Неточные совпадения
Вид брата и близость
смерти возобновили в душе Левина то чувство ужаса
пред неразгаданностью и вместе близостью и неизбежностью
смерти, которое охватило его в тот осенний вечер, когда приехал к нему брат.
И опять в воображении ее возникло вечно гнетущее ее материнское сердце жестокое воспоминание
смерти последнего, грудного мальчика, умершего крупом, его похороны, всеобщее равнодушие
пред этим маленьким розовым гробиком и своя разрывающая сердце одинокая боль
пред бледным лобиком с вьющимися височками,
пред раскрытым и удивленным ротиком, видневшимся из гроба в ту минуту, как его закрывали розовою крышечкой с галунным крестом.
Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня
предать публике сердечные тайны человека, которого я никогда не знал. Добро бы я был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому; но я видел его только раз в моей жизни на большой дороге; следовательно, не могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только
смерти или несчастия любимого предмета, чтоб разразиться над его головою градом упреков, советов, насмешек и сожалений.
Что ж, если вашим пистолетом
Сражен приятель молодой,
Нескромным взглядом, иль ответом,
Или безделицей иной
Вас оскорбивший за бутылкой,
Иль даже сам в досаде пылкой
Вас гордо вызвавший на бой,
Скажите: вашею душой
Какое чувство овладеет,
Когда недвижим, на земле
Пред вами с
смертью на челе,
Он постепенно костенеет,
Когда он глух и молчалив
На ваш отчаянный призыв?
В этот вечер Нехаева не цитировала стихов, не произносила имен поэтов, не говорила о своем страхе
пред жизнью и
смертью, она говорила неслыханными, нечитанными Климом словами только о любви.
Но слова о ничтожестве человека
пред грозной силой природы,
пред законом
смерти не портили настроение Самгина, он знал, что эти слова меньше всего мешают жить их авторам, если авторы физически здоровы. Он знал, что Артур Шопенгауэр, прожив 72 года и доказав, что пессимизм есть основа религиозного настроения, умер в счастливом убеждении, что его не очень веселая философия о мире, как «призраке мозга», является «лучшим созданием XIX века».
— А хотя бы даже и
смерти? К чему же лгать
пред собою, когда все люди так живут, а пожалуй, так и не могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих слов о том, что «два гада поедят друг друга»? Позволь и тебя спросить в таком случае: считаешь ты и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа, ну, убить его, а?
— Получил от Смердякова, от убийцы, вчера. Был у него
пред тем, как он повесился. Убил отца он, а не брат. Он убил, а я его научил убить… Кто не желает
смерти отца?..
Они созидали богов и взывали друг к другу: «Бросьте ваших богов и придите поклониться нашим, не то
смерть вам и богам вашим!» И так будет до скончания мира, даже и тогда, когда исчезнут в мире и боги: все равно падут
пред идолами.
— То-то и есть, что в уме… и в подлом уме, в таком же, как и вы, как и все эти… р-рожи! — обернулся он вдруг на публику. — Убили отца, а притворяются, что испугались, — проскрежетал он с яростным презрением. — Друг
пред другом кривляются. Лгуны! Все желают
смерти отца. Один гад съедает другую гадину… Не будь отцеубийства — все бы они рассердились и разошлись злые… Зрелищ! «Хлеба и зрелищ!» Впрочем, ведь и я хорош! Есть у вас вода или нет, дайте напиться, Христа ради! — схватил он вдруг себя за голову.
…Три года тому назад я сидел у изголовья больной и видел, как
смерть стягивала ее безжалостно шаг за шагом в могилу. Эта жизнь была все мое достояние. Мгла стлалась около меня, я дичал в тупом отчаянии, но не тешил себя надеждами, не
предал своей горести ни на минуту одуряющей мысли о свидании за гробом.
Согрешил
пред вами, отравив жизненные ваши соки до рождения вашего, и тем уготовил вам томное здравие и безвременную, может быть,
смерть.
