Неточные совпадения
Но Прыщ был совершенно искренен в своих заявлениях и твердо решился следовать по избранному пути. Прекратив все
дела, он ходил по гостям, принимал обеды и балы и даже
завел стаю борзых и гончих собак,
с которыми травил на городском выгоне зайцев, лисиц, а однажды заполевал [Заполева́ть — добыть на охоте.] очень хорошенькую мещаночку. Не без иронии отзывался он о своем предместнике, томившемся в то время в заточении.
Среди этой общей тревоги об шельме Анельке совсем позабыли. Видя, что
дело ее не выгорело, она под шумок снова переехала в свой заезжий дом, как будто за ней никаких пакостей и не водилось, а паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский
завели кондитерскую и стали торговать в ней печатными пряниками. Оставалась одна Толстопятая Дунька, но
с нею совладать было решительно невозможно.
Решено было, что Левин поедет
с Натали в концерт и на публичное заседание, а оттуда карету пришлют в контору за Арсением, и он заедет за ней и
свезет ее к Кити; или же, если он не кончит
дел, то пришлет карету, и Левин поедет
с нею.
Проводив жену наверх, Левин пошел на половину Долли. Дарья Александровна
с своей стороны была в этот
день в большом огорчении. Она ходила по комнате и сердито говорила стоявшей в углу и ревущей девочке...
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой было жалко Анну в то время, как она говорила
с ней; но теперь она не могла себя заставить думать о ней. Воспоминания о доме и детях
с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что не хотела вне его
провести лишний
день и решила, что завтра непременно уедет.
Во время же игры Дарье Александровне было невесело. Ей не нравилось продолжавшееся при этом игривое отношение между Васенькой Весловским и Анной и та общая ненатуральность больших, когда они одни, без детей, играют в детскую игру. Но, чтобы не расстроить других и как-нибудь
провести время, она, отдохнув, опять присоединилась к игре и притворилась, что ей весело. Весь этот
день ей всё казалось, что она играет на театре
с лучшими, чем она, актерами и что ее плохая игра портит всё
дело.
«А ничего, так tant pis», подумал он, опять похолодев, повернулся и пошел. Выходя, он в зеркало увидал ее лицо, бледное,
с дрожащими губами. Он и хотел остановиться и сказать ей утешительное слово, но ноги вынесли его из комнаты, прежде чем он придумал, что сказать. Целый этот
день он
провел вне дома, и, когда приехал поздно вечером, девушка сказала ему, что у Анны Аркадьевны болит голова, и она просила не входить к ней.
Нет
дня и часа, когда бы я не думала и не упрекала себя за то, что думаю… потому что мысли об этом могут
с ума
свести.
Весь
день этот Анна
провела дома, то есть у Облонских, и не принимала никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же
день. Анна всё утро
провела с Долли и
с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
После дождя было слишком мокро, чтобы итти гулять; притом же и грозовые тучи не сходили
с горизонта и то там, то здесь проходили, гремя и чернея, по краям неба. Все общество
провело остаток
дня дома.
Он говорил, что очень сожалеет, что служба мешает ему
провести с семейством лето в деревне, что для него было бы высшим счастием, и, оставаясь в Москве, приезжал изредка в деревню на
день и два.
Вечером я имел
с ним длинное объяснение: мне было досадно, что он переменился к этой бедной девочке; кроме того, что он половину
дня проводил на охоте, его обращение стало холодно, ласкал он ее редко, и она заметно начинала сохнуть, личико ее вытянулось, большие глаза потускнели.
Казбич остановился в самом
деле и стал вслушиваться: верно, думал, что
с ним
заводят переговоры, — как не так!.. Мой гренадер приложился… бац!.. мимо, — только что порох на полке вспыхнул; Казбич толкнул лошадь, и она дала скачок в сторону. Он привстал на стременах, крикнул что-то по-своему, пригрозил нагайкой — и был таков.
