что вот
барин поедет в город и там будет хлопотать, они с молчаливой грустью выслушали эти слова, молча вышли на улицу, сели на коней и молча тронулись в свою Бухтарму. Привалов долго
провожал глазами этих несчастных, уезжавших на верную смерть, и у него крепко щемило и скребло на сердце. Но что он мог в его дурацком положении сделать для этих людей!
— Запиши сейчас… сейчас… «что схватил с собой пестик, чтобы бежать убить отца моего… Федора Павловича… ударом по голове!» Ну, довольны ли вы теперь,
господа?
Отвели душу? — проговорил он, уставясь с вызовом на следователя и прокурора.
Приближалось время хода кеты, и потому в море перед устьем Такемы держалось множество чаек. Уже несколько дней птицы эти в одиночку летели куда-то к югу. Потом они пропали и вот теперь неожиданно появились снова, но уже стаями. Иногда чайки разом снимались с воды, перелетали через
бар и опускались в
заводь реки. Я убил двух птиц. Это оказались тихоокеанские клуши.
Лодка Хей-ба-тоу могла останавливаться только в устьях таких рек, которые не имели
бара и где была хоть небольшая
заводь. Река Бабкова достоинствами этими не отличалась, и потому Хей-ба-тоу прошел ее мимо с намерением остановиться около мыса Сосунова.
— Эти у нас луга Святоегорьевскими прозываются, — обратился он ко мне. — А за ними — так Великокняжеские пойдут; других таких лугов по всей Расеи нету… Уж на что красиво! — Коренник фыркнул и встряхнулся… —
Господь с тобою!.. — промолвил Филофей степенно и вполголоса. — На что красиво! — повторил он и вздохнул, а потом протяжно крякнул. — Вот скоро сенокосы начнутся, и что тут этого самого сена нагребут — беда! А в
заводях рыбы тоже много. Лещи такие! — прибавил он нараспев. — Одно слово: умирать не надо.
— Вы меня не узнаете,
барин? — прошептал опять голос; он словно испарялся из едва шевелившихся губ. — Да и где узнать! Я Лукерья… Помните, что хороводы у матушки у вашей в Спасском
водила… помните, я еще запевалой была?
— Изволь, голубчик, изволь… Василий, а Василий, ступай с
барином; лошадку
сведи и деньги получи. Ну, прощай, батюшка, с Богом.
— Э, полноте,
барин, — перебил он меня с досадой, — не извольте только сказывать. Да уж я лучше вас
провожу, — прибавил он. — Знать, дождика-то вам не переждать…
—
Барин, а
барин, — заговорил он, — ведь я виноват перед тобой; ведь это я тебе дичь-то всю
отвел.
Мгновенно воцарилась глубокая тишина: гроши слабо звякали, ударяясь друг о друга. Я внимательно поглядел кругом: все лица выражали напряженное ожидание; сам Дикий-Барин прищурился; мой сосед, мужичок в изорванной свитке, и тот даже с любопытством вытянул шею. Моргач запустил руку в картуз и достал рядчиков грош: все вздохнули. Яков покраснел, а рядчик
провел рукой по волосам.
Барин, не трогайте меня, не
возите в больницу…
Препотешное существо, даже до нелепости. Вот, хоть бы эти письма. Я к этим штукам отчасти уж попривык,
водя дружбу с такими госпожами и
господами; ну, а на свежего, неиспорченного человека, как должны они действовать, например, на проницательного читателя?
Любезный
господин схватил Прибыткову уже с апломбом и чувством законного права, и закричал: «Воровство! будочник!» Прибежали два будочника и
отвели Прибыткову на съезжую.
— Ничего, не съедят меня, не совеститесь,
господа! — говорил Алексей Петрович,
провожая Лопухова и Кирсанова, которые оставались еще несколько минут, чтобы дать отъехать Верочке: — я теперь очень рад, что Наташа ободрила меня.
Проводи-ка
барина на кладбище да укажи ему смотрителеву могилу».
— Погоди,
барин, — сказал Степан, — мы
сведем его на расправу к приказчику.