Ярость мучителей твоих раздробится о твердь твою; и если
предадут тебя
смерти, осмеяны будут, а ты поживешь на памяти благородных душ до скончания веков.
Они бы
предали его гражданской
смерти, и вы бы невинны осталися.
Накануне ее
смерти,
пред закатом солнца, я к ней заходил; кажется, она меня узнала, и я в последний раз пожал ее руку; как иссохла у ней рука!
— В Твери, — подтвердил генерал, — перед самою
смертью состоялся перевод в Тверь, и даже еще
пред развитием болезни. Вы были еще слишком малы и не могли упомнить ни перевода, ни путешествия; Павлищев же мог ошибиться, хотя и превосходнейший был человек.
«Вот кто была причиной
смерти этой почтенной женщины» (и неправда, потому что та уже два года была больна), «вот она стоит
пред вами и не смеет взглянуть, потому что она отмечена перстом божиим; вот она босая и в лохмотьях, — пример тем, которые теряют добродетель!
— Теодор! — продолжала она, изредка вскидывая глазами и осторожно ломая свои удивительно красивые пальцы с розовыми лощеными ногтями, — Теодор, я перед вами виновата, глубоко виновата, — скажу более, я преступница; но вы выслушайте меня; раскаяние меня мучит, я стала самой себе в тягость, я не могла более переносить мое положение; сколько раз я думала обратиться к вам, но я боялась вашего гнева; я решилась разорвать всякую связь с прошедшим… puis, j’ai été si malade, я была так больна, — прибавила она и провела рукой по лбу и по щеке, — я воспользовалась распространившимся слухом о моей
смерти, я покинула все; не останавливаясь, день и ночь спешила я сюда; я долго колебалась предстать
пред вас, моего судью — paraî tre devant vous, mon juge; но я решилась наконец, вспомнив вашу всегдашнюю доброту, ехать к вам; я узнала ваш адрес в Москве.
"Христос воскрес!" — думал я. — Он воскрес для всех; большие и малые, иудеи и еллины, пришедшие рано и пришедшие поздно, мудрые и юродивые, богатые и нищие — все мы равны
пред его воскресением,
пред всеми нами стоит трапеза, которую приготовила победа над
смертью.
Как завидели издали Слободу, остановились; еще раз помолились: страшно стало; не то страшно, что прикажет царь
смерти предать, а то, что не допустит
пред свои очи.
— Государь, возьми назад свое слово! Вели меня
смерти предать! В голове моей ты волён, но в чести моей не волён никто!
«Ах вы гой еси, князья и бояре!
Вы берите царевича под белы руки,
Надевайте на него платье черное,
Поведите его на то болото жидкое,
На тое ли Лужу Поганую,
Вы
предайте его скорой
смерти!»
Все бояре разбежалися,
Один остался Малюта-злодей,
Он брал царевича за белы руки,
Надевал на него платье черное,
Повел на болото жидкое,
Что на ту ли Лужу Поганую.
«Один
пред другим давали клятву быть вместе, как один человек, друг другу во всём помогать, друг друга из беды выручать, жизнью за друга жертвовать, за
смерть друга мстить».
С того дня, как умер сын его Джигангир и народ Самарканда встретил победителя злых джеттов [Джетты — жители Моголистана, включавшего в себя Восточный Туркестан, Семиречье и Джунгарию.] одетый в черное и голубое, посыпав головы свои пылью и пеплом, с того дня и до часа встречи со
Смертью в Отраре, [Тимур умер во время похода к границам Китая, когда его армия прибыла в Отрар.] где она поборола его, — тридцать лет Тимур ни разу не улыбнулся — так жил он, сомкнув губы, ни
пред кем не склоняя головы, и сердце его было закрыто для сострадания тридцать лет!