— А кто их
заводил? Сами завелись: накопилось шерсти, сбыть некуды, я и начал ткать сукна, да и сукна толстые, простые; по дешевой цене их тут же на рынках у меня и разбирают. Рыбью шелуху, например, сбрасывали на мой берег шесть лет сряду; ну, куды ее
девать? я начал
с нее варить клей, да сорок тысяч и взял. Ведь у меня всё так.
— Да никакого толку не добьетесь, — сказал проводник, — у нас бестолковщина. У нас всем, изволите видеть, распоряжается комиссия построения, отрывает всех от
дела, посылает куды угодно. Только и выгодно у нас, что в комиссии построения. — Он, как видно, был недоволен на комиссию построенья. — У нас так заведено, что все
водят за нос барина. Он думает, что всё-с как следует, а ведь это названье только одно.
Теперь можно бы заключить, что после таких бурь, испытаний, превратностей судьбы и жизненного горя он удалится
с оставшимися кровными десятью тысячонками в какое-нибудь мирное захолустье уездного городишка и там заклекнет [Заклекнуть — завянуть.] навеки в ситцевом халате у окна низенького домика, разбирая по воскресным
дням драку мужиков, возникшую пред окнами, или для освежения пройдясь в курятник пощупать лично курицу, назначенную в суп, и
проведет таким образом нешумный, но в своем роде тоже небесполезный век.
— Позвольте вам вместо того, чтобы
заводить длинное
дело, вы, верно, не хорошо рассмотрели самое завещание: там, верно, есть какая-нибудь приписочка. Вы возьмите его на время к себе. Хотя, конечно, подобных вещей на дом брать запрещено, но если хорошенько попросить некоторых чиновников… Я
с своей стороны употреблю мое участие.
В иной
день какой-нибудь, не известный никому почти в дому, поселялся в самой гостиной
с бумагами и
заводил там кабинет, и это не смущало, не беспокоило никого в доме, как бы было житейское
дело.
Когда на другой
день стало светать, корабль был далеко от Каперны. Часть экипажа как уснула, так и осталась лежать на палубе, поборотая вином Грэя; держались на ногах лишь рулевой да вахтенный, да сидевший на корме
с грифом виолончели у подбородка задумчивый и хмельной Циммер. Он сидел, тихо
водил смычком, заставляя струны говорить волшебным, неземным голосом, и думал о счастье…
Но теперь, странное
дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз
с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало,
отводит его от окошка.
К пище почти равнодушен, но что эта пища, кроме воскресных и праздничных
дней, так дурна, что, наконец, он
с охотой принял от нее, Сони, несколько денег, чтобы
завести у себя ежедневный чай; насчет всего же остального просил ее не беспокоиться, уверяя, что все эти заботы о нем только досаждают ему.
Кудряш. Да что: Ваня! Я знаю, что я Ваня. А вы идите своей дорогой, вот и все.
Заведи себе сам, да и гуляй себе
с ней, и никому до тебя
дела нет. А чужих не трогай! У нас так не водится, а то парни ноги переломают. Я за свою… да я и не знаю, что сделаю! Горло перерву!
С тобой всю славу
разделю:
Конюшню, как дворец огромный,
Построить для тебя велю,
А летом
отведу луга тебе поёмны...
Когда-то вздумалось Мышам себя прославить
И, несмотря на кошек и котов,
Свести с ума всех ключниц, поваров,
И славу о своих
делах трубить заставить
От погребов до чердаков...
Паратов. Но достается оно мне не дешево; я должен проститься
с моей свободой,
с моей веселой жизнью. Поэтому надо постараться как можно повеселее
провести последние
дни.
— Нечего их ни жалеть, ни жаловать! — сказал старичок в голубой ленте. — Швабрина сказнить не беда; а не худо и господина офицера допросить порядком: зачем изволил пожаловать. Если он тебя государем не признает, так нечего у тебя и управы искать, а коли признает, что же он до сегодняшнего
дня сидел в Оренбурге
с твоими супостатами? Не прикажешь ли
свести его в приказную да запалить там огоньку: мне сдается, что его милость подослан к нам от оренбургских командиров.