— Поздравляю,
господин исправник. Ай да бумага! по этим приметам не мудрено будет вам отыскать Дубровского. Да кто ж не среднего роста, у кого не русые волосы, не прямой нос да не карие глаза! Бьюсь об заклад, три часа сряду будешь говорить с самим Дубровским, а не догадаешься, с кем бог тебя
свел. Нечего сказать, умные головушки приказные!
Старосты и его missi dominici [господские сподручные (лат.).] грабили
барина и мужиков; зато все находившееся на глазах было подвержено двойному контролю; тут береглись свечи и тощий vin de Graves [сорт белого вина (фр.).] заменялся кислым крымским вином в то самое время, как в одной деревне
сводили целый лес, а в другой ему же продавали его собственный овес.
Отец мой
возил меня всякий год на эту языческую церемонию; все повторялось в том же порядке, только иных стариков и иных старушек недоставало, об них намеренно умалчивали, одна княжна говаривала: «А нашего-то Ильи Васильевича и нет, дай ему бог царство небесное!.. Кого-то в будущий год
господь еще позовет?» — И сомнительно качала головой.
— Срамник ты! — сказала она, когда они воротились в свой угол. И Павел понял, что с этой минуты согласной их жизни наступил бесповоротный конец. Целые дни молча
проводила Мавруша в каморке, и не только не садилась около мужа во время его работы, но на все его вопросы отвечала нехотя, лишь бы отвязаться. Никакого просвета в будущем не предвиделось; даже представить себе Павел не мог, чем все это кончится. Попытался было он попросить «
барина» вступиться за него, но отец, по обыкновению, уклонился.
С тех пор в Щучьей-Заводи началась настоящая каторга. Все время дворовых, весь день, с утра до ночи, безраздельно принадлежал
барину. Даже в праздники старик находил занятия около усадьбы, но зато кормил и одевал их — как? это вопрос особый — и заставлял по воскресеньям ходить к обедне. На последнем он в особенности настаивал, желая себя выказать в глазах начальства христианином и благопопечительным помещиком.
На другой же день Анфиса Порфирьевна облекла его в синий затрапез, оставшийся после Потапа,
отвела угол в казарме и велела нарядить на барщину, наряду с прочими дворовыми. Когда же ей доложили, что
барин стоит на крыльце и просит доложить о себе, она резко ответила...
Улита домовничала в Щучьей-Заводи и имела на
барина огромное влияние. Носились слухи, что и стариковы деньги, в виде ломбардных билетов, на имя неизвестного, переходят к ней. Тем не менее вольной он ей не давал — боялся, что она бросит его, — а выпустил на волю двоих ее сыновей-подростков и поместил их в ученье в Москву.
Улиту, в одной рубашке, снесли обратно в чулан и заперли на ключ, который
барин взял к себе. Вечером он не утерпел и пошел в холодную, чтобы произвести новый допрос Улите, но нашел ее уже мертвою. В ту же ночь призвали попа, обвертели замученную женщину в рогожу и
свезли на погост.
Впрочем,
господа офицеры изредка все-таки заглядывали к Чепраковым и
проводили время не скучно.
Главное, скверно было то, что Мышников, происходя из купеческого рода, знал все тонкости купеческой складки, и его невозможно было
провести, как иногда
проводили широкого
барина Стабровского или тягучего и мелочного немца Драке. Прежде всего в Мышникове сидел свой брат мужик, у которого была одна политика — давить все и всех, давить из любви к искусству.
— Что же это такое будет,
господа? — в отчаянии говорил Луковников гласным, которым доверял. — Мы делаемся какими-то пешками… Мышников всех нас заберет. Вон он и Драке, и Штоффа, и Галактиона Колобова в гласные
проводит… Дохнуть не дадут.
Но какой-то сват того
господина, у которого я жил, открыл ему мою тайну, и меня
свезли в Москву обратно.
Я было еще попытался дать им денег, отдавая их Ивану на заведение дому; но он мне сказал: — У меня,
барин, есть две руки, я ими дом и
заведу.