Она видела там, в темных домах, где боялись зажечь огонь, дабы не привлечь внимания врагов, на улицах, полных тьмы, запаха трупов, подавленного шёпота людей, ожидающих
смерти, — она видела всё и всех; знакомое и родное стояло близко
пред нею, молча ожидая ее решения, и она чувствовала себя матерью всем людям своего города.
Прославим в мире женщину — Мать, единую силу,
пред которой покорно склоняется
Смерть! Здесь будет сказана правда о Матери, о том, как преклонился
пред нею слуга и раб
Смерти, железный Тамерлан, кровавый бич земли.
Перед собой вблизи видал я
смерть,
Пред смертию душа не содрогалась.
Его тяготило воспоминание о том, что он видел в день
смерти деда Еремея, ему казалось, что и он вместе с Петрухой и дядей тоже виноват
пред стариком.
Это говорилось уже давно: последний раз, что я слышала от бабушки эту тираду, было в сорок восьмом году, с небольшим за год до ее
смерти, и я должна сказать, что, слушая тогда ее укоризненное замечание о том, что «так немногие в себе человека уважают», я, при всем моем тогдашнем младенчестве, понимала, что вижу
пред собою одну из тех, которая умела себя уважать.
В виде развлечения захваченных пленных истязали, расстреливали из луков и
предавали самой мучительной
смерти.
Горе было тому дерзкому, который среди веселого пиршества осмелился бы забыться
пред Петром: мгновенно
пред ним являлся не веселый собеседник, а грозный монарх, имеющий над ним власть жизни и
смерти.
Якову казалось, что брат говорит, видя
пред собою полную комнату людей, он всё более прищуривал глаза и наконец совсем закрыл их. Яков перестал слушать его речь, думая о своём: чем кончится следствие о
смерти Носкова, как это заденет его, Якова?
Артамонова вдруг обняла скука, как будто
пред ним широко открыли дверь в комнату, где всё знакомо и так надоело, что комната кажется пустой. Эта внезапная, телесная скука являлась откуда-то извне, туманом; затыкая уши, ослепляя глаза, она вызывала ощущение усталости и пугала мыслями о болезни, о
смерти.
Также разделял он ложе с Балкис-Македа, царицей Савской, превзошедшей всех женщин в мире красотой, мудростью, богатством и разнообразием искусства в страсти; и с Ависагой-сунамитянкой, согревавшей старость царя Давида, с этой ласковой, тихой красавицей, из-за которой Соломон
предал своего старшего брата Адонию
смерти от руки Ванеи, сына Иодаева.
— В третьем году, — говорит он, — у нас в Майкопе бунт был по случаю чумы на скоте. Вызваны были драгуны против нас, и христиане убивали христиан. Из-за скота! Много народу погублено было. Задумался я — какой же веры мы, русские, если из-за волов
смерти друг друга
предаём, когда богом нашим сказано: «не убий»?
«Беда! — сказал он, — князя не видать!
Куда он скрылся?» — «Если хочешь знать,
Взгляни туда, где бранный дым краснее,
Где гуще пыль и
смерти крик сильнее,
Где кровью облит мертвый и живой,
Где в бегстве нет надежды никакой:
Он там! — смотри: летит как с неба пламя;
Его шишак и конь, — вот наше знамя!
Он там! — как дух, разит и невредим,
И всё бежит иль падает
пред ним!»
Так отвечал Селиму сын природы —
А лесть была чужда степей свободы!..
Развитие это было так скудно и слабо, начала, приводящие в восторг г. Жеребцова, так мало проникли в сознание масс, что народу ничего не стоило принять новое направление, имевшее то преимущество
пред старым, что заключало в себе зародыш жизни и движения, а не застоя и
смерти.
Умилительный тон его просьбы может растрогать поклонников древней Руси: «также и сирот моих, которые мне служили, мужей их и жен, и вдов, и детой, чем будет оскорбил во своей кручине, боем по вине и не по вине, и к женам их и ко вдовам насильством, девственным растленьем, а иных есми грехом своим и
смерти предал; согрешил во всем и перед ними виноват».