Императрица сидела за своим туалетом. Несколько придворных окружали ее и почтительно пропустили Марью Ивановну. Государыня ласково к ней обратилась, и Марья Ивановна узнала в ней ту даму,
с которой так откровенно изъяснялась она несколько минут тому назад. Государыня подозвала ее и сказала
с улыбкою: «Я рада, что могла сдержать вам свое слово и исполнить вашу просьбу.
Дело ваше кончено. Я убеждена в невинности вашего жениха. Вот письмо, которое сами потрудитесь
отвезти к будущему свекру».
Обедал почти всегда у коменданта, где обыкновенно
проводил остаток
дня и куда вечерком иногда являлся отец Герасим
с женою Акулиной Памфиловной, первою вестовщицею [Вестовщица (устар.) — любительница рассказывать новости.] во всем околодке.
Я не старалась, бог нас
свел.
Смотрите, дружбу всех он в доме приобрел:
При батюшке три года служит,
Тот часто бе́з толку сердит,
А он безмолвием его обезоружит,
От доброты души простит.
И между прочим,
Веселостей искать бы мог;
Ничуть: от старичков не ступит за порог;
Мы ре́звимся, хохочем,
Он
с ними целый
день засядет, рад не рад,
Играет…
— Кто? Сестра; Порфирий Платонович,
с которым вы уже не ссоритесь; тетушка, которую вы третьего
дня проводили в церковь.
— Нет, не случалось. Знаете, в нашем
деле любовь приедается. Хотя иные девицы
заводят «кредитных», вроде как любовников, и денег
с них не берут, но это только так, для игры, для развлечения от скуки.
Варвара никогда не говорила
с ним в таком тоне; он был уверен, что она смотрит на него все еще так, как смотрела, будучи девицей. Когда же и почему изменился ее взгляд? Он вспомнил, что за несколько недель до этого
дня жена,
проводив гостей, устало позевнув, спросила...
Пролежав в комнате Клима четверо суток, на пятые Макаров начал просить, чтоб его
отвезли домой. Эти
дни, полные тяжелых и тревожных впечатлений, Клим прожил очень трудно. В первый же
день утром, зайдя к больному, он застал там Лидию, — глаза у нее были красные, нехорошо блестели, разглядывая серое, измученное лицо Макарова
с провалившимися глазами; губы его, потемнев, сухо шептали что-то, иногда он вскрикивал и скрипел зубами, оскаливая их.
— Ага! — и этим положил начало нового трудного
дня. Он
проводил гостя в клозет, который имел право на чин ватерклозета, ибо унитаз промывался водой из бака. Рядом
с этим учреждением оказалось не менее культурное — ванна, и вода в ней уже была заботливо согрета.
Дня три он
провел усердно работая — приводил в порядок судебные
дела Зотовой, свои счета
с нею, и обнаружил, что имеет получить
с нее двести тридцать рублей.
Лидия пожала его руку молча. Было неприятно видеть, что глаза Варвары
провожают его
с явной радостью. Он ушел, оскорбленный равнодушием Лидии, подозревая в нем что-то искусственное и демонстративное. Ему уже казалось, что он ждал: Париж сделает Лидию более простой, нормальной, и, если даже несколько развратит ее, — это пошло бы только в пользу ей. Но, видимо, ничего подобного не случилось и она смотрит на него все теми же глазами ночной птицы, которая не умеет жить
днем.
Клим
провел с этим доктором почти весь
день, показывая ему дачи.
Следующий
день с утра до вечера он
провел в ожидании каких-то визитов, событий.
Но, смотришь, промелькнет утро,
день уже клонится к вечеру, а
с ним клонятся к покою и утомленные силы Обломова: бури и волнения смиряются в душе, голова отрезвляется от дум, кровь медленнее пробирается по жилам. Обломов тихо, задумчиво переворачивается на спину и, устремив печальный взгляд в окно, к небу,
с грустью
провожает глазами солнце, великолепно садящееся на чей-то четырехэтажный дом.
Андрей часто, отрываясь от
дел или из светской толпы,
с вечера,
с бала ехал посидеть на широком диване Обломова и в ленивой беседе
отвести и успокоить встревоженную или усталую душу, и всегда испытывал то успокоительное чувство, какое испытывает человек, приходя из великолепных зал под собственный скромный кров или возвратясь от красот южной природы в березовую рощу, где гулял еще ребенком.
«Увяз, любезный друг, по уши увяз, — думал Обломов,
провожая его глазами. — И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А выйдет в люди, будет со временем ворочать
делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства — зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и не пошевелится в нем многое, многое… А между тем работает
с двенадцати до пяти в канцелярии,
с восьми до двенадцати дома — несчастный!»
И вдруг она опять стала покойна, ровна, проста, иногда даже холодна. Сидит, работает и молча слушает его, поднимает по временам голову, бросает на него такие любопытные, вопросительные, прямо идущие к
делу взгляды, так что он не раз
с досадой бросал книгу или прерывал какое-нибудь объяснение, вскакивал и уходил. Оборотится — она
провожает его удивленным взглядом: ему совестно станет, он воротится и что-нибудь выдумает в оправдание.
«Прошу покорнейше! — трусливо подумал Обломов. — В самом
деле, эти грамотеи — всё такой безнравственный народ: по трактирам,
с гармоникой, да чаи… Нет, рано школы
заводить!..»
Но поведу твоего Андрея, куда ты не мог идти… и
с ним будем
проводить в
дело наши юношеские мечты».
Весь этот
день был
днем постепенного разочарования для Обломова. Он
провел его
с теткой Ольги, женщиной очень умной, приличной, одетой всегда прекрасно, всегда в новом шелковом платье, которое сидит на ней отлично, всегда в таких изящных кружевных воротничках; чепец тоже со вкусом сделан, и ленты прибраны кокетливо к ее почти пятидесятилетнему, но еще свежему лицу. На цепочке висит золотой лорнет.
Тогда-то свыше вдохновенный
Раздался звучный глас Петра:
«За
дело,
с богом!» Из шатра,
Толпой любимцев окруженный,
Выходит Петр. Его глаза
Сияют. Лик его ужасен.
Движенья быстры. Он прекрасен,
Он весь, как божия гроза.
Идет. Ему коня подводят.
Ретив и смирен верный конь.
Почуя роковой огонь,
Дрожит. Глазами косо
водитИ мчится в прахе боевом,
Гордясь могущим седоком.
— Я шучу! — сказала она, меняя тон на другой, более искренний. — Я хочу, чтоб вы
провели со мной
день и несколько
дней до вашего отъезда, — продолжала она почти
с грустью. — Не оставляйте меня, дайте побыть
с вами… Вы скоро уедете — и никого около меня!
Все, бывало, дергают за уши Васюкова: «Пошел прочь, дурак, дубина!» — только и слышит он. Лишь Райский глядит на него
с умилением, потому только, что Васюков, ни к чему не внимательный, сонный, вялый, даже у всеми любимого русского учителя не выучивший никогда ни одного урока, — каждый
день после обеда брал свою скрипку и, положив на нее подбородок,
водил смычком, забывая школу, учителей, щелчки.
Она отослала записку
с Прохором, чтобы он
отвез ее на пристань и отдал на перевозе, для отправления в «Дымок»,
с людьми Тушина, которые каждый
день ездили в город.
Тушин напросился ехать
с ним, «
проводить его», как говорил он, а в самом
деле узнать, зачем вызвала Татьяна Марковна Райского: не случилось ли чего-нибудь нового
с Верой и не нужен ли он ей опять? Он
с тревогой припоминал свидание свое
с Волоховым и то, как тот невольно и неохотно дал ответ, что уедет.