Смерть Овэна оправдала его торжественную уверенность, высказанную за восемнадцать лет
пред тем: он умер спокойно, без агонии, почти без всякой боли.
Моей бы ждали
смерти,
Чтоб перейти к тому, лихому вору,
Наследника ж хотели б моего
Ему
предать?
Он ждет,
Чтоб крестным целованьем
смерть твою
Я
пред народом русским утвердила —
Но кто б ни был неведомый твой мститель,
Идущий на Бориса, — да хранит
Его Господь!
Левшин. Милая, — всех мы убиваем! Которых пулями, которых словами, всех мы убиваем делами нашими. Гоним людей со свету в землю и не видим этого, и не чувствуем… а вот когда бросим человека
смерти, тогда и поймем немножко нашу вину перед ним. Станет жалко умершего, стыдно
пред ним и страшно в душе… Ведь и нас так же гонят, и мы в могилу приготовлены!..
Иван. Дети, друзья мои! Здесь, окружая дорогое нам тело умершего,
пред лицом вечной тайны, которая скрыла от нас навсегда — навсегда… э-э… и принимая во внимание всепримиряющее значение её… я говорю о
смерти, отбросим наши распри, ссоры, обнимемся, родные, и всё забудем! Мы — жертвы этого ужасного времени, дух его всё отравляет, всё разрушает… Нам нужно всё забыть и помнить только, что семья — оплот, да…
Как
пред солнцем птица ночи,
Царь умолк, ей глядя в очи,
И забыл он перед ней
Смерть обоих сыновей.
— Видишь ли, и я видел и пьяных, и лошадей, и девиц, конечно, только — это особая жизнь, иначе окрашена она! Не умею я объяснить… Ну, вот, скажем, девицы — эту зовут Марья, а ту Дарья, Олёна… А на картине она без имени, на всех похожа, и жизнь её как будто оголена
пред тобой — совсем пустая жизнь, скучная, как дорога без поворотов, и прямо на
смерть направлена. Трудно это объяснить…
И к чему очень уж много делов затевать, коли всё равно умрёшь? Для чего готовим себя, ежели гольём жизнь-то взять? Для
смерти… С чем пойдём
пред лицо господа? Вот душа-то и напоминает: встрепыхнись, дескать, человек, потому что час твой тебе неведом… Господи, помилуй!»
Так смотрит суровый победитель, который уже решил в сердце своем
предать все разрушению и
смерти и в последний раз обводит взором чужой и богатый город, еще живой и шумный, но уже призрачный под холодною рукою
смерти.
И не видел он, как ушел со двора перепуганный Петр, чтобы не показываться более. И с этого вечера до самой
смерти Иисуса не видел Иуда вблизи его ни одного из учеников, и среди всей этой толпы были только они двое, неразлучные до самой
смерти, дико связанные общностью страданий, — тот, кого
предали на поругание и муки, и тот, кто его
предал. Из одного кубка страданий, как братья, пили они оба, преданный и предатель, и огненная влага одинаково опаляла чистые и нечистые уста.
— Что! — кричит Иуда, весь наливаясь темным бешенством. — А кто вы, умные! Иуда обманул вас — вы слышите! Не его он
предал, а вас, мудрых, вас, сильных,
предал он позорной
смерти, которая не кончится вовеки. Тридцать сребреников! Так, так. Но ведь это цена вашей крови, грязной, как те помои, что выливают женщины за ворота домов своих. Ах, Анна, старый, седой, глупый Анна, наглотавшийся закона, — зачем ты не дал одним сребреником, одним оболом больше! Ведь в этой цене пойдешь ты вовеки!
«Да! Целованием любви
предаем мы тебя. Целованием любви
предаем мы тебя на поругание, на истязания, на
смерть! Голосом любви скликаем мы палачей из темных нор и ставим крест — и высоко над теменем земли мы поднимаем на кресте любовью распятую любовь».